Неточные совпадения
Отец и мать ездили
в собор помолиться и еще куда-то, по
своим делам, но меня с собою не брали, боясь жестоких крещенских морозов.
Я начал опять вести
свою блаженную жизнь подле моей матери; опять начал читать ей вслух мои любимые книжки: «Детское чтение для сердца и разума» и даже «Ипокрену, или Утехи любословия», конечно не
в первый раз, но всегда с новым удовольствием; опять начал декламировать стихи из трагедии Сумарокова,
в которых я особенно любил представлять вестников, для чего подпоясывался широким кушаком и втыкал под него, вместо меча, подоконную подставку; опять начал играть с моей сестрой, которую с младенчества любил горячо, и с маленьким братом, валяясь с ними на полу, устланному для теплоты
в два ряда калмыцкими, белыми как снег кошмами; опять начал учить читать
свою сестрицу: она училась сначала как-то тупо и лениво, да и я, разумеется, не умел приняться за это
дело, хотя очень горячо им занимался.
Она худела и желтела с каждым
днем, никогда не плакала и только более обыкновенного молилась богу, запершись
в своей комнате.
Упадышевский, который
дня за два перевел меня
в свою благонравную комнату и который знал об отъезде матери моей, следовательно понимал причину моего состояния, — не велел меня трогать, увел поскорее воспитанников наверх, поручил их одному из надзирателей и прибежал ко мне: я сидел на кровати
в том же положении...
Открыть мне настоящее положение
дел — ему сначала не хотелось: это значило войти
в заговор с мальчиком против
своего начальства; он чувствовал даже, что я не пойму его, что не буду уметь написать такого письма, какое мог бы одобрить Камашев; лишить мою мать единственного утешения получать мои задушевные письма — по доброте сердца он не мог.
По окончании послеобеденных классов, после получасового беганья
в приемной зале,
в котором я только по принуждению принимал иногда участие, когда все должны были усесться, каждый за
своим столиком у кровати, и твердить урок к завтрашнему
дню, я также садился, клал перед собою книгу и, посреди громкого бормотанья твердимых вслух уроков, переносился моим воображением все туда же,
в обетованный край,
в сельский дом на берегу Бугуруслана.
Но мать мою ничто удержать не могло; она выехала тот же
день в Казань с
своей Парашей и молодым мужем ее Федором; ехала
день и ночь на переменных крестьянских, неподкованных лошадях,
в простых крестьянских санях
в одну лошадь; всех саней было четверо:
в трех сидело по одному человеку без всякой поклажи, которая вся помещалась на четвертых санях.
Между тем, несмотря на занимательное чтение, на сладкие, ничем не стесняемые, разговоры с Евсеичем про деревенскую жизнь, удочку, ястребов и голубей, несмотря на удаление от скучного школьного шума и тормошенья товарищей, несмотря на множество пилюль, порошков и микстур, глотаемых мною, болезнь моя, сначала как будто уступившая леченью и больничному покою, не уменьшалась, и припадки возобновлялись по нескольку раз
в день; но меня как-то не смущали они, и сравнительно с прежним я был очень доволен
своим положением.
— Мать мою взорвала такая иезуитская двуличность; она забыла предостережение Бениса и весьма горячо и неосторожно высказала
свое удивление, «что г. Камашев хвалит ее сына, тогда как с самого его вступления он постоянно преследовал бедного мальчика всякими пустыми придирками, незаслуженными выговорами и насмешками, надавал ему разных обидных прозвищ: плаксы, матушкина сынка и проч., которые, разумеется, повторялись всеми учениками; что такое несправедливое гонение г. главного надзирателя было единственною причиною, почему обыкновенная тоска дитяти, разлученного с семейством, превратилась
в болезнь, которая угрожает печальными последствиями; что она признает г. главного надзирателя личным
своим врагом, который присвоивает себе власть, ему не принадлежащую, который хотел выгнать ее из больницы, несмотря на позволение директора, и что г. Камашев, как человек пристрастный, не может быть судьей
в этом
деле».
Директор был несколько озадачен; но обозлившийся главный надзиратель возразил ей, «что она сама, по
своей безрассудной горячности, портит все
дело; что
в отсутствие его она пользовалась слабостью начальства, брала сына беспрестанно на дом, беспрестанно приезжала
в гимназию, возвращалась с дороги, наконец через два месяца опять приехала, и что, таким образом, не дает возможности мальчику привыкнуть к его новому положению; что причиною его болезни она сама, а не строгое начальство и что настоящий ее приезд наделает много зла, потому что сын ее, который уже выздоравливал, сегодня поутру сделался очень болен».
К медицинским книгам она получила привычку, находясь несколько лет при постели
своего больного отца; она имела домашнюю аптеку и лечила сама больных не только
своих, но и чужих, а потому больных немало съезжалось из окружных деревень; отец мой
в этом добром
деле был ее деятельным помощником.
То и
дело мокрые крестьяне, дрожа от холода, но
в то же время перекидываясь шутками и громкими восклицаниями, вытаскивали на берег
свою добычу, а бабы, старики, старухи, мальчишки и девчонки таскали ее домой
в лукошках и решетах, а иногда и просто
в подолах
своих рубашек.
Молодой муж был совершенно озабочен устройством
своего нового положения и подгородной деревни Кощаково, состоявшей из шестидесяти душ,
в двадцати верстах от города, которую он получил
в приданое за женой и
в которую уезжал на два
дня каждую неделю.
Такое дурацкое и вовсе незаслуженное наказание для такого чувствительного и развитого мальчика, каким был я, должно было показаться и показалось несносным оскорблением, и я
в самом
деле с ожесточением и презрительною улыбкою посмотрел на
своего наставника и поспешно ушел во флигель.
За несколько
дней до возвращения моего с Григорьем Иванычем из Аксакова, когда
в гимназии собрались уже почти все ученики, какой-то отставной военный чиновник, не знаю почему называвшийся квартермистром, имевший под
своею командой всех инвалидов, служивших при гимназии, прогневался на одного из них и стал его жестоко наказывать палками на заднем дворе, который отделялся забором от переднего и чистого двора, где позволялось играть и гулять
в свободное время всем воспитанникам.
Вдруг
в один счастливый
день, когда я, воротясь из гимназии, пил
свой вечерний чай, Григорий Иваныч отворил ко мне дверь и весело сказал: «Оканчивайте поскорее ваше молочное питье.
Послушав же меня, она сказала: «Вот как надо читать», и с тех пор, несмотря на летнее время, которое она обыкновенно проводила
в своем чудесном саду, Надежда Ивановна каждый
день заставляла меня читать часа по два и более.
Панаев до того был удивлен, что ничего не мог произнести, кроме слов: «Ты Плавильщиков… ты лучше Плавильщикова!»
В тот же
день Александр Панаев явился
в университет прежде меня и успел рассказать всем о новом
своем открытии.
Но каково было поражение для меня и Панаева, когда, приехав на другой
день в университет, мы узнали, что еще вчера труппа актеров выбрала Балясникова
своим директором, что он играет роль генерала, а моя роль отдана Дмитриеву.
В глазах профессора я
свои дела поправил, но от насмешек товарищей не было спасенья, покуда им не наскучило смеяться надо мной.
Неточные совпадения
— Нет. Он
в своей каморочке // Шесть
дней лежал безвыходно, // Потом ушел
в леса, // Так пел, так плакал дедушка, // Что лес стонал! А осенью // Ушел на покаяние //
В Песочный монастырь.
Краса и гордость русская, // Белели церкви Божии // По горкам, по холмам, // И с ними
в славе спорили // Дворянские дома. // Дома с оранжереями, // С китайскими беседками // И с английскими парками; // На каждом флаг играл, // Играл-манил приветливо, // Гостеприимство русское // И ласку обещал. // Французу не привидится // Во сне, какие праздники, // Не
день, не два — по месяцу // Мы задавали тут. //
Свои индейки жирные, //
Свои наливки сочные, //
Свои актеры, музыка, // Прислуги — целый полк!
Гласит // Та грамота: «Татарину // Оболту Оболдуеву // Дано суконце доброе, // Ценою
в два рубля: // Волками и лисицами // Он тешил государыню, //
В день царских именин // Спускал медведя дикого // С
своим, и Оболдуева // Медведь тот ободрал…» // Ну, поняли, любезные?» // — Как не понять!
Правдин. Если вы приказываете. (Читает.) «Любезная племянница!
Дела мои принудили меня жить несколько лет
в разлуке с моими ближними; а дальность лишила меня удовольствия иметь о вас известии. Я теперь
в Москве, прожив несколько лет
в Сибири. Я могу служить примером, что трудами и честностию состояние
свое сделать можно. Сими средствами, с помощию счастия, нажил я десять тысяч рублей доходу…»
Я хотел бы, например, чтоб при воспитании сына знатного господина наставник его всякий
день разогнул ему Историю и указал ему
в ней два места:
в одном, как великие люди способствовали благу
своего отечества;
в другом, как вельможа недостойный, употребивший во зло
свою доверенность и силу, с высоты пышной
своей знатности низвергся
в бездну презрения и поношения.