Неточные совпадения
Без запрета, без правила…
знаете, вот
как у татар, в алкоране, —
не будет ничего держаться.
Одевался он долго и с тревогой, точно он идет на смотр… Все
было обдумано: цвет галстука, покрой жилета, чтобы
было к лицу. Он
знал, что ей нравятся его низкие поярковые шляпы. Без этой заботы о своем туалете нет ведь молодой любви, и без этого страха,
как бы что-нибудь
не показалось ей безвкусным, крикливым, дурного тона. Она сама одевается превосходно, с таким вкусом, что он даже изумлялся, где и у кого она этому научилась в провинции.
— Ласков… Простил давно. Муженька моего он сразу разгадал и видит,
какие у нас лады… Я ему ничего
не говорю про то, что мои деньги Рудич проиграл. Ты
знаешь, Вася, в нашем быту первое дело — капитал. Он меня обвинит и
будет прав. Еще добро бы, я сразу души
не чаяла в Рудиче и все ему отдала, — а то ведь я его
как следует никогда
не любила… нужды нет, что чуть
не убежала из родительского дома.
—
Как лист перед травой, — медленно повторила она. — Вася! ты полюбил меня, верю… Но
знай одно, — я это говорю перед тем,
как быть твоей…
Не можете вы так любить,
как мы любим, когда судьба укажет нам на человека… Нет!
Не можете!
Когда он произносил эти слова, за него думал еще кто-то. Ему вспомнилось, что тот делец, Усатин, к кому он ехал на низовья Волги сделать заем или найти денег через него, для покрытия двух третей платы за пароход «Батрак»,
быть может, и
не найдет ни у себя, ни вокруг себя такой суммы, хоть она и
не Бог
знает какая. — А во сколько, — спросил он Серафиму, перебивая самого себя, — по твоим соображениям, мог он приумножить капитал Калерии?
— Это трудно сказать… Он насчет дел своих всегда скрытен
был. Да и с тех пор,
как болеет,
не очень-то от него
узнаешь правду… Даже и маменьке ничего
не говорит. Скажет — когда совсем смерть придет.
— Ну, ладно! Только смотри, Петька: я себя
не продаю ни за
какие благостыни…
Будь что
будет —
не пропаду. Но смотри, ежели отец придет в разорение и мне нечем
будет кормить его и старуху мать и ты или твои родители на попятный двор пойдете, открещиваться станете — мол,
знать не знаем, — ты от меня
не уйдешь живой!
— Что кочевряжишься! — крикнул ему кто-то. Ложись!.. Ты думаешь: в барчуки попал, так тебя и пальцем
не тронь?.. Небось!
Будешь знать, паря,
как н/абольшим дерзить да потом блажь на себя облыжно напускать.
Как она жила до сих пор, мать
знала, по крайней мере
знала то,
как она живет с мужем, «каков он
есть человек», видела, что сердце дочери
не нашло в таком муже ничего, кроме сухости, чванства, бездушных повадок картежника.
Не хотела Матрена Ниловна помириться и с тем, что «святоше» достанутся,
быть может, большие деньги, — она
не знала, сколько именно, — а Симочке какой-нибудь пустяк. Ее душу неприязнь к Калерии колыхала, точно
какой тайный недуг. Она только сдерживалась и с глазу на глаз с дочерью и наедине с самой собою.
Зачем бежать? Почему
не сказать мужу прямо: «
Не хочу с тобой жить, люблю другого и ухожу к нему?» Так
будет прямее и выгоднее. Все станут на ее сторону, когда
узнают, что он проиграл ее состояние. Да и
не малое удовольствие — кинуть ему прямо в лицо свой приговор. «А потом довести до развода и обвенчаться с Васей… Нынче такой исход самое обыкновенное дело.
Не Бог
знает что и стоит,
каких — нибудь три, много четыре тысячи!» — подумала Серафима.
«Почем ты
знаешь?» — вдруг спросил он самого себя, и в груди у него сразу защемило… Уверенности у него
не было,
не мог он ручаться за себя. Да и кто может?..
Какой делец, любитель риска, идущий в гору, с пылкой головой, с обширными замыслами?
Наплыв хороших, смелых чувств всколыхнул широкую грудь Теркина. Он подумал сейчас же о Серафиме.
Как бы она одобрила его поведение? И
не мог ответить за нее… Кто ее
знает?
Быть может, с тех пор он и «зарылся»,
как стал жить с нею…
В груди у него
не было порыва — одного, прямого и радостного. И она это тут только почуяла. — Ты
знаешь,
как я с тобой прожила год! Добивалась я твоей женой
быть? Мечтала об этом? Намекала хоть раз во весь год?
— Я ей простил… Да и
как не простить, коли вы за нее так сокрушаетесь? Вы!
Не меня она собралась со свету убрать, а вас! Ее ни прощение, ни жалость
не переделает… Настоящая-то ее натура дала себя
знать.
Будь я воспитан в строгом благочестии, я бы скорее схиму на себя надел, даже и в мои годы, но вериг брачного сожительства с нею
не наложил бы на себя!
— Уж
не знаю,
как вам сказать… считает нас,
быть может, кулаками и мироедами… Мы еще в те поры ему с Иваном Прокофьичем говорили: «ничего-то из вашего товарищества
не выйдет путевого, коли вы Малмыжского с его клевретами думаете допустить до этого самого дела»… Так оно и вышло!
Аршаулов откашлялся звуком чахоточного, коротким и сухим, закурил новую папиросу и так же спокойно,
не спеша, добродушными нотами, вспоминал,
как долго учился он азбуке арестантов, посредством стуков, и сколько бесед вел он таким способом со своими невидимыми соседями,
узнавал, кто они, давно ли сидят, за что посажены, чего ждут, на что надеются.
Были и мужчины и женщины. От некоторых выслушивал он целые исповеди.
— Испугались — это точно. Да
как же вы хотите, чтобы
было иначе?.. Страх, умственный мрак, вековая тягота — вот его школа!.. Потому-то все мы, у кого
есть свет, и
не должны
знать никакого страха и продолжать свое дело… что бы нам ни посылала судьба.
— Однако
есть с вами из одной чашки
не будет. Да и
не о расколе я говорю. О том, что мужицкой веры
не добудешь, если б и хотел.
Не знаю,
как вы…
Будь у этой толстой, чувственной девчонки в голове мозг, а
не сенная труха, она бы
знала,
как ей себя вести и
как оградить сколько-нибудь свои права.
Ей захотелось шепнуть: „Я
знаю, по
какой части!“ — но она побоялась, и когда он взял ее под руку, то в ней уже совсем
не было той истомы,
какую она ощущала под деревом.
— Так точно… В управительском звании это всего скорее может
быть. Выбор-то
какой же в деревне? Поповны везде
есть… Моя супруга
была всего дьяконская дочь… В ней никаких таких аристократических чувств
не имелось. И меня она от Хама
не производила, хотя и
знала, что я — сын вольноотпущенного.
— Это все, брат, разводы. Одно дело — беда, другое — залезание в сундук. Я ведь про тебя ничего
не знаю…
какие у тебя средства
были,
как ты с ними обошелся, на что проживал и сколько… У родителей-то, кажется, хорошее состояние
было?
С цены,
какую Низовьев назначил своей даче — еще в письме из Парижа, — он
не желал сходить. В Васильсурске он удачно запродал свою партию строевого леса и так же выгодно запродал партию будущей навигации. Теркину досадно
было на себя, что он сам оттянул сделку и
не окончил ее тремя неделями раньше, когда Низовьев еще
не знал,
какие в нынешнем году установятся цены на лесной товар.
— Серафима Ефимовна почтила меня своим доверием, услыхав, что с вами я
буду иметь личное дело, и
не дальше,
как через несколько дней. От меня же она
узнала, где вы находитесь… Признаюсь, у меня
не было бы никакого расчета сообщать ей все это,
будь я хоть немножко помоложе. Но я
не имею иллюзий насчет своих лет. Где же соперничать с таким мужчиной,
как вы!..
Школа
не Бог
знает чего
будет стоить обществу; а
какое добро!
— Другой бы на моем месте заявил требования…
знаете,
как нынче разные штукмахеры… Но я далек от всякого нахального куртажа…
Не скрою от вас и того, — Первач оглянулся и стал говорить тише, — в семействе Черносошных с этой продажей связаны разные интересы… И без моего совета, смею думать, ничего
не состоится. Вся
суть не в старике, главе семейства… а в другой особе, и вы, может
быть, догадываетесь — в ком именно.
Иван Захарыч промолчал и только слащаво усмехнулся. Ему предстояло объяснение с Первачом, и он
не знал,
как ему
быть: сестра отказалась от всякого посредничества… Денег заплатить Первачу у него
не было: приходилось просить их у покупщика.
— Господи! — перебила она себя. — Так хорошо!.. Воздух!.. Пахнет
как! Река наша — все та же. Давно ли? Каких-нибудь два года, меньше того… Тоже на берегу… и на этом самом… А? Вася? Тебе неприятно? Прости, но я
не могу. Во мне так же радостно екает сердце. Точно все это сон
был, пестрый такой, тяжелый, —
знаешь, когда домовой давит, — и вот я проснулась… в очарованном саду… И ты тут рядом со мной! Господи!..
Она вся затихла, и в груди у нее точно совсем замерло. И так сладко
было это замирание. Радость охватила ее оттого только, что „милый Василий Иваныч“
знает теперь, в чем она гадко поступала, что он простил ее,
не отвернулся от нее,
как от развратной девчонки. Никакой надежды
быть его невестой
не промелькнуло перед ней. Она забыла даже,
как ее десять минут назад схватило за сердце от приезда нарядной красавицы.
И он за это
не оставит.
Не такой человек. Сейчас видно,
какой он души. Успокоит ее на старости. И все здесь в доме и в саду
будет заново улажено и отделано. Слышала она, что в верхнем ярусе откроют школу, внизу, по летам, сами станут жить. Ее во флигеле оставят; а те — вороны с братцем — переберутся в другую усадьбу. По своей доброте Василий Иванович позволил им оставаться в Заводном; купчая уже сделана, это она
знает. Сам он ютится пока в одной комнате флигеля, рядом с нею.
Он с недоумением поглядел на нее, но
не возражал больше. Из города вернулся он недовольный — это она сейчас же почуяла. Наверное и там к нему с чем-нибудь приставали. Точно он в самом деле
какой миллионщик; а у него своих денег совсем немного — он ей все рассказал на днях и даже настаивал на том, чтобы она
знала,"каков он
есть богатей".
— Потому что в брак она вступает редко — раз в шесть, в семь лет, а
не ежегодно,
как столько других произрастаний. Ей приходится вести жизнь строгую. На постноядении стоит всю жизнь — и в
какие выси поднимается. На чем держится корнями, сами изволите
знать. Потому и
не может она вокруг себя разводить густой подлесок, обречена на одиночество, и под нею привольно только разве вереску. Но и в нем
есть большая краса.
Не угодно ли поглядеть… Вон он в полном цвету!
Я это говорю
не как изувер, Василий Иваныч
знает, божественным я
не зашибаюсь, — а так,
быть может, по скудоумию моей головы.