Неточные совпадения
Губы сжаты так, как они сжимаются у обедневших помещиц, желающих во что бы
то ни
стало поддержать «положение в обществе».
— Да, больше нельзя… Не хотите? — с расстановкой выговорила она. — Ну, тогда разделывайтесь сами. Вам негде перехватить. Фабрика
станет через две недели. За вас я не плательщица. Довольно и
того, Виктор Мироныч, что вы изволили спустить… Я жду!
Ее приволжское «чай» немного резнуло его ухо, но тотчас же и понравилось ему. Голова Анны Серафимовны с широкими прядями волос, блеск глаз и стройность
стана — все это окинул он одним взглядом и остался доволен. Но цвет платья он нашел «купецким». Она подумала
то же самое и в одну с ним минуту и опять смутилась. Ей
стало нестерпимо досадно на это глупое, тяжелое да вдобавок еще очень дорогое платье.
— Маменька-то, — рассказала она им, — ни с
того ни с сего генеральшу прикармливать
стала, а
та у ней серебряный шандал и стащила.
В своей спальне, с балдахином кровати, обитым голубым стеганым атласом, Анна Серафимовна очень скоро разделась, с полчаса почитала
ту статью, о которой спрашивал ее Ермил Фомич, и задула свечу в половине одиннадцатого, рассчитывая встать пораньше. Она никогда не запирала дверей.
— Зачем же-с, зачем же-с, — заговорил он. — Я вовсе в это не желаю входить. Душевно признателен за
то, что видел от Константина Глебовича. И хотя бы он за глаза… при его характере оно и не мудрено; но мы об этом не станем-с…
— Это ты не гоноши… Я — русак. В деревне родился…
стало, нечего меня русскому-то духу обучать… А вы очень не тянитесь… за барами, которые… кричат-то много… Он, говорит, западник… Мы не
того направления. Вы оба о
том лучше думайте, чтоб кур не смешить да стоящим людям поперек дороги не
становиться, так-то!
Его не жалела жена. Берта подавала ей разные части туалета. Марья Орестовна надевала манжеты, а губы ее сжимались, и мысль бегала от одного соображения к другому. Наконец-то она вздохнет свободно… Да. Но все пойдет прахом… К чему же было строить эти хоромы, добиваться
того, что ее гостиная
стала самой умной в городе, зачем было толкать полуграмотного «купеческого брата» в персонажи? Об этом она уже достаточно думала. Надо по-другому начать жить. Только для себя…
Она немного подулась, но с
тех пор и
стала держать себя с ним на приятельской ноге.
Тася прошла мимо афиш, и ей
стало полегче. Это уже пахло театром. Ей захотелось даже посмотреть на
то, что стояло в листе за стеклом. Половик посредине широкой деревянной лестницы пестрел у ней в глазах. Никогда еще она с таким внутренним беспокойством не поднималась ни по одной лестнице. Балов она не любила, но и не боялась — нигде. Ей все равно было: идти ли вверх по мраморным ступеням Благородного собрания или по красному сукну генерал-губернаторской лестницы. А тут она не решилась вскинуть голову.
— Так вот где я с ученичкой-то столкнулся, — говорил Преженцов и держал руку Таси. — Ростом не поднялись… все такая же маленькая… И глазки такие же… Вот голос не
тот стал, возмужал… Их превосходительство как изволит поживать? Папенька, маменька? Мамаша меня не одобряла… Нет!.. Не такого я был строения… Ну, и парлефрансе не имелось у меня. Бабушка как? Все еще здравствует? И эта, как ее: Полина, Фифина!.. Да, Фифина!.. Бабушка — хорошая старушка!..
Палтусов потянул в себя воздух этой комнаты, и ему
стало не
то грустно, не
то сладко на особый манер.
Рассказал ему Палтусов о поручении генерала. Они много смеялись и с хохотом въехали во двор старого университета. Палтусов оглянул ряд экипажей, карету архиерея с форейтором в меховой шапке и синем кафтане, и ему
стало жаль своего ученья, целых трех лет хождения на лекции. И он мог бы быть теперь кандидатом. Пошел бы по другой дороге, стремился бы не к
тому, к чему его влекут теперь Китай-город и его обыватели.
Палтусову и эти переулки сделались дороги, нужды нет, что это презренная Грачевка! На душе было не
то, не
то и в мыслях. Тогда не думалось о ловле людей и капиталов. Одно есть только сходство с
тем временем. Нет любви… Нет и простой интриги. Ему
стало даже смешно… Молод, ловок, везде принят, нравится… если б хотел… Но не захочет, и долго так будет.
Вот тут бы ей жить, если б нашлась недорогая комната… Мать с каждым днем ожесточается… Отцу Тася прямо сказала, что так долго продолжаться не может… Надо думать о куске хлеба… Она же будет кормить их. На Нику им надежда плохая… Бабушка сильно огорчилась, отец тоже начал кричать:"Срамишь фамилию!"Она потерпит еще, пока возможно, а там уйдет… Скандалу она не хочет; да и нельзя иначе. Но на что жить одной?.. Наняла она сиделку. И
та обойдется в сорок рублей. Даром и учить не
станут… Извозчики,
то, другое…
В иные минуты на нее жутко
становилось смотреть —
того и гляди хватит ее удар.
Палтусов только кивал головой. По
тому, как он держался с"принципалом", Иван Алексеевич заключил, что подрядчик им дорожит. Так оно и должно было случиться… Ловкий и бывалый молодец, как Палтусов, стоил дюжины подобных entrepreneurs de bâtisses, про которых поется в шутовской песенке… Пирожков
стал ее припоминать и припомнил весь первый куплет...
С
тех пор как он
стал заниматься Москвой в качестве"пионера", он все больше и больше убеждался в
том, что"общество"везде одно и
то же — куда ни поедешь.
Тот не
стал его удерживать.
В словах ее слышалась тонкая насмешка. Палтусова это задело за живое; но он не
стал оправдываться… Ему в
то же время и понравилась такая шпилька.
Эти слова отзывались уже другим чувством. Прежде, полгода
тому назад, она не
стала бы так говорить с ним о муже. Презрение ее растет, да и тон у них другой… Внутри что-то приятно пощекотало Палтусова.
Вот еще месяц, другой, много полгода, ну год — и он
станет членом
той же семьи приобретателей и денежных людей.
Станицына замолчала. Ей стыдно
стало и за своего кавалера. Он
то и дело вмешивался в разговор другой пары, фамильярничал с Палтусовым, отчего
того коробило. Девица с роскошными плечами улыбнулась раза два и ему. И конца ужина Анна Серафимовна насилу дождалась.
Она замолчала. Ей вдруг
стало очень стыдно и даже немного страшно. Что за выходка? Зачем она пригласила его? Это видели. Да если бы никто и не видал — все равно. Будь он другой человек, старичок Кливкин — ее вечный ухаживатель, даже кто-нибудь из самых противных адъютантов Виктора Мироныча… А
то Палтусов!
Лицо у ней
стало злое, глаза потемнели. Она их отводила в сторону; но нет-нет, да и обдаст ими Тасю.
Той сделалось вдруг тяжело. Эта дарвинистка принесла с собой какое-то напряжение, что-то грубое и бесцеремонное. На лице так и было написано, что она никому спуску не даст и на все человечество смотрит, как на скотов.
И желание его видеть
стало расти в Марье Орестовне с каждым часом. Только она не примет его в спальне… Тут такой запах… Она велит перенести себя в свой кабинет… Он не должен знать, какая у нее болезнь. Строго-настрого накажет она брату и мужу ничего ему не говорить… Лицо у ней бледно, но
то же самое, как и перед болезнью было.
Досадно ей, горько… Но оставить на школу — кому поручить? Украдут, растащат, выйдет глупо. А
то еще братец процесс затеет, будет доказывать, что она завещание писала не в своем уме. Его сделать душеприказчиком?.. Он только сам
станет величаться… Довольно с него.
Он начал спускаться по ступенькам. Ему
стало вдруг легко. Ни к кому он больше не кинется, никаких депеш и писем не желает писать в Петербург; поедет теперь домой, заляжет спать, хорошенько выспится и будет поджидать. Все пойдет своим чередом… Не завтра, так послезавтра явится и следователь. Не поедет он и на похороны Нетовой. Не напишет и Пирожкову. Успеет… Никогда не рано отправиться на
тот свет из этой Москвы!..
— Как вам угодно, Иван Алексеевич, так и принимайте
то, что я вам сейчас сказал… Я вас беспокоить не
стану… Будет вашей милости угодно, — он весело улыбнулся, — зайдете иногда за справочкой… А этому квакеру, — вот какие нынче адвокаты завелись, — я сам напишу, что в услугах его не нуждаюсь… Возьму какого-нибудь замухрышку… Ведь это я на первых порах только волновался… В законе не тверд… А теперь мне и не нужно уголовной защиты.
Продолжать разговор Пирожкову сделалось неловко. Палтусов это понял и сам выпроводил его через несколько минут. Арестанта жалеть было нечего: он уверен в
том, что его выпустят… Может, и так!"
Статья 1711"осталась в памяти Ивана Алексеевича. Он даже позавидовал приятелю, видя в нем такую бойкость и уверенность в"идее"своей житейской борьбы.
Он начал мягко и держался постоянно джентльменски вежливых выражений; но насмешливая нота зазвучала, когда он
стал доказывать магистранту, что
тот пропустил самый важный источник, не знал, откуда писатель, изученный им для диссертации, взял половину своих принципов.
Ей легче
стало после
того, как она повинилась Рубцову в своей неразвитости по этой части.
Чувствует свое превосходство над"обывательским миром"и хочет во что бы
то ни
стало утереть нос всем этим коммерсантам.
Неточные совпадения
Бобчинский. А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не
станет! а когда генерал,
то уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет как прижал? Пойдем расскажем поскорее Аммосу Федоровичу и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна!
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия — не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И
тот полов не выметет, // Не
станет печь топить… // Скажу я вам, не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса // Не отличу ячменного. // А мне поют: «Трудись!»
Сам Ермил, // Покончивши с рекрутчиной, //
Стал тосковать, печалиться, // Не пьет, не ест:
тем кончилось, // Что в деннике с веревкою // Застал его отец.
Да тут беда подсунулась: // Абрам Гордеич Ситников, // Господский управляющий, //
Стал крепко докучать: // «Ты писаная кралечка, // Ты наливная ягодка…» // — Отстань, бесстыдник! ягодка, // Да бору не
того! — // Укланяла золовушку, // Сама нейду на барщину, // Так в избу прикатит! // В сарае, в риге спрячуся — // Свекровь оттуда вытащит: // «Эй, не шути с огнем!» // — Гони его, родимая, // По шее! — «А не хочешь ты // Солдаткой быть?» Я к дедушке: // «Что делать? Научи!»
Служивого задергало. // Опершись на Устиньюшку, // Он поднял ногу левую // И
стал ее раскачивать, // Как гирю на весу; // Проделал
то же с правою, // Ругнулся: «Жизнь проклятая!» — // И вдруг на обе
стал.