Неточные совпадения
В последнее время Глафира Львовна немного переменилась к сиротке; ее начала посещать
мысль, которая впоследствии могла развиться в ужасные гонения Любоньке; несмотря
на всю материнскую слепоту, она как-то разглядела, что ее Лиза — толстая, краснощекая и очень похожая
на мать, но с каким-то прибавлением глупого выражения, — будет всегда стерта благородной наружностью Любоньки, которой, сверх красоты, самая задумчивость придавала что-то такое, почему нельзя было пройти мимо ее.
Горничные смотрели
на нее, как
на выскочку, и, преданные аристократическому образу
мыслей, считали барышней одну столбовую Лизу.
Мысль эта явилась
на том основании,
на котором он говорил, что если секретарик добренький подвернется, то Любу и отдать за него.
— Что нам до них! — ответил председатель. — Знаю и очень знаю, все повременные издания ныне хвалят Пушкина; читал я и его. Стихи гладенькие, но
мысли нет, чувства нет, а для меня, когда здесь нет (он ошибкою показал
на правую сторону груди), так одно пустословие.
Мысль, что она потеряет ребенка, почти беспрестанно вплеталась в мечты ее; она часто с отчаянием смотрела
на спящего младенца и, когда он был очень покоен, робко подносила трепещущую руку к устам его.
Кажется, будто жизнь людей обыкновенных однообразна, — это только кажется: ничего
на свете нет оригинальнее и разнообразнее биографий неизвестных людей, особенно там, где нет двух человек, связанных одной общей идеей, где всякий молодец развивается
на свой образец, без задней
мысли — куда вынесет!
Он добродушно смеялся над архангелогородцем, когда тот его угощал ископаемой шемаей, и улыбался над его неловкостью, когда он так долго шарил в кошельке, чтоб найти приличную монету отдать за порцию щей, что нетерпеливый полковник платил за него; он не мог довольно нарадоваться, что архангельский житель говорил полковнику «ваше превосходительство» и что полковник не мог решительно выразить ни одной
мысли, не начав и не окончив ее словами, далеко не столь почтительными; ему даже был смешон неуклюжий старичок, служивший у архангельского проезжего или, правильнее, не умиравший у него в услужении и переплетенный в cuir russe [русскую кожу (фр.).], несмотря
на холод.
Он остановился перед ними и хотел их взять приступом, отчаянной храбростью
мысли, — он не обратил внимания
на то, что разрешения эти бывают плодом долгих, постоянных, неутомимых трудов:
на такие труды у него не было способности, и он приметно охладел к медицине, особенно к медикам; он в них нашел опять своих канцелярских товарищей; ему хотелось, чтоб они посвящали всю жизнь разрешению вопросов, его занимавших; ему хотелось, чтоб они к кровати больного подходили как к высшему священнодействию, — а им хотелось вечером играть в карты, а им хотелось практики, а им было недосуг.
Темно и отчетливо бродили эти
мысли по душе Бельтова, и он с завистью смотрел
на какого-нибудь германца, живущего в фортепьянах, счастливого Бетховеном и изучающего современность ex fontibus [по первоисточникам (лат.).], то есть по древним писателям.
Часа через три он возвратился с сильной головной болью, приметно расстроенный и утомленный, спросил мятной воды и примочил голову одеколоном; одеколон и мятная вода привели немного в порядок его
мысли, и он один, лежа
на диване, то морщился, то чуть не хохотал, — у него в голове шла репетиция всего виденного, от передней начальника губернии, где он очень приятно провел несколько минут с жандармом, двумя купцами первой гильдии и двумя лакеями, которые здоровались и прощались со всеми входящими и выходящими весьма оригинальными приветствиями, говоря: «С прошедшим праздничком», причем они, как гордые британцы, протягивали руку, ту руку, которая имела счастие ежедневно подсаживать генерала в карету, — до гостиной губернского предводителя, в которой почтенный представитель блестящего NN-ского дворянства уверял, что нельзя нигде так научиться гражданской форме, как в военной службе, что она дает человеку главное; конечно, имея главное, остальное приобрести ничего не значит; потом он признался Бельтову, что он истинный патриот, строит у себя в деревне каменную церковь и терпеть не может эдаких дворян, которые, вместо того чтоб служить в кавалерии и заниматься устройством имения, играют в карты, держат француженок и ездят в Париж, — все это вместе должно было представить нечто вроде колкости Бельтову.
Бельтов совершенно принадлежал к подобным людям; он был лишен совершеннолетия — несмотря
на возмужалость своей
мысли; словом, теперь, за тридцать лет от роду, он, как шестнадцатилетний мальчик, готовился начать свою жизнь, не замечая, что дверь, ближе и ближе открывавшаяся, не та, через которую входят гладиаторы, а та, в которую выносят их тела.
— Не знаю цели, — заметил Круциферский, — с которой вы сказали последнее замечание, но оно сильно отозвалось в моем сердце; оно навело меня
на одну из безотвязных и очень скорбных
мыслей, таких, которых присутствие в душе достаточно, чтоб отравить минуту самого пылкого восторга. Подчас мне становится страшно мое счастие; я, как обладатель огромных богатств, начинаю трепетать перед будущим. Как бы…
Глядя
на довольно худое, смуглое лицо ее,
на юную нестройность тела,
на задумчивые глаза с длинными ресницами, поневоле приходило в голову, как преобразятся все эти черты, как они устроятся, когда и
мысль, и чувство, и эти глаза — все получит определение, смысл, отгадку, и как хорошо будет тому,
на плечо которого склонится эта головка!
Как свежо, светло было отроческое лицо это, — шея раскрыта, воротник от рубашки лежал
на плечах, и какая-то невыразимая черта задумчивости пробегала по устам и взору, — той неопределенной задумчивости, которая предупреждает будущую мощную
мысль; «как много выйдет из этого юноши», — сказал бы каждый теоретик, так говорил мсье Жозеф, — а из него вышел праздный турист, который, как за последний якорь, схватился за место по дворянским выборам в NN.
Приходил наконец вечер, я бежал к вам, задыхаясь от
мысли, что я увижу вас; лишенный всего, окруженный со всех сторон холодом, я
на вас смотрел как
на последнее утешение… поверьте, что
на сию минуту я всего далее от фраз… с волнением переступал я порог вашего дома и входил хладнокровно, и говорил о постороннем, и так проходили часы… для чего эта глупая комедия?..
23 июня. Семен Иванович, кажется мне, тоже переменился со мной; да что же сделала я?.. Я ничего не понимаю — ни что сделала, ни что сделалось. Дмитрий поспокойнее сегодня; я многое говорила с ним, но не все; были минуты, в которые мне казалось, что он понимает меня, но через минуту я ясно видела, что мы совершенно разно смотрели
на жизнь. Я начинаю думать, что Дмитрий и прежде не вполне понимал меня, не вполне сочувствовал, — это страшная
мысль!
На несколько дней его стало; но первая
мысль, ослабившая его героизм, была холодная и узкая: «Она думает, я ничего не вижу, она хитрит, она притворяется».
На другой день Круциферский имел длинный разговор с Любовью Александровной; она поднялась в его глазах опять так высоко, так недосягаемо высоко; он был способен понять и оценить ее… но что-то отлетело между ними, и страшная
мысль: «об этом говорят» — уничтожала его.