Повесть Января

Ян Платан, 2021

Меня зовут Январь – такое не совсем обычное имя. Коротко – Ян. Эта история случилась со мной на самом деле. В ней правда всё, за исключением того, что приснилось. Но ведь и сны по-своему тоже правдивы… Я начал писать эту книгу в 1999-м году, в прошлом веке еще. Писал, бросал, переписывал. Потом книга долго пылилась в столе. Жанр ее я определил как Самоаналитический роман в исторических декорациях и в мире грез. Раньше я думал, что сочинил новый жанр, но недавно узнал, что книги похожие существуют и относятся к Автофикшн, то есть – выдумка на основе автобиографических событий. Тогда я достал стопку старых тетрадей из чемодана, переписал их, подправил и теперь издаю. Надеюсь, вам будет интересно ее прочитать.

Сопротивление

Папа работал на том же стадионе, что и я. Вернее будет сказать, отец взял меня к себе, чтобы на деле доказать, что работать художником совсем не так здорово, как мне казалось. «Вот, — говорил он, — посмотри на тетю Валю. Она художник. И друзья к ней приходят тоже художники. Все они пьющие и низкооплачиваемые».

Соседка тетя Валя и правда работала в автопарке художником. Она писала объявления, рисовала газеты и реставрировала надписи на автобусах. Друзья приходили к ней всегда с удовольствием, и тому была пара причин: во-первых, она прекрасно готовила, а во-вторых, была незамужней.

Когда же художники после нескольких рюмок отлучались с сигаретой к окошку, маленький Олег втихую накидывал рюмку-другую вина или пива, а то и покрепче чего. Но разговор сейчас не о нем… Папа говорил: «Нужно выучиться на нормального администратора, и тогда сможешь работать где угодно! А вечером бери и рисуй! Кто мешает?! Это будет твое хобби». Сам папа в юности неплохо рисовал, но я почему-то ни разу не видел его за мольбертом. Вечерами он смотрел в телевизоре все, что показывали, а выходные проводил в гараже, регулируя клапана и прочие штуки автомобилям соседей.

Я пришел к отцу в кабинет и после обычных церемоний «как дела, как мама; хорошо, как дочка» сказал, что собираюсь на учебу в Москву. Папа сказал, что он против. Добавил, что он уже договорился с кем-то насчет меня, и там уже ждут, когда я приду к ним учиться. Я сказал, что уеду в любом случае, и быстро вышел из кабинета, чтобы не разволноваться у него на глазах.

Разговор с мамой оказался еще интересней. Тут же присутствовала и тетушка Лиля, так что против меня разом выступили объединенные силы сестер. Доводы сыпались на меня один страшнее другого.

«О, ужас, — говорили они и вскидывали руки. — Зачем? Куда? К кому? Папа ведь уже всё устроил! Он договорился! Он поможет! Он поддержит! Зачем тебе мультики? Ты там сопьёшься? Где ты будешь жить? Кто тебя будет кормить?» И так бесконечно, не слушая доводы, повторяя и повторяя одно и то же. Так что, взбесившись, я хлопнул размашисто дверью и пошел просто в даль… просто подальше от шума.

Не в первый раз уже такая история:

Когда после восьмого класса меня не взяли в девятый, потому что учился плохо и хулиганил, я решил пойти в художественное училище. Лет с одиннадцати я занимался в хорошей художественной студии — ездил на автобусе довольно далеко — минут за сорок. Туда я пошел следом за двоюродной сестрой.

Там не надо было платить за учебу, но желающих было немало, и для поступления нужно было выдержать конкурс, проводившийся в первое воскресенье каждого сентября. Приемная комиссия вся состояла из учащихся — из детей. Они рассматривали принесенные абитуриентами работы и отбирали в студию тех ребят, которые им нравились. Я готовился целое лето. Подготовил тяжелую папку рисунков. Многое срисовал с почтовых марок — у меня была большая коллекция, начало которой заложил мамин двоюродный брат — мой дядя Гена. Он не был филателистом, но короткое время работал в милиции. Уличная торговля всегда была вне закона. Неважно даже, кто и чем торговал, милиция гоняла всех. Не знаю конкретных подробностей, но первые три альбома с марками мне принес он. И были они «конфискованные» — странное слово, которого я тогда еще не понимал.

В изо-студию меня приняли. И это была — победа! Преподавал там очень хороший художник и гениальный педагог, которого я и другие студийцы, любили не меньше, чем родного отца. Таким образом случился удачный поворот в моей судьбе. А потом уже, после восьмого класса, должен был случиться второй…

Но родители оказались против.

Папа считал, что художником надо быть либо самым великим, либо не быть вообще; что правильнее будет выучиться на начальника. Потом он сказал, что за поступление надо платить взятку в тысячу рублей, чем окончательно перетянул маму на свою сторону.

«Давай-ка ты доучишься в школе, а потом уже решишь», — сказали они. «Но ведь меня уже не берут в девятый», — это был железный аргумент, и я уже думал, что выиграл спор. Но — нет. Мой дед, уважаемый человек, директор музыкальной школы, увешанный орденами, пошел решать мой вопрос. Строгие учительницы скакали и верещали, как девочки. Казалось, что летом, к ним вдруг пришел дед мороз. Дети многих из них уже учились в его школе, а кто-то только собирался вести своих чад в музыку. А некоторые учительницы, и даже немолодые, сами обучались у него. И дед даже помнил их имена, имена их родителей, и всем передавал приветы вместе с поцелуями. Он обожал целовать всех женщин, до которых мог дотянуться. Ростом он был невелик и эту свою черту передал папе, а через него и мне.

В результате дедова похода поворот в судьбе оказался отложен.

И вот о чем я думал, прогуливаясь после атаки сестер: «Что, если бы дед вот так же, в орденах, с поцелуями, пошел со мной не в школу, а в художественное училище… Моих навыков вполне хватало для сдачи экзаменов. Зачем надо было так меня править?.. Корежить? Под себя… Мне и без того было страшно принимать решения. Мне себя-то было трудно преодолеть, а прибавь к этому сопротивление родителей…»

Моих сил не хватило на то, чтобы настоять на своем…

Но тут я немного путаю.

Я забегаю вперед.

Тогда, прогуливаясь, я не мог так подумать. Это сейчас уже я это так понимаю. Тогда я просто ругался, злился, негодовал: «Почему!? Почему вы это делаете?! Почему вы вечно держите меня за руки?!»

Я долго ходил, смотрел на деревья, на гуляющих собачек, дышал, успокаивал себя…

Когда же я вернулся, полагая, что барышни тоже угомонились, в дверях меня встретила тетя Лиля. Лицо ее имело гробовое выражение. Гробовым же голосом она произнесла: «Ты что сделал с матерью?» На мой вопросительный взгляд она ответила: «У нее — паралич!»

Я зашел в зал. На кушетке лежала мама. Лицо ее ничего не выражало, оно смотрело в потолок. Рука безжизненно свешивалась, пальцы касались ковра. Я присел рядом, но приступ смеха свалил меня на пол. Поняв, что план не сработал, мама поднялась и, уже не надеясь на лучшее, плаксиво спросила: «Сынок, а может, ну его, а? Может, не поедешь никуда?»

Я отсмеялся, обнял родную мамулечку и сказал ей: «Не бойся, я буду очень осторожен! И это ведь не навсегда. Всего-то два года. Потом я приеду и буду здесь на киностудии работать мультипликатором. Не штанги красить, а кино делать, пойми!»

«А когда?» — спросила мама.

«Через две недели» — сказал я.

И мама опять заплакала.

Я продал соседу по дому библиотеку записей Высоцкого — десять кассет TDK и четыре бобины ORWO, около пятисот песен — дорогая сердцу вещь. Я долго собирал эту коллекцию.

Помню, как отец обратил мое внимание на хриплые песни актера — крутил Высоцкого целый вечер, а потом вдруг сказал: «Это не про коней он поет — это про жизнь», и я прислушался. В тот день его хоронили. Мне было лет тринадцать.

Я слушал Высоцкого ежедневно, разучивал тексты, набренькивал их на гитаре. Искал редкие записи.

Владимир Высоцкий стал моим подростковым кумиром. Я знал наизусть сотни песен и вариаций текстов…

На вырученные от кассет деньги я уже мог долететь до Москвы.

А через день отец вызвал меня в кабинет и пообещал помогать материально во время учебы. Честное слово, не ожидал! Ответил «большое спасибо», уволился с работы, простился с дядей Мишей, с другими людьми, кого знал, обещал писать, звонить, не забывать и погрузился в состояние тревожно-радостного ожидания.

Но…