Неточные совпадения
— Так
и началось. Папенька-то ваш, знаете, какой, —
все в долгий ящик откладывает; собирался, собирался, да
вот и собрался!
Все говорили, пора ехать, чего ждать, почитай, в городе никого не оставалось. Нет,
все с Павлом Ивановичем переговаривают, как вместе ехать, то тот не готов, то другой.
Заставы
все заперли,
вот ваш папенька
и остался у праздника, да
и вы с ним; вас кормилица Дарья тогда еще грудью кормила, такие были щедушные да слабые.
Граф Ростопчин
всем раздавал в арсенале за день до вступления неприятеля всякое оружие,
вот и он промыслил себе саблю.
Отец мой строго взглянул на меня
и замял разговор. Граф геройски поправил дело, он сказал, обращаясь к моему отцу, что «ему нравятся такие патриотические чувства». Отцу моему они не понравились,
и он мне задал после его отъезда страшную гонку. «
Вот что значит говорить очертя голову обо
всем, чего ты не понимаешь
и не можешь понять; граф из верности своему королю служил нашему императору». Действительно, я этого не понимал.
«
Вот оно», — думал я
и опускался, скользя на руках по поручням лестницы. Двери в залу отворяются с шумом, играет музыка, транспарант с моим вензелем горит, дворовые мальчики, одетые турками, подают мне конфекты, потом кукольная комедия или комнатный фейерверк. Кало в поту, суетится,
все сам приводит в движение
и не меньше меня в восторге.
И вот этот-то страшный человек должен был приехать к нам. С утра во
всем доме было необыкновенное волнение: я никогда прежде не видал этого мифического «брата-врага», хотя
и родился у него в доме, где жил мой отец после приезда из чужих краев; мне очень хотелось его посмотреть
и в то же время я боялся — не знаю чего, но очень боялся.
— Нынче на это не обращают внимания, — говорил мне мой отец, — а
вот брат Александр — он шесть месяцев сряду всякий вечер читал с Офреном Le récit de Théramene [рассказ Терамена (фр.).]
и все не мог дойти до того совершенства, которого хотел Офрен.
— Что это вас нигде не сыщешь,
и чай давно подан,
и все в сборе, я уже искала, искала вас, ноги устали, не под лета мне бегать; да
и что это на сырой траве лежать?..
вот будет завтра насморк, непременно будет.
И вот в одну ночь, часа в три, ректор будит Полежаева, велит одеться в мундир
и сойти в правление. Там его ждет попечитель. Осмотрев,
все ли пуговицы на его мундире
и нет ли лишних, он без всякого объяснения пригласил Полежаева в свою карету
и увез.
— Не сердитесь, у меня нервы расстроены; я
все понимаю, идите вашей дорогой, для вас нет другой, а если б была, вы
все были бы не те. Я знаю это, но не могу пересилить страха, я так много перенесла несчастий, что на новые недостает сил. Смотрите, вы ни слова не говорите Ваде об этом, он огорчится, будет меня уговаривать…
вот он, — прибавила старушка, поспешно утирая слезы
и прося еще раз взглядом, чтоб я молчал.
— Тут нет места хотеть или не хотеть, — отвечал он, — только я сомневаюсь, чтоб Орлов мог много сделать; после обеда пройдите в кабинет, я его приведу к вам. Так
вот, — прибавил он, помолчав, —
и ваш черед пришел; этот омут
всех утянет.
Домочадцы качали головой
и говорили: «Er hat einen Raptus»; [«Он человек с причудами» (нем.).] благотворительные дамы говорили: «C'est un brave homme, mais се n'est pas tout à fait en règle là», [«Этот человек честный, но тут
вот у него не
все в порядке» (фр.).]
и они указывали на лоб. А Гааз потирал руки
и делал свое.
— Послушай, братец,
вот кандидат Московского университета; он, вероятно,
все знает, кроме службы; его величеству угодно, чтоб он ей у нас поучился. Займи его у себя в канцелярии
и докладывай мне особо. Завтра вы явитесь в канцелярию в девять утром, а теперь можете идти. Да, позвольте, я забыл спросить, как вы пишете?
— Разве
вот что; поговорить мне с товарищами, да
и в губернию отписать? Неравно дело пойдет в палату, там у меня есть приятели,
все сделают; ну, только это люди другого сорта, тут тремя лобанчиками не отделаешься.
— В лесу есть белые березы, высокие сосны
и ели, есть тоже
и малая мозжуха. Бог
всех их терпит
и не велит мозжухе быть сосной. Так
вот и мы меж собой, как лес. Будьте вы белыми березами, мы останемся мозжухой, мы вам не мешаем, за царя молимся, подать платим
и рекрутов ставим, а святыне своей изменить не хотим. [Подобный ответ (если Курбановский его не выдумал) был некогда сказан крестьянами в Германии, которых хотели обращать в католицизм. (Прим. А.
И. Герцена.)]
Сказано — сделано,
и вот пятьдесят губернских правлений рвут себе волосы над неофициальной частью. Священники из семинаристов, доктора медицины, учителя гимназии,
все люди, состоящие в подозрении образования
и уместного употребления буквы «ъ», берутся в реквизицию. Они думают, перечитывают «Библиотеку для чтения»
и «Отечественные записки», боятся, посягают
и, наконец, пишут статейки.
И вот в этом отжившем доме, над которым угрюмо тяготели две неугомонные старухи: одна, полная причуд
и капризов, другая ее беспокойная лазутчица, лишенная всякой деликатности, всякого такта, — явилось дитя, оторванное от
всего близкого ему, чужое
всему окружающему
и взятое от скуки, как берут собачонок или как князь Федор Сергеевич держал канареек.
Вот с ним-то я
и познакомился; он был женат на дочери какого-то вятского чиновника, у которой была самая длинная, густая
и красивая коса из
всех виденных мною.
Я воротилась к матери, она ничего, добрая, простила меня, любит маленького, ласкает его; да
вот пятый месяц как отнялись ноги; что доктору переплатили
и в аптеку, а тут, сами знаете, нынешний год уголь, хлеб —
все дорого; приходится умирать с голоду.
Десять раз выбегал я в сени из спальни, чтоб прислушаться, не едет ли издали экипаж:
все было тихо, едва-едва утренний ветер шелестил в саду, в теплом июньском воздухе; птицы начинали петь, алая заря слегка подкрашивала лист,
и я снова торопился в спальню, теребил добрую Прасковью Андреевну глупыми вопросами, судорожно жал руки Наташе, не знал, что делать, дрожал
и был в жару… но
вот дрожки простучали по мосту через Лыбедь, — слава богу, вовремя!
— Вы никогда не дойдете, — говорила она, — ни до личного бога, ни до бессмертия души никакой философией, а храбрости быть атеистом
и отвергнуть жизнь за гробом у вас у
всех нет. Вы слишком люди, чтобы не ужаснуться этих последствий, внутреннее отвращение отталкивает их, —
вот вы
и выдумываете ваши логические чудеса, чтоб отвести глаза, чтоб дойти до того, что просто
и детски дано религией.
— Да, я слышал
и говорил об этом,
и тут мы равны; но
вот где начинается разница — я, повторяя эту нелепость, клялся, что этого никогда не было, а вы из этого слуха сделали повод обвинения
всей полиции.
—
Вот видите, ваше несчастие, что докладная записка была подана
и что многих обстоятельств не было на виду. Ехать вам надобно, этого поправить нельзя, но я полагаю, что Вятку можно заменить другим городом. Я переговорю с графом, он еще сегодня едет во дворец.
Все, что возможно сделать для облегчения, мы постараемся сделать; граф — человек ангельской доброты.
Все баловство; он немного старше меня, года два-три, да
и то есть ли, а
вот я
и женщина, а
все еще на ногах.
— На что же это по трактирам-то, дорого стоит, да
и так нехорошо женатому человеку. Если не скучно вам со старухой обедать — приходите-ка, а я, право, очень рада, что познакомилась с вами; спасибо вашему отцу, что прислал вас ко мне, вы очень интересный молодой человек, хорошо понимаете вещи, даром что молоды,
вот мы с вами
и потолкуем о том о сем, а то, знаете, с этими куртизанами [царедворцами (от фр. courtisan).] скучно —
все одно: об дворе да кому орден дали —
все пустое.
Вот этого-то общества, которое съезжалось со
всех сторон Москвы
и теснились около трибуны, на которой молодой воин науки вел серьезную речь
и пророчил былым, этого общества не подозревала Жеребцова. Ольга Александровна была особенно добра
и внимательна ко мне потому, что я был первый образчик мира, неизвестного ей; ее удивил мой язык
и мои понятия. Она во мне оценила возникающие всходы другой России, не той, на которую
весь свет падал из замерзших окон Зимнего дворца. Спасибо ей
и за то!
— Мы ведь
все смекаем, знаем, что служили-то вы поневоле
и что вели себя не то, что другие, прости господи, чиновники,
и за нашего брата,
и за черный народ заступались,
вот я
и рад, что потрафился случай сослужить службу.
Вот этот характер наших сходок не понимали тупые педанты
и тяжелые школяры. Они видели мясо
и бутылки, но другого ничего не видали. Пир идет к полноте жизни, люди воздержные бывают обыкновенно сухие, эгоистические люди. Мы не были монахи, мы жили во
все стороны
и, сидя за столом, побольше развились
и сделали не меньше, чем эти постные труженики, копающиеся на заднем дворе науки.
С нашей стороны было невозможно заарканить Белинского; он слал нам грозные грамоты из Петербурга, отлучал нас, предавал анафеме
и писал еще злее в «Отечественных записках». Наконец он торжественно указал пальцем против «проказы» славянофильства
и с упреком повторил: «
Вот вам они!», мы
все понурили голову, Белинский был прав!
Вот почему я решился оставить отрывочные главы, как они были, нанизавши их, как нанизывают картинки из мозаики в итальянских браслетах —
все изображения относятся к одному предмету, но держатся вместе только оправой
и колечками.
Дома я не мог остаться; я оделся
и пошел бродить зря… искать Бакунина, Сазонова —
вот Rue St.-Honore, Елисейские поля —
все эти имена, сроднившиеся с давних лет… да
вот и сам Бакунин…
Вот где
и в какой форме мне пришлось слышать в последний раз комментарий на знаменитый гегелевский мотто: [изречение (от ит. motto).] «
Все, что действительно, то разумно».
В окно был виден ряд карет; эти еще не подъехали,
вот двинулась одна,
и за ней вторая, третья, опять остановка,
и мне представилось, как Гарибальди, с раненой рукой, усталый, печальный, сидит, у него по лицу идет туча, этого никто не замечает
и все плывут кринолины
и все идут right honourable'
и — седые, плешивые, скулы, жирафы…