Неточные совпадения
Для одних он
был прежде всего предстателем за «униженных и оскорбленных», для других — «жестоким талантом», для третьих — пророком нового христианства, для четвертых он открыл «подпольного человека», для пятых он
был прежде всего истинным православным и глашатаем
русской мессианской идеи.
Он
был русским человеком.
«Я всегда
был истинно
русский», — пишет он про себя А. Майкову.
Творчество Достоевского
есть русское слово о всечеловеческом.
Русский нигилизм
есть извращенная
русская апокалиптичность.
Это имел в виду К. Леонтьев, когда говорил, что
русский человек может
быть святым, но не может
быть честным.
И как ни кажется она разрушительной и губительной для России, она все же должна
быть признана
русской и национальной.
В начале XIX века, в эпоху Александра I,
быть может в самую культурную во всей нашей истории, на мгновение блеснуло что-то похожее на возрождение,
была явлена опьяняющая радость избыточного творчества в
русской поэзии.
Великая
русская литература XIX века не
была продолжением творческого пути Пушкина, — вся она в муках и страдании, в боли о мировом спасении, в ней точно совершается искупление какой-то вины.
Скорбный путь
русской литературы, преисполненный религиозной болью, религиозным исканием, должен
был привести к Достоевскому.
И это верно лишь в том смысле, что он
был и оставался
русским человеком, органически связанным с
русским народом.
По сравнению со славянофилами Достоевский
был русским скитальцем,
русским странником по духовным мирам.
По бытовому облику своему Достоевский
был очень типичный
русский писатель, литератор, живший своим трудом.
Он
был настоящим философом, величайшим
русским философом.
Он глубже видел, чем Вл. Соловьев, который острил о
русских нигилистах, приписывая им формулу: человек произошел от обезьяны, поэтому
будем любить друг друга.
В
русской любви
есть что-то тяжелое и мучительное, непросветленное и часто уродливое.
Русский Христос у Достоевского
есть прежде всего провозвестник бесконечной любви.
Он с гениальной прозорливостью почуял идейные основы и характер грядущей революции
русской, а может
быть, и всемирной.
В
русской действительности 60-х и 70-х годов не
было еще ни Ставрогина, ни Кириллова, ни Шатова, ни П. Верховенского, ни Шигалева.
Но в
русском социализме, как в самом крайнем и предельном,
будет легче вскрыть природу социализма, чем в более умеренном и культурном социализме европейском.
Эта революционная мечтательность
есть болезнь
русской души.
Петр Верховенский говорит Ставрогину: «В сущности наше учение
есть отрицание чести, и откровенным правом на бесчестье всего легче
русского человека за собою увлечь можно».
Как и все
русские религиозные мыслители, Достоевский
был противником «буржуазной» цивилизации.
Достоевский
был до глубины
русский человек и
русский писатель.
И сам он
был загадкой
русской природы.
Но Достоевский не только отражал строй
русской души и познавал его, он
был также сознательным глашатаем
русской идеи и
русского национального сознания.
Когда в своей прославленной речи о Пушкине Достоевский обратился к
русским людям со словами: «Смирись, гордый человек», — то смирение, к которому он призывал, не
было простым смирением.
В его отношении к Европе сказывается всечеловечность
русского духа, способность
русского человека переживать все великое, что
было в мире, как свое родное.
Русское национальное самочувствие и самосознание всегда ведь
было таким, в нем или исступленно отрицалось все
русское и совершалось отречение от родины и родной почвы, или исступленно утверждалось все
русское в исключительности, и тогда уже все другие народы мира оказывались принадлежащими к низшей расе.
В
русском Востоке открывается огромный мир, который может
быть противопоставлен всему миру Запада, всем народам Европы.
И в географии
русской земли
есть соответствие с географией
русской души.
И равнинность
русской земли, ее безгранность, бесконечность ее далей, ее неоформленная стихийность
есть лишь выражение равнинности, безгранности
русской души, ее бесконечных далей, ее подвластности неоформленной национальной стихии.
В ней
есть склонность к странствованию по бесконечным равнинам
русской земли.
Только над
русской душой можно
было производить те духовные эксперименты, которые производил Достоевский.
Вот почему Достоевский мыслим только в России и только
русская душа может
быть материалом, над которым он совершал свои открытия.
Такое строение
русского общества, очень отличное от общества европейского, вело к тому, что наш высший культурный слой чувствовал свою беспомощность перед народной стихией — перед темным океаном народным, чувствовал опасность
быть поглощенным этим океаном.
Высший культурный слой, не имевший крепких культурных традиций в
русской истории, не чувствовавший органической связи с дифференцированным обществом, с сильными классами, гордыми своим славным историческим прошлым,
был поставлен между двумя таинственными стихиями
русской истории — стихией царской власти и стихией народной жизни.
В
русской «интеллигенции» совсем не
было сознания безусловных ценностей культуры, безусловного права творить эти ценности.
У
русских атеистических социалистов-народников
есть черты сходства с народниками-славянофилами.
Это — тип
русский, но так как он взят в высшем культурном слое народа
русского, то, стало
быть, я имею честь принадлежать к нему.
Они стояли на высоте европейской культуры,
были самыми культурными
русскими людьми.
В них сильно еще
было благодушие
русских помещиков, выросших в родных гнездах и всю жизнь остававшихся собственниками этих гнезд.
«Будто в западниках не
было такого же чутья
русского духа и народности, как в славянофилах?» «Мы хотели только заявить о несколько мечтательном элементе славянофильства, который иногда доводит его до совершенного неузнания своих и до полного разлада с действительностью.
Только я один в Европе с моей
русской тоской тогда
был свободен…
Один лишь
русский, даже в наше время, т. е. гораздо еще раньше, чем
будет подведен всеобщий итог, получил уже способность становиться наиболее
русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец.
Противоположение России и Европы для многих
русских писателей и мечтателей
было лишь противоположением двух духов, двух типов культуры,
было лишь формой духовной борьбы с тенденциями современной цивилизации, угашающей дух.
И вот является соблазн думать, что эта мировая тенденция современной цивилизации не имеет власти над Россией и
русским народом, что мы другого духа, что она
есть лишь явление Запада, народов Европы.
Избранным
русским людям, величайшим и оригинальнейшим нашим мыслителям и писателям
было дано в этой теме что-то острее почувствовать, чем людям Запада, более связанным характером своей культурной истории.
«Способность эта
есть всецело способность
русская, национальная, и Пушкин только делит ее со всем народом нашим».
«
Русская душа, гений народа
русского, может
быть, наиболее способный из всех народов вместить в себя идею всечеловеческого единения, братской любви».