История и теория
русского формализма широко известны и подробно описаны.
Русский формализм разработал обширную теорию анализа формы, материала и приёмов в художественном тексте.
Понятие «вещности», отличное от понятия «вещи» в
русском формализме, имеет явные гуссерлианские корни.
Первое, что обращает на себя внимание при чтении этого вступления, – некоторый пафос, свойственный ранним годам
русского формализма, когда господствовало желание подчеркнуть, что не смысл определяет звук, а звук определяет смысл в поэтической речи, – пафос, быстро оставленный и уступивший место более тонкому анализу соотношения «формы» и «содержания».
Но особую роль, если говорить конкретно о сфере «живого слова», этот взаимообмен сыграл в становлении
русского формализма, научному наследию представителей которого в настоящей книге уделяется большое внимание.
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: гасник — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Между 1962 и 1965 годами, когда я готовил к публикации французское издание «Открытого произведения» (см. введение к последнему изданию книги в этой же серии), моё отношение к проблемам коммуникации претерпело значительные изменения: если вначале я опирался на теорию информации и англосаксонские исследования по семантике, то позже мне сделались ближе структурная лингвистика и
русский формализм.
Русский формализм медиировал между двумя взаимоисключающими установками национального сознания, каковое тем самым преобразовывалось, пусть безотчётно, из проблемы-в-себе в проблему-для-себя, ожидающую решения.
Этот альянс отличал
русский формализм от западноевропейского, который апеллировал прежде всего к изобразительным искусствам и опирался на законы музыки и живописи.
Таким образом,
русский формализм, хотя и не был критической теорией в строгом смысле, он показал, что существовала не «литература», а «литературы», не «классика», а «классики» и что благодаря этой множественности и стали возможны те эффекты русского романа, которые и сделали его мировым явлением.
Это настолько серьёзная проблема, что именно она вызвала к жизни формализм в его более широком, точнее, европейском смысле, с точки зрения которого русская «формальная» школа, или
русский формализм, предстаёт региональным его ответвлением.
Если мы готовы следовать за ходом мысли авторов, скрытым в художественном нарративе (в сюжете, говоря в общепринятой терминологии
русского формализма), мы завершаем путь с ощущением, что приобрели руководство в своих чувствах и действиях, потому что отчётливее их понимаем.
В этой фразе сразу опознаются характерные мотивы раннего
русского формализма: изучение литературы как точная наука, искусство как приём.
Образ «поля» – концептуального, гравитационного, минного, поля боя, наконец – был выбран довольно точно, а
русский формализм – в данном случае наиболее продуктивный ракурс.
Второе десятилетие века стало свидетелем не только расцвета религиозной философии, но и рождения
русского формализма с его литературно-лингвистическими экспериментами, а также формирования энергичных иконоборческих воззрений русского авангарда.
Если иметь в виду
русский формализм, то для его представителей характерно стремление к научности и, как следствие, отрицательное отношение к существующей в эстетике и теории искусства ситуации.
Это освобождение от истории, характерное для раннего
русского формализма, усиливало внутреннюю энергию идеи об «искусстве как приёме».
Известно, что сегодня в мировой науке об искусстве
русский формализм рассматривают предшественником структурализма.
А вот меня благодаря работам по
русскому формализму, выполненным как ранее, так и во время работы над данной темой, интересовали именно такие связи и инновации.
Несмотря на все свои противоречия, а во многом и благодаря им, «Воскрешение слова» стало первым документом
русского формализма.
Гуманистика оказалась в плену старых догм, оперируя спецификациями, выдвинутыми в 1920-е годы
русским формализмом, а в 1930—1940-е – американской «новой критикой»: всё литературное сводится к чистой литературности, а сама литературность – к текстуальности.
Но о
русском формализме речь пойдёт немного ниже, после того, как мы завершим обсуждение наследия потебнианства в фольклористике, с одной стороны, и затронем уже промелькнувшую здесь тему т.н. философской (историософской) «литературной критики».