— Да, я. Не гляди, что молод я, Семен Аникич. Много на своем
коротком веку я видывал, иному старцу это не привидится, с тем и умрет, не увидит.
Глаза у нее нехорошие, мутные, и по испитому, апатичному лицу я могу судить, сколько на своем еще
коротком веку переиспытала она тюрем, этапов, болезней.
Он по справедливости боится и зверя и птицы, и только ночью или по утренним и вечерним зарям выходит из своего дневного убежища, встает с логова; ночь для него совершенно заменяет день; в продолжение ее он бегает, ест и жирует, то есть резвится, и вообще исполняет все требования природы; с рассветом он выбирает укромное местечко, ложится и с открытыми глазами, по особенному устройству своих
коротких век, чутко дремлет до вечера, протянув по спине длинные уши и беспрестанно моргая своею мордочкой, опушенной редкими, но довольно длинными белыми усами.
Прошло лето, и наступила осень. С деревьев посыпались на влажную холодную землю пожелтевшие, отжившие свой
короткий век, листья…Начались дожди. Осенняя грязь — не летняя: она не высыхает, а если и высыхает, то не по часам, а по дням и неделям…Подул ветер, напоминающий о зиме. Почерневший от непогоды лес нахмурился и уже перестал манить под свою листву.
Неточные совпадения
Герои наши видели много бумаги, и черновой и белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим
век свой под судом, нажившим себе и детей и внуков под его покровом, да слышались урывками
короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а не то снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не евши».
— Ты чего это, милая, мужикам-то на шею лезешь? — кричала она, размахивая своими
короткими руками. — Один грех избыла, захотелось другого… В кои-то
веки нос показала из лесу и сейчас в сани к Кириллу залезла. Своем глазам видела… Стыдобушка головушке!
Все черты бабы-яги, как ее изображает народный эпос, были налицо: худые щеки, втянутые внутрь, переходили внизу в острый, длинный, дряблый подбородок, почти соприкасавшийся с висящим вниз носом; провалившийся беззубый рот беспрестанно двигался, точно пережевывая что-то; выцветшие, когда-то голубые глаза, холодные, круглые, выпуклые, с очень
короткими красными
веками, глядели, точно глаза невиданной зловещей птицы.
Эх, братец мой — что вид наружный? // Пусть будет хоть сам чорт!.. да человек он нужный, // Лишь адресуйся — одолжит. // Какой он нации, сказать не знаю смело: // На всех языках говорит. // Верней всего, что жид. // Со всеми он знаком, везде ему есть дело, // Всё помнит, знает всё, в заботе целый
век, // Был бит не раз, с безбожником — безбожник, // С святошей — езуит, меж нами — злой картежник, // А с честными людьми — пречестный человек. //
Короче, ты его полюбишь, я уверен.
Один мой знакомый, много покатавшийся на своем
веку по России, сделал замечание, что если в станционной комнате на стенах висят картинки, изображающие сцены из «Кавказского пленника» или русских генералов, то лошадей скоро достать можно; но если на картинках представлена жизнь известного игрока Жоржа де Жермани, то путешественнику нечего надеяться на быстрый отъезд: успеет он налюбоваться на закрученный кок, белый раскидной жилет и чрезвычайно узкие и
короткие панталоны игрока в молодости, на его исступленную физиономию, когда он, будучи уже старцем, убивает, высоко взмахнув стулом, в хижине с крутою крышей, своего сына.