Неточные совпадения
Другая гостья была княжна Варвара Ивановна Прозоровская. Стройная шатенка, с тонкими чертами лица и с
тем наивным испуганно-недоумевающим взглядом голубых глаз, который так нравится в женщинах пожившим людям. Маленький ротик и родимое пятнышко на нижней части правой щеки были ее, выражаясь языком паспортов, особыми приметами. Княжне Прозоровской шел двадцатый год, что не подлежало сомнению и никем не оспаривалось.
— Да, княжна,
друзьями или
теми, кто хочет ими сделаться, — не сморгнув глазом, как бы не замечая презрительного взгляда и тона княжны, продолжал граф Довудский.
Этот близорукий, преступный эгоизм подточил и внутреннюю силу государств, и внешнее его значение, низведя и
то и
другое до полного ничтожества.
При
другой обстановке дело произошло бы, может быть, несколько иначе, но результат был
тот же, так как исчезновение государства с лица земли не может быть последствием одних внешних причин. Напротив, задержка катастрофы, препятствие к ней, заключались не в Польше, а именно в ее соседях, ревниво следивших
друг за
другом. Польша была добычей — трудность заключалась лишь в дележе.
Главная его заслуга заключалась в
том, что он в военных действиях ввел единство, которого до
тех пор не было. При нем русские войска до прибытия подкреплений, хотя были очень разбросанны и слабы, но могли
друг друга поддерживать; подвижные колонны ходили по всем направлениям, отдельные посты поддерживали сообщения во все стороны. Когда оказывалось нужным, сосредотачивались довольно значительные силы.
В Василии Ивановиче не было ничего похожего на
ту поражающую энергию и необыкновенное развитие воли, которые оказались потом отличительными чертами его сына. Не перешли ли эти и
другие особенности к А. В. Суворову от матери, в каком смысле влияла она на развитие их в своем сыне, сознательно или бессознательно, отрицательным образом или положительным?
Где именно он родился, тоже неизвестно. По словам одних его историографов утверждают, что в Москве,
другие называют его родиной Финляндию. Но и
то и
другое одинаково бездоказательно.
Мальчик
то внимательно читал книгу,
то сосредоточенно отмечал что-то на карте. Книгой было, обыкновенно, описание какой-нибудь войны, и мальчик по карте следил за движением
тех или
других войск.
— Ну, ребенок, — продолжал разглагольствовать старик, —
другие дети радуются, когда гости приезжают, все лишние сласти перепадут, а этому не надо… зарылся в книги и знать никого не хочет… О сне и об еде забыть готов… Что в этих книгах толку. Не доведут вас, Лександр Васильевич, до добра эти книги… На что было бы лучше, кабы вы, как
другие дети, играли бы, резвились, а
то сидит у себя в комнате бука букой… Недаром все соседи вас дикарем прозвали…
Кроме
того, он познакомился с походами Карла XII, Монтекукули, Конде, Тюрения, принца Евгения, маршала Саксонского и
других.
Пророчество слов его
друга генерала Ганнибала звучало в его ушах и побеждало его скупость. Если его сыну назначена была такая высокая доля,
то нельзя было жалеть средств для ее возможного осуществления. Так рассуждал Василий Иванович и скрепя сердце выдавал деньги на книги и карты.
В Петербурге года за два перед
тем совершилось событие, радостное для всех приверженцев Петра Великого, — на российский престол вступила его дочь Елизавета Петровна. Василий Иванович, в числе
других «птенцов гнезда Петрова», не захотел оставаться дома в бездействии и опять вступил на действительную службу, принятый в нее в чине генерал-майора.
Марья Петровна с работницей стали вносить одна за
другой незатейливые, но вкусные яства
того времени. Горшок щей, подернутых янтарным жиром, гусь с яблоками и оладьи с вареньем составляли меню этого обеда на солдатском новоселье.
— Петровой… — протянул
тот руку, но Василий Иванович быстро опрокинул ее себе в рот и, наполнив
другую, поднес Аврааму Петровичу.
И действительно, всей душой отдававшийся службе Александр Васильевич был исправный солдат. Он сам напрашивался на самые трудные обязанности и охотно ходил в караул за
других. Чем хуже погода, чем сильнее стужа,
тем охотнее стоял он на часах. Не позволял он ни за что солдатам, желавшим угодить ему, чистить свое оружие или амуницию. Ружье он называл своею женою.
Казнь происходила на Васильевском острове, у здания Двенадцати коллегий, где теперь университет. Один из палачей нагнулся, между
тем другой схватил ее руками, приподнял на спину своего товарища, наклонив ее голову, чтобы не задеть кнутом. Свист кнута и дикие крики наказуемой разносились среди тишины, наполненной войском и народом, но казавшейся совершенно пустой площади. Никто, казалось, жестом не хотел нарушать отправления этого жестокого правосудия. После кнута Наталье Федоровне вырезали язык.
Эти впечатления не прошли бесследно для Александра Васильевича и в
другом отношении. Он переживал время возмужания, время окончательного физического развития, он делался мужчиной, а это именно
та пора, когда образ существа
другого пола волнует кровь, мутит воображение. Образ истерзанной кнутом и ножом палача красавицы так запечатлелся в уме молодого Суворова, что красивые формы женского тела если и рисовались в его воображении,
то всегда сопровождались воспоминаниями об этой холодящей мозг картине.
В Петербурге императрица Елизавета Петровна жила в своем дворце на Царицыном лугу, но больше в
другом у Зеленого моста (теперь Полицейский). Она имела обыкновение спать в разных местах, так что заранее нельзя было знать, где она ляжет. Это приписывали
тому, что она превращала ночь в день и день в ночь.
Эта отдаленная цель показалась бы для
других абсурдом, бредом больного воображения, до
того достижение ее было несбыточно для юного дворянчика-солдата, без связей и покровительства, без большого состояния, безвестного, неказистого, хилого. Но Суворов чувствовал в себе достаточно сил для
того, чтобы добиваться этой, якобы несбыточной, мечты, определил к
тому средства, обдумывал программу.
Этот порыв скорее чувственности, чем чувства, он мог легко побороть в себе и хотя и вспоминал о предмете своего вожделения, но лишь на досуге, в
то время, когда не был занят ничем
другим.
Молодая девушка слегла. При
других обстоятельствах Марья Петровна отправила бы ее в больницу, но теперь, ввиду
того что в Глаше принимал участие Александр Васильевич, она положила ее в большой комнате, где и была устроена покойная постель. Сделано это было, конечно, не без совещания с Суворовым.
В эту пору своей жизни и службы Александр Васильевич продолжал ревностно заниматься своим умственным образованием, которое приняло теперь более общее развитие. Он не хотел быть только ремесленником военного дела, и именно потому, что ставил его выше всякого
другого. По всему казалось, что из него должен был выйти ученый-теоретик, так как военная служба вовсе не требовала в
то время солидного образования и невежество было почти сплошное, нимало не препятствуя движению вперед по чиновной лестнице.
Но так смотрели
другие, а не Суворов. Он изучал усиленно теорию для
того, чтобы сделаться исключительно практиком. Великим полководцем нельзя сделаться с помощью науки, они родятся, а не делаются.
Тем более должно ценить
тех из военных людей, которые, чувствуя свою природную мощь, не отвергают, однако, науки, а прилежно изучают ее указания. Это есть прямое свидетельство глубины и обширности их ума.
Чтобы добыть и
то и
другое, Александр Васильевич задумал отправиться к генералу Фермору и уговорить его помочь Бергу. Под вечер, с двумя казаками и проводником, въехал он в дремучий лес, которым ему надо было пробраться до лагеря Фермора. В лесу царил мрак, так как небо было покрыто тучами. Вскоре начался дождь. Всадники все более и более углублялись в чащу.
Казаки, несмотря на
то что один из них был убежден, что начальник заговорен, а
другой вполне поверил рассказу товарища, несказанно обрадовались и громко, почти весело произнесли последние слова.
На
другой день сыновья отца Иоанна, а особенно матушка-попадья, не утерпели, чтобы не рассказать о сне фабричного соседям и соседкам уцелевших от мора домов, и к вечеру
того же дня весть о сне фабричного во всех подробностях и даже с прикрасами с быстротой молнии распространилась по Москве.
— Нелепое сравнение. Что же тут похожего на
то, что делали эти дни я и
другие наши?
— Нам и было на руку
то, что так думал архиепископ Амвросий. Через близких к нему мы сумели натолкнуть его на мысль, что сборища у Варварских ворот вредны во время эпидемии и что сундук с деньгами следует опечатать, а
то собранная в нем довольно крупная сумма может быть украдена. Амвросий полетел к Еропкину. О чем они там беседовали, я не знаю, только на
другой день Еропкин распорядился взять сундук.
— А между
тем брат твоего
друга, как кажется, собирается причинить сильное сердечное горе… Я вчера слышал, что князь Владимир это лето и часть осени усиленно ухаживал за твоей княжной Варварой Прозоровской.
Оба княжеские дома стали в короткое время очень близко
друг к
другу. Это не осталось незамеченным московскими светскими кумушками, и
те разнесли об этом весть по всем светским гостиным, где даже заговорили о сватовстве еще тогда, когда о нем не было и речи.
С быстротою молнии болезнь перекинулась на
другие избы, и скоро за несколько дней до
того цветущее село стало громадным кладбищем.
В комитете мы надеваем
другое платье, там имеются всевозможные обеззараживающие средства, при уходе из дома и при входе я, кроме
того, тщательно окуриваюсь…
В честь князя была выбита медаль, на одной стороне которой он был изображен в княжеской короне, на
другой же представлен город Москва и впереди в полном ристании на коне сидящим, в римской одежде, князь Орлов, «аки бы в огнедышащую бездну ввергающийся», в знак
того, что он с неустрашимым духом, за любовь к отечеству, живот свой не щадил. Кругом надпись: «Россия таковых сынов в себе имеет», внизу: «За избавление Москвы от язвы в 1771 году».
Княжна Варвара Ивановна
тем менее подавала повод к подозрениям в ловле князя Баратова, как жениха. Она относилась к нему с чисто детской простой, дулась, сердилась на него, но никогда не кокетничала, да и вообще была совершенным ребенком, капризным, своевольным, для которого
друг и подруга имели еще равнозначное значение. Князь был ее
другом. Так она называла его во время перемирия, так как прочного мира у них никогда не было.
— Послушайте, княжна, — вдруг переменил тон и совершенно серьезно заговорил Сигизмунд Нарцисович, — мы столько времени морочили
друг друга, что пора и кончать. Если вы на самом деле твердо желаете, чтобы этот брак не состоялся, как желаю и я,
то будем действовать.
Она поняла прежде всего
то, что Сигизмунд Нарцисович для нее близкий, родной. Он любит ее… а
тот…
тот ее не любит, еще ужаснее — он любит
другую. Она должна забыть его, она должна любить Сигизмунда. Он, конечно, на ней женится. Он не сказал этого ей вчера. Но это все равно. Он просто забыл сказать, но он женится. Он чрезвычайнейший человек. Герой… Так говорит о нем князь Иван Андреевич.
Княжна решилась добиться истины. Но как? Не спросить же его прямо, не он ли отравил князя Баратова. А если Капочка солгала,
то за что же она, княжна, нанесет такое смертельное оскорбление
другу ее отца и, наконец, человеку, к которому она относилась — и даже, надо сознаться, относится и теперь — почти с обожанием. Надо продолжать с ним разговор, быть может, он сам скажет что-нибудь такое, что или оправдает его в ее глазах совершенно, или же подтвердит Капочкину исповедь-обвинение.
— Тогда я начал с ней
другую тактику, — спокойно между
тем продолжал повествовать Сигизмунд Нарцисович, — я стал с ней во всем соглашаться, даже в обвинении ею меня в намерении убить ее и князя, выгораживая лишь вас и князя Ивана Андреевича, и достиг этого. Сойдя с ума от любви к князю Баратову, она не вынесла его смерти, как будто подтвердившей ее опасения, хрупкая натура не выдержала этого удара, осложненного психическим расстройством, и бедное сердце ее разорвалось. Ее действительно жаль.
Княжна думала о
том, что говорят теперь в московских гостиных, думала, что на ее свадьбе было бы, пожалуй, более народа, чем на похоронах князя, что теперь ей летом не придется жить в Баратове, вспоминался ей мимоходом эпизод с китайской беседкой, даже — будем откровенны — ей не раз приходило на мысль, что ее подвенечное платье, которое так к ней шло, может устареть в смысле моды до
тех пор, пока явится
другой претендент на ее руку.
Баловство князя нравилось княжне — именно только как ребенку. В надежде дальнейшего баловства она согласилась быть его женой. Баловник умер, и ребенок стал думать о
том, будет ли у него
другой баловник.
Так говорил его религиозный и набожный
друг пан Кржижановский. Князь Прозоровский преклонился перед волей Божьей. Видя к
тому же, что его любимая дочь княжна Варвара хотя и грустна, но, видимо, с твердостью переносит посланное ей Богом испытание, старик еще более успокоился. Когда же после разговора княжны с Сигизмундом Нарцисовичем князь в первый раз увидел свою дочь улыбающейся, почти веселой, спокойствие окончательно посетило его душу.
Не брезговал, впрочем, граф попутно и
другими представительницами прекрасного пола Белокаменной, даже
теми, которых он называл «мастодонтами» и уверял пана Кржижановского, что от них пахнет потом и луком. В будущем же ему улыбалась сладость обладания недоступной княжной.
У обоих держав, очевидно, были насчет Польши свои намерения, но они маскировали их приличною внешностью. Австрия, кроме
того, по своим традициям делала одною рукою совсем не
то, что
другою, оказывала покровительство конфедератам, позволяла им собираться на своей территории, допускала их партиям укрываться от русских войск.
— Хотите ли меня знать? Я вам себя раскрою: меня хвалили цари, любили воины,
друзья мои удивлялись, ненавистники меня поносили, придворные надо мною смеялись, я шутками говорил правду, подобно Балакиреву, который был при Петре Великом и благодетельствовал России. Я пел петухом, пробуждал сонливых, угомонял буйных врагов отечества. Если бы я был Цезарь,
то старался бы иметь всю благородную гордость души его, но всегда чуждался бы его пороков.
— Пусть так… Но все же человек не должен желать казаться не
тем, что он есть, а в особенности не должен отказываться от своей родины… Да и перенимать от
других тоже надо с толком, что подходит. А
то мы
то перенимаем, что у этих французов самое худшее: болтовню о пустяках, складное вранье да пляску — это сорочье прыганье… Да и все это почти мы берем с уличных французских франтов да со здешних французов… А они все пустомели, врали, глупцы…
Точно тень мертвого князя Баратова стояла между ней и
другими женихами. Достойных не выискалось, а если они были,
то ими овладевали
другие. Княжна продолжала «сидеть в девках», как выражались в
то время в Москве даже в «большом свете».
Он с торжеством указывал ей на
тех и
других представительниц московского света и говорил...
— Нехорошо устроен свет… Счастье одного всегда несчастье
другого. Человек возвышается непременно по спинам своих ближних… Если вы видите горе одного,
то оно почти всегда составляет радость
другого и наоборот… Это тяжело, это прямо страшно возмутительно, но, увы, этого не переделаешь…
По
тем немым, но красноречивым взглядам, которыми они незаметно для
других, стали обмениваться
друг с
другом, было видно, что они совершенно поняли
друг друга и что княжна бесповоротно нравственно принадлежала Сигизмунду Нарцисовичу. В последующие свидания они даже незаметно перешли на «ты».
В
то время, когда Сигизмунд Нарцисович Кржижановский лелеял в своей черной душе гнусную надежду на обладание княжной Варварой Ивановной Прозоровской по выходе ее замуж и, как мы видели, постепенно приводил этот план в исполнение, его достойный
друг и товарищ граф Станислав Владиславович Довудский с
той же энергией и почти в
том же смысле работал около княжны Александры Яковлевны Баратовой.