Советское литературоведение достигло определённых успехов, особенно в области истории литературы, в первую очередь – русской.        
     
            
        Тяготеющее к монолитности 
советское литературоведение выработало приемлемое для себя понимание съездовских событий очень скоро.        
    
        Терминология, которой пользовалось 
советское литературоведение, – классицизм, романтизм, критический и социалистический реализм – обладает ограниченной ценностью, поскольку огрубляет и схематизирует.        
    
        И пусть эта история не очень соответствовала фактам, зато легко вписывалась в линейно-прогрессистские каноны 
советского литературоведения.        
    
        Отечественное литературоведение так или иначе должно также сводить воедино мировую теорию литературы с наработанными практиками исследования романтизма в русском 
советском литературоведении, отбрасывая лишнее и оставляя только принципиально важное.        
    
    
    
        
             Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
            Карту слов. Я отлично
            умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
            Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
            Карту слов. Я отлично
            умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
        
        
            
                    
                    
                        Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
                     
                    
                        Вопрос: антиаллергический — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?                    
 
         
     
                                
        Обращает на себя внимание, что в перечисленных выше описательных дефинициях фэнтези определяется как составляющая фантастики – это было типично для 
советского литературоведения, поскольку в советской литературе фантастика признавалась ограниченно легитимной, фэнтези же попросту не было.        
    
        Первая группа текстов по вполне понятным причинам характеризуется относительной однородностью: большинство из входящих в неё образцов не столько описывает соцреалистическую культуру сталинизма, сколько является её закономерным продолжением, производной тех «теоретических» установок на «борьбу с формализмом в науке», которые оформились в 
советском литературоведении и критике в конце 1940‐х – начале 1950‐х годов.        
    
        Перед 
советским литературоведением в целом стояла непростая задача представить каждый предыдущий этап как в чём-то уступающий соцреализму, недостаточно совершенный, и оно было вынуждено искать в каждом направлении «положительные» и «отрицательные» стороны, что сказывалось на объективности.        
    
        Если литературные премии сразу же стали совершенно необходимым элементом процесса выявления новых авторов и привлечения внимания к детской литературе, то академические журналы реагировали на громадные изменения в детской книжной индустрии значительно медленнее, что удивительно, учитывая, насколько важной частью 
советского литературоведения была детская литература.        
    
        Феномен, легко объяснимый тем, что в 
советском литературоведении с конца 1940-х годов доминировала тенденция представлять русскую литературу и русский классический роман в том числе (не говоря о романе современном, что было оправданнее) как нечто, не имеющее почти ничего общего с западноевропейской романистикой.        
    
        Значение этого сборника трудно переоценить: он не только дал возможность познакомиться с творчеством замалчиваемых или фактически запрещённых поэтов, но вернул читателям целую поэтическую эпоху, интересную и яркую, богатую талантами и несправедливо заклеймённую официальным 
советским литературоведением как «безвременье».        
    
        Вообще, рассмотрение истории литературы как эволюционного движения по направлению к социалистическому реализму серьёзно ограничило возможности 
советского литературоведения, которое вынуждено было всерьёз делать заключения о большей или меньшей ущербности того или иного направления литературы.        
    
        Что касается этих и других положений потебнианской теории, то они, как мне кажется, оказали весьма глубокое и непреходящее влияние на русское и 
советское литературоведение, либо прямо и непосредственно, либо посредством трансформации в конкретных дисциплинах.        
    
        Замечательно это запоздалое (всего либерального 
советского литературоведения) признание, и дорогого оно стоит.        
    
        Наши задачи в предлагаемой работе определяются, конечно, общим состоянием изучения диалога в 
советском литературоведении.        
    
        Тот же противоречивый итог ожидает нас, если мы рассмотрим – с позиций архитектоники – историю русско-советской художественной культуры и отдельных её составляющих: советской литературы, советского изобразительного искусства, советского театра, музыки, кино, а также советской эстетики, 
советского литературоведения и искусствознания.        
    
        Поэтому научные или критические труды о художественной литературе в тех аспектах, где трактовались философские или исторические проблемы, поднятые автором художественного произведения, так или иначе должны были обсуждать эти проблемы – в том числе и те, которые 
советское литературоведение должно было игнорировать.        
    
        Задача исследований реализма как особого режима репрезентации состоит, разумеется, не в том, чтобы выяснить, принадлежит к нему тот или иной текст/автор или нет (чем, как известно, грешило официальное 
советское литературоведение).        
    
        Зачастую работы, входящие в эту группу, создавались либо непосредственными современниками и участниками художественной жизни послевоенного периода, либо сотрудниками различных институций и людьми, чья деятельность так или иначе соотносилась с бюрократическим контекстом официального 
советского литературоведения.        
    
        Советское литературоведение основывалось на идее, что новая литература (в отличие от древнерусской) принадлежит внерелигиозной культуре, и только в 1990-е годы учёные всерьёз заговорили о христианской основе русской классики.