Неточные совпадения
В Лондоне не
было ни одного близкого мне человека.
Были люди, которых я уважал, которые уважали меня, но близкого никого. Все подходившие, отходившие, встречавшиеся занимались одними общими интересами, делами всего человечества, по крайней мере делами целого народа; знакомства их
были, так сказать, безличные. Месяцы проходили, и
ни одного слова о том, о
чем хотелось поговорить.
— Я сделал
что мог, я посылал к Кутузову, он не вступает
ни в какие переговоры и не доводит до сведения государя моих предложений. Хотят войны, не моя вина, —
будет им война.
Что было и как
было, я не умею сказать; испуганные люди забились в углы, никто ничего не знал о происходившем,
ни Сенатор,
ни мой отец никогда при мне не говорили об этой сцене. Шум мало-помалу утих, и раздел имения
был сделан, тогда или в другой день — не помню.
Не
было мне
ни поощрений,
ни рассеяний; отец мой
был почти всегда мною недоволен, он баловал меня только лет до десяти; товарищей не
было, учители приходили и уходили, и я украдкой убегал, провожая их, на двор поиграть с дворовыми мальчиками,
что было строго запрещено.
Ни Сенатор,
ни отец мой не теснили особенно дворовых, то
есть не теснили их физически. Сенатор
был вспыльчив, нетерпелив и именно потому часто груб и несправедлив; но он так мало имел с ними соприкосновения и так мало ими занимался,
что они почти не знали друг друга. Отец мой докучал им капризами, не пропускал
ни взгляда,
ни слова,
ни движения и беспрестанно учил; для русского человека это часто хуже побоев и брани.
Из этого не следует, чтобы худенькие плечи Карла Ивановича когда-нибудь прикрывались погоном или эполетами, — но природа так устроила немца,
что если он не доходит до неряшества и sans-gene [бесцеремонности (фр.).] филологией или теологией, то, какой бы он
ни был статский, все-таки он военный.
Поехал и Григорий Иванович в Новоселье и привез весть,
что леса нет, а
есть только лесная декорация, так
что ни из господского дома,
ни с большой дороги порубки не бросаются в глаза. Сенатор после раздела, на худой конец,
был пять раз в Новоселье, и все оставалось шито и крыто.
Как
ни проста, кажется,
была должность Карла Ивановича, но отец мой умел ей придать столько горечи,
что мой бедный ревелец, привыкнувший ко всем бедствиям, которые могут обрушиться на голову человека без денег, без ума, маленького роста, рябого и немца, не мог постоянно выносить ее.
Разумеется, мой отец не ставил его
ни в грош, он
был тих, добр, неловок, литератор и бедный человек, — стало, по всем условиям стоял за цензом; но его судорожную смешливость он очень хорошо заметил. В силу
чего он заставлял его смеяться до того,
что все остальные начинали, под его влиянием, тоже как-то неестественно хохотать. Виновник глумления, немного улыбаясь, глядел тогда на нас, как человек смотрит на возню щенят.
О сыне носились странные слухи: говорили,
что он
был нелюдим,
ни с кем не знался, вечно сидел один, занимаясь химией, проводил жизнь за микроскопом, читал даже за обедом и ненавидел женское общество. Об нем сказано в «Горе от ума...
Он не
был ни консерватор,
ни отсталый человек, он просто не верил в людей, то
есть верил,
что эгоизм — исключительное начало всех действий, и находил,
что его сдерживает только безумие одних и невежество других.
Атеизм Химика шел далее теологических сфер. Он считал Жофруа Сент-Илера мистиком, а Окена просто поврежденным. Он с тем пренебрежением, с которым мой отец сложил «Историю» Карамзина, закрыл сочинения натурфилософов. «Сами выдумали первые причины, духовные силы, да и удивляются потом,
что их
ни найти,
ни понять нельзя». Это
был мой отец в другом издании, в ином веке и иначе воспитанный.
Мудрые правила — со всеми
быть учтивым и
ни с кем близким, никому не доверяться — столько же способствовали этим сближениям, как неотлучная мысль, с которой мы вступили в университет, — мысль,
что здесь совершатся наши мечты,
что здесь мы бросим семена, положим основу союзу. Мы
были уверены,
что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и
что мы
будем в ней.
Пока я придумывал, с
чего начать, мне пришла счастливая мысль в голову; если я и ошибусь, заметят, может, профессора, но
ни слова не скажут, другие же сами ничего не смыслят, а студенты, лишь бы я не срезался на полдороге,
будут довольны, потому
что я у них в фаворе.
Иная восторженность лучше всяких нравоучений хранит от истинных падений. Я помню юношеские оргии, разгульные минуты, хватавшие иногда через край; я не помню
ни одной безнравственной истории в нашем кругу, ничего такого, отчего человек серьезно должен
был краснеть,
что старался бы забыть, скрыть. Все делалось открыто, открыто редко делается дурное. Половина, больше половины сердца
была не туда направлена, где праздная страстность и болезненный эгоизм сосредоточиваются на нечистых помыслах и троят пороки.
Соколовский предложил откупорить одну бутылку, затем другую; нас
было человек пять, к концу вечера, то
есть к началу утра следующего дня, оказалось,
что ни вина больше нет,
ни денег у Соколовского.
Мы с Огаревым не принадлежали
ни к тем,
ни к другим. Мы слишком сжились с иными идеями, чтоб скоро поступиться ими. Вера в беранжеровскую застольную революцию
была потрясена, но мы искали чего-то другого,
чего не могли найти
ни в несторовской летописи,
ни в трансцендентальном идеализме Шеллинга.
Волнение Полежаева
было так сильно,
что он не мог читать. Взгляд Николая неподвижно остановился на нем. Я знаю этот взгляд и
ни одного не знаю страшнее, безнадежнее этого серо-бесцветного, холодного, оловянного взгляда.
— Не сердитесь, у меня нервы расстроены; я все понимаю, идите вашей дорогой, для вас нет другой, а если б
была, вы все
были бы не те. Я знаю это, но не могу пересилить страха, я так много перенесла несчастий,
что на новые недостает сил. Смотрите, вы
ни слова не говорите Ваде об этом, он огорчится,
будет меня уговаривать… вот он, — прибавила старушка, поспешно утирая слезы и прося еще раз взглядом, чтоб я молчал.
— Ведь вот я вам говорил, всегда говорил, до
чего это доведет… да, да, этого надобно
было ждать, прошу покорно, —
ни телом,
ни душой не виноват, а и меня, пожалуй, посадят; эдак шутить нельзя, я знаю,
что такое казематы.
Чтоб знать,
что такое русская тюрьма, русский суд и полиция, для этого надобно
быть мужиком, дворовым, мастеровым или мещанином. Политических арестантов, которые большею частию принадлежат к дворянству, содержат строго, наказывают свирепо, но их судьба не идет
ни в какое сравнение с судьбою бедных бородачей. С этими полиция не церемонится. К кому мужик или мастеровой пойдет потом жаловаться, где найдет суд?
Я
выпил, он поднял меня и положил на постель; мне
было очень дурно, окно
было с двойной рамой и без форточки; солдат ходил в канцелярию просить разрешения выйти на двор; дежурный офицер велел сказать,
что ни полковника,
ни адъютанта нет налицо, а
что он на свою ответственность взять не может. Пришлось оставаться в угарной комнате.
Этот анекдот, которого верность не подлежит
ни малейшему сомнению, бросает большой свет на характер Николая. Как же ему не пришло в голову,
что если человек, которому он не отказывает в уважении, храбрый воин, заслуженный старец, — так упирается и так умоляет пощадить его честь, то, стало
быть, дело не совсем чисто? Меньше нельзя
было сделать, как потребовать налицо Голицына и велеть Стаалю при нем объяснить дело. Он этого не сделал, а велел нас строже содержать.
Разумеется, объяснять
было нечего, я писал уклончивые и пустые фразы в ответ. В одном месте аудитор открыл фразу: «Все конституционные хартии
ни к
чему не ведут, это контракты между господином и рабами; задача не в том, чтоб рабам
было лучше, но чтоб не
было рабов». Когда мне пришлось объяснять эту фразу, я заметил,
что я не вижу никакой обязанности защищать конституционное правительство и
что, если б я его защищал, меня в этом обвинили бы.
Другой порядок вопросов
был запутаннее. В них употреблялись разные полицейские уловки и следственные шалости, чтобы сбить, запутать, натянуть противуречие. Тут делались намеки на показания других и разные нравственные пытки. Рассказывать их не стоит, довольно сказать,
что между нами четырьмя, при всех своих уловках, они не могли натянуть
ни одной очной ставки.
В начале зимы его перевезли в Лефортовский гошпиталь; оказалось,
что в больнице не
было ни одной пустой секретной арестантской комнаты; за такой безделицей останавливаться не стоило: нашелся какой-то отгороженный угол без печи, — положили больного в эту южную веранду и поставили к нему часового. Какова
была температура зимой в каменном чулане, можно понять из того,
что часовой ночью до того изнемог от стужи,
что пошел в коридор погреться к печи, прося Сатина не говорить об этом дежурному.
— Я об этом хотел просить. В приговоре сказано: по докладу комиссии, я возражаю на ваш доклад, а не на высочайшую волю. Я шлюсь на князя,
что мне не
было даже вопроса
ни о празднике,
ни о каких песнях.
Что бы
ни было, отвечай; казначейство обокрадут — виноват; церковь сгорела — виноват; пьяных много на улице — виноват; вина мало
пьют — тоже виноват (последнее замечание ему очень понравилось, и он продолжал более веселым тоном); хорошо, вы меня встретили, ну, встретили бы министра, да тоже бы эдак мимо; а тот спросил бы: «Как, политический арестант гуляет? — городничего под суд…»
— Нет, не то чтоб повальные, а так, мрут, как мухи; жиденок, знаете, эдакой чахлый, тщедушный, словно кошка ободранная, не привык часов десять месить грязь да
есть сухари — опять чужие люди,
ни отца,
ни матери,
ни баловства; ну, покашляет, покашляет, да и в Могилев. И скажите, сделайте милость,
что это им далось,
что можно с ребятишками делать?
—
Чему же вы удивляетесь? — возразил доктор. — Цель всякой речи убедить, я и тороплюсь прибавить сильнейшее доказательство, какое существует на свете. Уверьте человека,
что убить родного отца
ни копейки не
будет стоить, — он убьет его.
— Нисколько,
будьте уверены; я знаю,
что вы внимательно слушали, да и то знаю,
что женщина, как бы
ни была умна и о
чем бы
ни шла речь, не может никогда стать выше кухни — за
что же я лично на вас смел бы сердиться?
Один закоснелый сармат, старик, уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил в 1837 году дозволение возвратиться в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне на ухо: «Да зачем же вы, русский?!» Я не отвечал
ни слова, но замечание это сильно запало мне в грудь. Я понял,
что этому поколению нельзя
было освободить Польшу.
Чиновник повторил это во второй и в третьей. Но в четвертой голова ему сказал наотрез,
что он картофель сажать не
будет ни денег ему не даст. «Ты, — говорил он ему, — освободил таких-то и таких-то; ясное дело,
что и нас должен освободить». Чиновник хотел дело кончить угрозами и розгами, но мужики схватились за колья, полицейскую команду прогнали; военный губернатор послал казаков. Соседние волости вступились за своих.
Прежде при приказах общественного призрения
были воспитательные домы, ничего не стоившие казне. Но прусское целомудрие Николая их уничтожило, как вредные для нравственности. Тюфяев дал вперед своих денег и спросил министра. Министры никогда и
ни за
чем не останавливаются, велели отдать малюток, впредь до распоряжения, на попечение стариков и старух, призираемых в богадельне.
Благодаря глупому и безобразному закону, одинаково наказывающему того, который,
будучи честным человеком, дает деньги чиновнику, и самого чиновника, который берет взятку, — дело
было скверное, и старосту надобно
было спасти во
что б
ни стало.
Поехал я снова к председателю и советникам, снова стал им доказывать,
что они себе причиняют вред, наказывая так строго старосту;
что они сами очень хорошо знают,
что ни одного дела без взяток не кончишь,
что, наконец, им самим нечего
будет есть, если они, как истинные христиане, не
будут находить,
что всяк дар совершен и всякое даяние благо.
Но откуда же
было взять сто тысяч? Казенное добро, говорят,
ни на огне не горит,
ни в воде не тонет, — оно только крадется, могли бы мы прибавить.
Чего тут задумываться — сейчас генерал-адъютанта на почтовых в Москву разбирать дело.
Это не
было ни отчуждение,
ни холодность, а внутренняя работа — чужая другим, она еще себе
была чужою и больше предчувствовала, нежели знала,
что в ней. В ее прекрасных чертах
было что-то недоконченное, невысказавшееся, им недоставало одной искры, одного удара резцом, который должен
был решить, назначено ли ей истомиться, завянуть на песчаной почве, не зная
ни себя,
ни жизни, или отразить зарево страсти, обняться ею и жить, — может, страдать, даже наверное страдать, но много жить.
Я
был страшным камнем преткновения для всей тайной полиции нашего сада, дамы и мужчины удивлялись моей скрытности и при всех стараниях не могли открыть, за кем я ухаживаю, кто мне особенно нравится,
что действительно
было нелегко, я решительно
ни за кем не ухаживал, и все барышни мне не особенно нравились.
Вечером я пришел к ним, —
ни слова о портрете. Если б муж
был умнее, он должен бы
был догадаться о том,
что было; но он не
был умнее. Я взглядом поблагодарил ее, она улыбкой отвечала мне.
Ее волнение
было так сильно,
что она сначала не могла произнести
ни одного слова, ее губы
были холодны, ее руки — как лед. Я чувствовал, как страшно билось ее сердце.
Меня стало теснить присутствие старика, мне
было с ним неловко, противно. Не то чтоб я чувствовал себя неправым перед граждански-церковным собственником женщины, которая его не могла любить и которую он любить
был не в силах, но моя двойная роль казалась мне унизительной: лицемерие и двоедушие — два преступления, наиболее чуждые мне. Пока распахнувшаяся страсть брала верх, я не думал
ни о
чем; но когда она стала несколько холоднее, явилось раздумье.
Вечером Р. рассказала все случившееся Витбергу и мне. Витберг тотчас понял,
что обратившийся в бегство и оскорбленный волокита не оставит в покое бедную женщину, — характер Тюфяева
был довольно известен всем нам. Витберг решился во
что б то
ни стало спасти ее.
Сначала она осмотрелась кругом, несколько дней она находила себе соперницу в молодой, милой, живой немке, которую я любил как дитя, с которой мне
было легко именно потому,
что ни ей не приходило в голову кокетничать со мной,
ни мне с ней. Через неделю она увидела,
что Паулина вовсе не опасна. Но я не могу идти дальше, не сказав несколько слов о ней.
Долго толковали они,
ни в
чем не согласились и наконец потребовали арестанта. Молодая девушка взошла; но это
была не та молчаливая, застенчивая сирота, которую они знали. Непоколебимая твердость и безвозвратное решение
были видны в спокойном и гордом выражении лица; это
было не дитя, а женщина, которая шла защищать свою любовь — мою любовь.
Я
ни разу прежде не думал об устройстве будущего; я верил, знал,
что оно мое,
что оно наше, и предоставлял подробности случаю; нам
было довольно сознания любви, желания не шли дальше минутного свидания.
На другой день, в обеденную пору бубенчики перестали позванивать, мы
были у подъезда Кетчера. Я велел его вызвать. Неделю тому назад, когда он меня оставил во Владимире, о моем приезде не
было даже предположения, а потому он так удивился, увидя меня,
что сначала не сказал
ни слова, а потом покатился со смеху, но вскоре принял озабоченный вид и повел меня к себе. Когда мы
были в его комнате, он, тщательно запирая дверь на ключ, спросил меня...
— Хочешь ли ты мне сослужить дружескую службу? Доставь немедленно, через Сашу или Костеньку, как можно скорей, вот эту записочку, понимаешь? Мы
будем ждать ответ в переулке за углом, и
ни полслова никому о том,
что ты меня видел в Москве.
— Разве получаса не достаточно, чтобы дойти от Астраковых до Поварской? Мы бы тут болтали с тобой целый час, ну, оно как
ни приятно, а я из-за этого не решился прежде,
чем было нужно, оставить умирающую женщину. Левашова, — прибавил он, — посылает вам свое приветствие, она благословила меня на успех своей умирающей рукой и дала мне на случай нужды теплую шаль.
—
Будьте уверены,
что все мирные средства
ни к
чему не поведут, капризы, ожесточение — все это зашло слишком далеко. Я вашему преосвященству все рассказал, так, как вы желали, теперь я прибавлю, если вы мне откажете в помощи, я
буду принужден тайком, воровски, за деньги сделать то,
что делаю теперь без шума, но прямо и открыто. Могу уверить вас в одном:
ни тюрьма,
ни новая ссылка меня не остановят.