Неточные совпадения
Мне очень досадно,
что я не в Михайловском театре. Деверия должна нынче канканировать. В прошлую субботу я так хохотала. Старик Верне пресмешно был одет в солдатский мундир и красные панталоны. В пятой фигуре он выделывал соло… Недавно я видела Лелеву: давали"Десять невест". После французов это — детские танцы. Мне
бы хотелось увидать настоящий, канкан. А где его увидишь? Поехать на пикник… Или попасть к Огюсту, когда приедут мужчины
с француженками?
Этот маленький скандалик мог
бы ведь и со мной случиться. Кто мне сказал,
что я застрахована от связи
с каким-нибудь Кучкиным? Одна только разница и есть,
что я вдова и не надувала
бы мужа.
Нет, я не Спиноза. Чувствую,
что Семен меня обкрадывает, но ничего не записываю. Да, вот еще
что… философия его
бы с голоду уморила. Он только тем и жил,
что полировал стекла для зрительных трубок.
Дом у Плавиковой хорошо держан. Конечно,
с претензией. Она иначе не может. Мне показалось,
что лакеи напудрены. Недурно было
бы напудрить физию Семена.
Но эта мягкость, в сущности, смутила меня еще более. Мне делалось все больше и больше совестно,
что вот есть же у нас порядочные люди, хоть и сочинители; а мы их не знаем. Да это
бы еще не беда. Мы совсем не можем поддерживать
с ними серьезного разговора. Этот Домбрович был очень мил, не подавляя меня своим превосходством; но ведь так каждый раз нельзя же. Унизительно, когда
с вами обходятся, как
с девочкою, и говорят только о том,
что прилично вашему возрасту.
Я
бы вот
что сделала. Сначала
бы добилась, какая особенная сласть во француженках и в разных актрисах, на которых теперь, походя, женятся. Вот еще на днях была свадьба: очень милый мальчик, прекрасной фамилии, изволил вступить в законный брак
с какой-то девчонкой из Александринского театра!
Я таки настояла, чтобы она меня приняла, а потом и сама не рада была. Сколько эта женщина выстрадала! Я в первый раз видела, чтоб можно было так любить своего мужа. И кто же этот муж? Олицетворенная солдатчина,"бурбон", как называл таких военных мой Николай, прыщавый, грязный,
с рыжими бакенбардами, глупый, пошлый до крайности. Ну, такой человек,
что я
бы прикоснуться к себе не дала.
— Chère, я знаю,
что я для него не существую. Я бессильна. Пускай его сидит
с Леонтиной; но хоть один час в неделю он отдал
бы мне, один час. Больше я ничего не прошу!
Если
бы Ариша моя была покрасивее, я уверена,
что с г. Домбровичем можно сыграть такую же штуку.
Впрочем,
что ж я спрашиваю? Я нашла в маскараде всех наших"hauts fonctionnaires" [высокопоставленных чиновников (фр.).], и статских, и военных. Я думаю, они
бы все пустились канканировать и делать какие угодно гадости
с m-lle L***.
Представь себе, неделю тому назад княгиня Лиза захотела во
что бы то ни стало познакомиться
с Бланш, здесь, на балу, чтобы изучать полусвет.
Что это за человек? Дурной или хороший? Умен удивительно. Il a le don d'asseoir vos idées [У него дар обосновывать ваши собственные мысли (фр.).]. Поговоривши
с ним, как-то успокоиваешься и миришься
с жизнью. У меня даже голова прошла, и я вспомнила все его умные слова. Я
бы никогда не сумела сказать по-русски того,
что я записала.
Как жалко! Степа пишет,
что его задержало что-то… на какой-то съезд отправился в Бельгию. Раньше февраля не будет. «А то, прибавляет, не лучше ли уж к весне,
чем в распутицу отправляться в деревенские края». Вот я
бы его познакомила
с Домбровичем. Он, правда, не в таком вкусе, но им
бы, по крайней мере, не было скучно у меня.
Сестра Елены вытаращила глаза, начала произносить какую-то молитву на французском языке. Все поникли головами. Эффект был самый глупый. Им
бы уж лучше взять себе какого-нибудь аббата, чтоб он им католические проповеди читал… Какая аффектация! Боже ты милосердный!.. Все как-то в нос и
с воздыханиями. Я сначала подумала,
что это нарочно.
Мы вернулись к столу. Постные физии наводили друг на друга ужасное уныние. Сначала блаженная читала чьи-то письма от разных барынь. Два письма были из-за границы. В одном такие уж страсти рассказывались: будто англичанин какой-то вызывает по нескольку душ в раз и заставляет их между собой говорить."Когда он меня взял за руку, пишет эта барыня, так я даже и не могу вам объяснить,
что со мной сделалось". Недурно было
бы узнать,
что это
с ней сделалось такое?
Если б он начал со мной говорить, я, право, даже не знаю, о
чем бы мы
с ним толковали?..
Я скажу вот еще
что: если
бы, в самом деле, можно было говорить
с покойниками, например, хоть
бы мне
с Николаем, тогда надо до самой смерти быть его женой духовно. Мне не раз приходило в голову,
что любовь не может же меняться. Так вот: сегодня один, завтра другой, как перчатки.
Что ж удивительного, если между спиритами есть неутешные вдовы. Они продолжают любить своих мужей… они ставят себя
с ними в духовное сношение. Наверно, найдутся и такие,
что не выйдут уже больше ни за кого.
Будто
бы этому генералу (я его встречала, когда я выезжала
с Николаем: он очень недавно умер) принесли подписать бумагу какую-то. Он обратил внимание, как написано слово госпиталь и раскричался:"Вы грамоте не знаете, нужно писать гопепиталь!"–"Почему же, ваше превосходительство?"–"Потому
что пишется гопвахта!"
Была я у Вениаминовых. Сначала поехала
с визитом.
Что это за женщина? Я ее совсем не понимаю. Она ведь по рождению-то из очень высоких. Все родство в таких грандёрах,
что рукой не достанешь! Сама она, во-первых, так одевается,
что ее
бы можно было принять за ключницу. Принимает в раззолоченной гостиной, как говорит Домбрович, а уж вовсе не подходит к такой обстановке.
Я вспомнила: хотела
бы знать, как Домбрович смотрит на замужество? Недурно было
бы прочесть ему весь тот вздор, который я написала, вернувшись со спиритизма. Я уж
с ним потолкую об этом. Наверно, он смотрит по-своему… У него так много оригинальности, об
чем бы он ни говорил.
Я осталась очень довольна уважением
с его стороны; но другие офицерики… просто
бы я их розгой! Софи хохочет, скалит свои зубы, а не видит того,
что ее третируют, конечно, хуже
чем Clémence…
Попади мы
с вами в гавань к такой чиновнице, согласитесь,
что раскусить ее было
бы вовсе не трудно.
Неужели вы думаете,
что если б я сегодня не расписал вам,
что такое в сущности Вениаминова, вы сами не догадались
бы об этом через неделю, особливо
с вашим умом?
— Наверно! Раз помирившись
с тем,
что Антонина Дмитриевна — кумушка такого именно калибра, вы продолжали
бы знакомство не
с ней, а
с ее домом.
Если б мой Николай остался жив, я уверена,
что мы
с ним жили
бы точь-в-точь, как рассказывал Домбрович: скука, перебранки, взаимные грубости, четверо детей, писк, визг...
Убежать
бы мне отсюда за границу,
что ли, или запереться в деревне, взять
с собой первого дурака какого-нибудь: Кучкина, Поля Поганцева или трехаршинного корнета, мальчишку, розовую куклу, влюбиться в него до безумия, до безобразия, как говорит Домбрович, сделаться его крепостной девкой, да, рабой, кухаркой, прачкой, стоять перед ним на коленях, целовать его руки!
Что бы мне такое совершить
с этим мерзавцем?..
— Позвольте, Марья Михайловна, хотя
бы я был Бог знает какой злодей, женщина, по доброте сердечной, не должна злобствовать. Дайте объяснить: вся беда в том,
что я в некотором роде"старый хрыч". Вместо того, чтобы резонировать
с вами о разных умных вещах, я почувствовал в себе слишком много молодости…
Вот я и пришла к тому же концу,
с чего начала. Если
бы я была совсем чиста, мне
бы не пришлось теперь вертеться, как белка в колесе.
Стало быть, пропасти между мною и им вовсе нет? Ну, уж в этом-то я завралась! Я буду
с ним приятно раскланиваться и звать к себе обедать после того,
что между нами произошло? Я покажу ему,
что испугалась и готова забыть свой срам, только
бы он молчал? Я дам ему повод думать,
что он может во всякое время повторить со мною опять такую же сцену?
Экая я глупая! Мне пришло под конец то,
с чего я должна была
бы начать. Это ясно, как божий день.
Домбрович совсем не то. Только
с ним я и начала жить.
Что бы мне ни пришло в голову,
чего бы мне ни захотелось, я знаю,
что он не только меня поймет, но еще укажет, как сделать. Жить
с ним не то,
что с Николаем. Он изучает каждую вашу черту, он наслаждается вами
с толком и
с расстановкой. Он не надоедает вам кадетскими порывами, как покойный Николай. Сама невольно увлекаешься им… А в этом-то и состоит поэзия!
Принесли мне письмо от Степы. Я пробежала и ничего не разобрала. Кажется, он пишет,
что остается еще. Ну, и Господь
с ним! Он был
бы некстати!
— Погоди. У тебя это было
бы слишком пресно. Одних мужчин нельзя;
с барынями выйдет глупый soirée causante… Это вовсе не то,
что ты думаешь.
— Да-с, — обратился ко мне Домбрович
с такой физиономией,
что я покатилась со смеха. — Но тут есть обстоятельства весьма тонкого и, так сказать, деликатного свойства. Вы все, mesdames, принадлежите к одному и тому же обществу. Стало быть, всякие рекомендации были
бы излишни. Но пятая женщина не принадлежит к нему.
Когда мы пришли
с ним в залу, были только две пары в разных уголках. Я нахожу,
что такое устройство очень умно. Сидеть пять часов сряду вместе невозможно, как
бы общество ни было весело. Я знала,
что идея о таких непринужденных вечерах должна была явиться первому моему Домбровичу. Так и есть, он мне сам признался.
Что бы это значило? Я допытаюсь. Какой-нибудь грешок юности
с последствиями. Он холостой человек. Без этого обойтись нельзя!
Вот уж около двух месяцев, как я сошлась
с моим сочинителем. Я никак
бы не вообразила,
что женщина может в такое короткое время совсем переделать свои взгляды, вкусы, т. е. даже и не переделать, а превратиться в другого человека.
Степа не удерживал моих слез и не успокаивал меня. Он понимал прекрасно,
что эти слезы были необходимы,
что без этого немого раскаяния я
бы не решилась ни о
чем говорить
с ним.
Думаю даже,
что если
бы предо мной не было твоей Ариши
с ее искренним горем, я
бы не решился.
Где
бы я ее ни нашел, как
бы она ни сбилась
с пути, она все-таки пойдет за мной; и
чем неожиданнее будет удар, тем лучше!"
— Я, Марья Михайловна, пред вами лгать не хочу, — заговорила Ариша
с большим достоинством. — Я точно люблю одного человека, и он меня любит. В нашем звании, Марья Михайловна, тоже есть честность. Я ему доверилась и знаю,
что он беспременно на мне женится, да и сейчас
бы женился, только слово я скажи. Он сколько раз просил меня об этом…
— Вовсе нет. Я говорю
с тобой немножко полегче,
чем бы я говорил, если б ты была совсем здорова. Но я и не думаю подслащивать твоих нравственных страданий. К
чему? Изменить то,
что ты чувствуешь теперь, я не могу и не желаю. Но помочь тебе иначе смотреть на свое окаянство, это другое дело. Крайности самопрезрения и разных других ужасов происходят всегда от ложной мысли, а не от ложного чувства.
Я почувствовала,
что, о
чем бы мы ни заговорили
с ним, всегда будет всплывать наружу что-нибудь такое, из
чего мне придется краснеть.
— Знаешь ли, Маша, — начал он, —
что если б у тебя была похолоднее натура, знакомство
с Домбровичем принесло
бы тебе огромную услугу.
— Именно. Ты это чувствуешь; но чувствуешь случайно. И я уверен,
что до сих пор, если ты когда-нибудь сама
с собой и сознавала это, то никогда не в состоянии была взять какую-нибудь подробность, подумать хорошенько о человеке или об обязанности, об идее,
что ли, о
чем бы то ни было,
с целью допытаться:"держишься ли ты за что-нибудь или нет".
И
что бы с тобою ни случилось, у тебя не только нет убежища, у тебя нет никакой рутины.
Не будь я ни на
что годна, я все-таки не ушла
бы от Лизаветы Петровны. Я открыла в ней свой душевный бальзам. Только ведь
с такими людьми и можешь быть дружной, в ком видишь хоть часть своего идеала…
Глубокой веры; вот
чего!
Что, в самом деле, значит наша личная способность, охота, воля, когда у нас нет никакой подкладки, никакой основы, как говорит Степа?
С тех пор, как около меня Степа и Лизавета Петровна, я ежесекундно чувствую горячую потребность схватиться за такую основу, которая
бы зависела от меня лично. Без этого никакая доброта, никакое раскаяние, никакие слезы не возродят меня.
Она слишком, должно быть, сознавала,
что с нами нужно обойтись, как
с двумя барынями весьма эксцентрического покроя, желающими во
что бы то ни стало обозреть ее заведение.