Топографический кретин

Ян Ледер, 2023

Когда умирает любовь, сердце жарится на сковородке без антипригарного покрытия, и от этого не больно даже, а просто не дышится. И надо кричать, но никто не услышит. Остаётся писать – может, прочтут? Но даже если да, то всё равно не помогут: эту боль каждый переживает сам. Или – не переживает. Вечная борьба любви и жизни: то они на одной стороне, то друг против друга. Любовь уступать не готова, любовь не хочет умирать, придётся её убить. Вот тут-то сердце и взрывается. Вместе со сковородкой. Если с вами такое было, эта книжка – то ли сборник беззаботных рассказов, то ли пронзительный дневник – для вас. Если с вами такого (пока?) не было, то – тем более.

Спасение гадов

Угол атаки

Переезжая в новый дом, восьмилетний Яша старался запомнить всё в старом дворе. Ну или хотя бы как можно больше.

Эту скрипучую пружину на подъездной двери — от неё, если ковырнуть твёрдым, отлетают плоские, как слюда, куски ржавчины. Сама по себе ржавчина вроде рыжая, а струпья — вот ведь странность какая! — разноцветные, да ещё переливаются на солнце, как перламутр на маминых часах. Но чтобы полюбоваться этими красками, надо присесть на корточки и наклониться пониже, потому что поднимать осколки с земли ни в коем случае нельзя: не порежешься, так под ноготь залезет, а об этом даже подумать страшно, не то что представить себе!

И этот забор за соседним домом, в котором есть две большие дыры, чтобы лазить туда на вечную стройку играть в немцев и милицейских. Только сначала надо решить, кто будет кем, потому что за фрицев никто не хочет. Раньше кидали кубик — у какой команды больше выпадет, та и будет красноармейскими милиционерами, — но потом кубик упал в канализацию, и теперь приходится играть в камень-ножницы-бумагу. А это такой крик, такие споры, что пока докажешь, у кого что было и кто кого победил, уже домой пора.

И эту вечную лужу, которую когда-то давно задумал переехать на самом первом своём, трёхколесном ещё, велосипеде, но посреди которой не пойми откуда вдруг возник неожиданный, но ужасно огромный и жутко коварный подводный кирпич, и из-за него только что купленный по блату жёлтый мохеровый гэдээровский костюмчик с начёсом враз превратился в кучу грустных серых сосулек. Ох и влетело тогда от мамы!

И эту песочницу в углу двора, в которой летом песка почти не бывает, и его заменяет ссохшаяся грязь, а зато зимой наметает большой сугроб, и в нём так мягко валяться, прикидываясь белым медвежонком Умкой, и смотреть в небо, и склеивать в аппликации высокие облака, величественные и ленивые, как бегемоты, и мягкие, как сугроб в песочнице.

И весь этот двор, обсаженный толстыми старыми деревьями, в котором к тому же давно живёт и никуда не собирается проверенный испытаниями друг Лёха Могила.

Запоминая, Яша по-взрослому вздыхал и утешал себя тем, что всё это уже не впервой. Раньше, когда сестрёнка Алинка ещё и на свет не родилась, он уже один раз переезжал.

То давнее событие было волнующим и суетливым, но помнилось теперь не очень отчётливо, как будто через сон: гулкие кастрюли, закопчённый грузовик с совсем юным, радостным и кудрявым папой в кузове, какие-то чёрные носки толстой шерстяной вязки с ярко-красными, как будто намалёванными, заплатками на пятках. Сколько потом эти носки ни искал, так и не нашёл — приснились, что ли?

Зато на этот раз всё по правде, прямо на глазах!

Хрусталь и фарфор аккуратно переложены старыми газетами и байковыми рубашками и плотно упакованы в неподъёмистые тюки. Стеклянные дверцы серванта и семейная гордость — большой чёрно-белый телевизор — бережно завёрнуты в верблюжьи одеяла. Родственники и соседи осторожно, чтобы не оступиться, спускают по лестнице ковры, свёрнутые в огромные сосиски, а потом возвращаются и говорят:

— Ух!

И ещё говорят:

— Наливай!

И произносят тост за неуклонное улучшение жилищных условий, и стоя закусывают у деревянного стола, одиноко круглеющего в пустеющей комнате.

— А помнишь, как мы проверяли раков на прочность? — спрашивает Могила, щербато улыбаясь, как будто ему не грустно.

Асфальт под балконом сереет на весь двор точно так же неприступно, как два года назад, когда они заграбастали из ванны пригоршню раков, которых папа только что привёз с рыбалки: решили спасти обречённых тварей от уже закипающей на кухне кастрюли размером с ведро. Склизкие серо-коричневые звери больно щипались и были совсем не похожи на свои румяные портреты из книги «Кухни народов СССР».

Этот здоровенный фолиант в твёрдой обложке поселился в шкафу не так давно, но уже успел сыграть с Яшей злую шутку.

Однажды, рассматривая в нём вкусные цветные фотографии, он перевернул очередную страницу — и захихикал в голос, как всегда делал, читая свою любимую историю про троих в лодке, не считая собаки. Рядом с иллюстрацией — горкой золотистых шариков на плоской белой тарелке — красовалось немыслимо трогательное название блюда: цыбрики.

Отсмеявшись, полистал туда-сюда, повчитывался… Да нет, вроде не шутят. Буквы крупные, серьёзные, точно такими же в другой главе написано: «Плов», а ещё в другой — «Суп харчо». Тоже, конечно, смешно: харчо! — но с цыбриками всё равно не сравнить. А ниже: «Национальное белорусское кушанье, готовится из таркованной массы». Какованной? Таркованной. Ну красота же!

Милое до душещипательности слово «цыбрики» пробудило в Яше то, чего он и сам в себе до сих пор не подозревал: желание не мешкая удариться в кулинарию, срочно изготовить национальное кушанье далёкой земли сябров и зубров и удивить им маму и папу, а заодно показать пример Алинке, чтобы знала, какой у неё брат-рукодельник.

— Я там ужин приготовил, — сказал он, насилу дождавшись родителей с работы.

Немного порепетировал перед этим: понятно же, что фраза должна прозвучать максимально равнодушно. Тренировка даром не прошла; удалось произнести обыденно, будто Яша всю жизнь только и делал, что стоял у плиты. И, не оборачиваясь, ушёл в детскую — вроде как за уроки, а на самом деле ждать похвалы.

— Ну, красота! — громко изумился папа через минуту. — А что это такое?

— Алина, не съедим всё без тебя, сними сапоги, грязища на улице какая, — сказала мама. — Ой, а правда, что это? И почему горелым маслом пахнет?

Яша как бы нехотя подошёл к двери кухни, опёрся спиной о косяк и собрался исключительно небрежным, само собой разумеющимся тоном объяснить, что он просто готовил таркованную массу — да-да, таркованную, и что тут такого? — а когда масса затарковалась настолько, что стала приставать к сковородке, он подлил туда подсолнечного масла вот из этой бутылки, к которой так странно прикасаться — и скользко, и липко одновременно… А кашу маслом не испортишь, это ведь и ребёнок знает, да и не только кашу, но и цыбрики…

— Ой, цыбрики! — вдруг захлопала в ладоши Алина.

— Кто-кто? — переспросил папа. — Цуцыки?

— Да цыбрики же! Это как драники, только как мячики!

— А ты вот откуда это знаешь? — ревниво спросил Яша. Коварство сестрёнки застало его врасплох: вот и готовь после этого сюрпризы!

— А у нас Лена Шахова такие же в садик приносила на своё деньрожденье! — Алина стащила самый аккуратный, просто как в книжке, лоснящийся золотом цыбрик, что венчал собой вершину бугристого конуса, забросила его в рот и тут же сморщилась. — Не, не такие. У Лены были вкусные…

— Ты что же такое говоришь, — педагогично сказал папа. — Твой братик ещё вкуснее сделал, ведь правда?

— М-м, — сделав ударение на первом «м», Алина непокорно покачала головой из стороны в сторону и виновато, как Мотя-Аполлон, посмотрела Яше в глаза. — Не вкуснее.

— Руки не помыла после улицы, вот тебе цаплики и невкусные, — мама тоже взяла один. — Ух, а пересолил!

— Ладно вам критиковать, — снова вступился папа. — Старался человек… Да, сына, с маслом и солью у тебя и правда переборчик вышел… Но это ничего, первый блин всегда комом.

— Не комом, а шаром, — попытался вышутиться Яша и решился, наконец, отведать свое произведение.

Рот обожгло острым вкусом соли. Больше, если честно, никакого вкуса не было. Зато, подумал он, оцарапать цыбриком нёбо вообще невозможно, не то что какой-нибудь хлебной коркой: шарик оказался очень мягким, даже как будто водянистым — и тут же растёкся по дёснам, оставив после себя прогорклое послевкусие хорошо подгоревшего растительного масла.

Возможно, Алина не так уж и ошибается, признался Яша про себя: вряд ли у Лены Шаховой на дне рождения цыбрики были хуже.

— Скажите ещё спасибо, что я сала не добавил, — сказал он, надувшись, и решил, что больше к плите ни ногой.

С тех пор к толстой книге про кухни народов СССР доверия не было. Потому и не удивился Яша, что в ней раки красные, а по-настоящему — вот же, прямо в руках! — зеленоватые и ещё какие-то… склизистые. Почти как та бутылка с подсолнечным маслом.

— У, гад, кусается! — взвыл Лёха Могила, оттягивая одного от подушечки своего большого пальца. Рак отчаянно вцепился в Лёхину шкуру всей своей клешнёй. Когда Могила отпустил его, рак стал раскачиваться, как бульдог на берёзе.

— Тихо ты, не ори, всю тайну выдашь!

— А чё он! — несмотря на жуткое возмущение, Лёха всё же слегка сбавил тон и резко махнул рукой у края ванны. Рак, ударившись о бортик, тихо матюгнулся, но всё же отцепился от пальца и булькнул в воду. — Мы их спасаем, а они…

— Они же думать не умеют, не понимаешь, что ли.

— Почему не умеют?

— У них мозгов нету потому что.

— Ну и дураки тогда!

Яша поглядел на укушенный палец, который Могила в доказательство своей жертвенности держал перед лицом, потом на собственные ладони, сравнил их с размерами ванны, в которой копошились обречённые…

— Слушай, это сколько бегать надо будет туда-сюда, чтоб всё стадо на улицу перетаскать… Всех не спасём.

— Точно, не успеем, — Лёха сунул в рот пострадавший палец и загрустил. — Ещё и на моих на лестнице наткнёмся, уши надерут.

— А давай мы их с балкона скинем?

— Кого, моих? Я тебе скину!

— Дурак, не твоих, а раков!

— Раков? Так они ведь убьются же. Четвертый же этаж же!

— Ну и что, что четвёртый. Кино видел про черепаху? Её там под танк подложили — и ничего, не раздавилась! А у раков тоже панцирь. А так их у нас отберут и сварят, и тогда они точно умрут.

И Могила отступил.

Один за другим, как десантники в кинокартине про войну, раки сигали в забалконную бездну. Только парашютов у них не было.

— Вы куда? Обедать скоро, — окликнула мама мальчишек, суетливо обувавшихся в прихожей.

— Сейчас, мам, мы мигом, — пообещал Яша, и они дёрнули вниз, щеголяя друг перед другом умением прыгать через две ступеньки, но на всякий случай придерживаясь за шаткие, дребезжащие поручни.

— Ну вот опять, блин, теперь заноза! — совсем раздосадованный неблагодарностью ракоспасательного предприятия, Лёха впился зубами в другой палец и сам чем-то стал похож на рака. — Дебильные перила дурацкие!

— Нету, — сказал Яша.

— Ничего себе нету! — обиделся Могила и неожиданно громко чмокнул, потому что выдернул изо рта палец, чтобы доказать, что не врёт. — Во, зырь, как воткнулась!

— Да нет, раков нету! Вообще. Ни одного.

— Точно! Убежали, значит! Спаслись. А я думал, поубиваются на фиг.

— И я, — признался Яша.

— А может, этих тоже с балкона шуранём? — Могила ткнул в облезлую желтоглазую парочку. — Папка говорит, кошаки с любой высоты могут на ноги приземляться. Заодно проверим.

Эти двое жили в подвале их дома и обычно людей близко не подпускали. Но сейчас сидели спокойно, словно не слышали, что их собираются краштестить на прочность, лениво вылизывали свои довольные мордочки и лапы. Рядом на асфальте валялись какие-то хрусткие, бесформенные и бесцветные ошмётки, похожие на засохшую луковую шелуху. Только где ж это видано, чтобы коты луком питались, да ещё с таким удовольствием…

Наверное, не надо Могиле про это говорить, подумал Яша. И перевёл разговор:

— Да ну их, они вон мышей объелись, ещё заразимся. И блох подхватим.

— Ну и фиг с ними тогда. Пошли кушать.

А теперь они разлучались, и оба понимали: это навсегда. Отсюда до гастронома, в котором теперь будет жить Яша, целых четыре остановки. Это если на автобусе, а на велике так вообще не доехать.

Двухколёсный «школьник» появился у него недавно, и Яша ещё не успел им как следует навоображаться. Раньше, когда ему говорили: «Дай прокатиться», он, как и положено, отвечал: «Жопа не годится», или: «Если каждому давать, поломается кровать». Но здесь, в новом дворе, пацаны тоже были новые, и как себя с ними вести, он пока не знал.

Драться Яша не любил, потому что не умел. Он давно понял, что против лома нет приёма и что с саблей на танк бросается только дурачок. Но не будешь же на велике по квартире гонять, а во двор вытащишь — так обязательно кто-нибудь пристанет, и что тогда? Давать вот так, кому попало? А вдруг сломают или вообще угонят? А не давать — так кто их тут знает, этих гастрономовских, могут ведь и шею сломать вместо велика…

Натужно перебирая в голове варианты самоутверждения, он спускал блестящее синее сокровище по лестнице, ритмично, как поезд, прогромыхивая по ступенькам задним колесом. Каждый удар отдавался тонким дзиньканьем звонка на руле.

Вышел, оглянулся, оседлал, поставил ногу на бордюр, чтобы оттолкнуться, — и нá тебе — подваливает длинный, наглый, да ещё и белобрысый.

— У тебя ниппель есть?

Ишь, ни здрасьте, ни до свидания, ниппель, ага! Да не нужен ему ниппель никакой, вон смотрит как — как корову на базаре выбирает. По раме зачем-то постукал, по крылу — как по своим собственным. И морда такая неприятная: башка белая, брови белые, ресницы белые, очки нацепил, как будто умный, а сам точно хулиган!

— Ну чё, нету ниппеля?

— Ну, нету.

— А велик хотя бы твой?

— Ну, мой.

— А ты новенький?

— Ну.

— А как звать?

— Меня?

— Ну.

— Меня Яша. А тебя?

— Рыбин Гоша.

— Гоша?

— Ну.

— А ты в этом дворе живёшь?

— Ну.

— А в каком доме?

— Да вот в этом вот подъезде. А ты?

— И я тоже. На третьем этаже. В тридцать второй квартире.

— И я на третьем, в тридцать четвёртой. Айда в гости?

Гоша, хоть и был выше Яши на полголовы, оказался почти на год младше. И морда, в общем, ничего, не сильно неприятная, просто белобрысая. И очки настоящие, Яша специально попросил померить — так чуть не свалился, больно стукнувшись коленкой об угол дивана: всё жутко расплылось перед глазами, как он вообще в них ходит!

Нормальный, в общем, пацан, хоть и очкарик.

В школу из-за своего длинного роста Гоша пошёл не в семь лет, как все нормальные люди, а в шесть. И потом ещё хвастался, что перед армией сможет поступать в институт не один раз, а целых два, потому что будет иметь год в запасе. В общем, несмотря на разницу в возрасте, они с Яшей оказались в одном и том же втором «А», да ещё и за одной партой.

Гошин папа тоже ходил в школу, только не учиться, а работать — и не в обычную школу, а в художественную. В ней он был не простым преподавателем и даже не завучем, как Конь, а целым директором. Потому что хорошо умел рисовать картины — и по вечерам всё время или рисовал их, или читал про них большие и яркие книги.

Яша тоже любил рисовать — вообще-то он уже знал, что надо говорить «писать», но не мог себя заставить, потому что пишут книги, а картины всё-таки рисуют, — и больше всего на свете хотел попасть в художку. А вот так взять и попросить стеснялся, поэтому каждый день после школы переходил лестничную площадку и малевал у Гоши в гостях на тетрадном листе лунный пейзаж или красное яблоко рядом с носатым чайником. И выводил потом самыми красивыми печатными буквами, на какие был способен: «Дядя Серёжа, возьмите меня, пожалуйста, в художественную школу!»

— Рановато тебе, брат, потерпи ещё годик, — говорил ему вечером Гошин папа, высокий и солидный. Они вместе пили чай, и на длинных пальцах Сергея Николаевича были видны крапинки краски, и Яша не отводил глаз от этих пятнышек и представлял, как он сам, дорисо… ну ладно, ладно, дописав небольшой этюд, сядет за стол, и у него на руках тоже будут разноцветные веснушки, потому что сколько ни вытирай их влажным вафельным полотенцем, всё равно все стереть не получится.

— Ну почему ещё годик, дядь Серёж? — тянул он голосом нытика, пытаясь разжалобить Гошиного папу-директора.

— Потому что в художественную школу принимают с десяти лет, а тебе только восемь с половиной.

— Но Гошу же приняли в обычную школу с шести лет. Обычная школа главнее художественной, а его ведь приняли! Потому что он длинный.

— Не длинный, а высокий, — поправляла Гошина мама тётя Валя.

— Ну да, потому что недлинный, — спорить сейчас было не в Яшиных интересах. — А меня тоже могут принять, потому что я уже рисовать умею. Умею ведь, вы же видели!

— Н-да, брат Яша, похоже, не отвертеться мне, — дядя Серёжа поставил на стол кружку с огромной оранжевой клубникой на боку и задумался. — Ладно, старик, убедил. Я скажу твоим, как заявление писать, только никаких поблажек не ждать, уговор?

Яша честно, без поблажек, сдал экзамены, а Гоша в это время так же самостоятельно, только непонятно зачем, поступил в музыкалку, и ему купили баян. И теперь после школы Яша по-быстрому делал уроки и с наслаждением портил акварельную бумагу, а его лучший друг, корчась, как от зубной боли, растягивал и сжимал тяжеленный инструмент с красными перламутровыми панелями и всё пытался понять, какой гад — и главное: на фига? — придумал это дурацкое сольфеджио.

Гоша страдал так бурно, так зримо, так искренне, что его жалели не только двор и класс, но и вся многочисленная родня, даже тётя Зоя, которая жила аж в самом Владивостоке и только иногда приезжала к ним в город, чтобы навестить своих сестёр, тётку Ленку и тётю Валю, Гошину маму. Иногда тётя Зоя привозила с собой дочурку, светловолосую, как вся их родня, и очень тоненькую Надю. Из-за которой Яша терзался, почти как Гоша из-за своего постылого баяна, только наоборот: Надя нравилась ему никак не меньше, чем художественная школа, а может, даже и больше.

Яша изо всех сил старался не пропустить момент, когда Гоша засобирается к тётке Ленке, у которой обычно останавливались владивостокские родственники. А когда уже терпеть не мог, сам спрашивал друга, не пора ли ему навестить близких.

У тётки Ленки Яша млел от всего — не потому, что там было что-то такое особенное, а потому, что к этому всему — к клетчатой скатерти с загибающимися краями и со следами порезов от острого ножа; к запотевшему стаканчику с зубными щётками в ванной; к плохо закрывающемуся секретеру в гостиной; к деревянной вешалке из оленьих рогов в прихожей — ко всему наверняка прикасалась Наденька.

Это отчего-то очень Яшу волновало и мешало сосредоточиться, и из-за этого он даже проигрывал Гошиной родне в дурака, хотя если по-честному, то играл лучше. Но всё равно не расстраивался, потому что после трёх-четырёх партий они пообедают, а потом пойдут с Надей гулять в парк или в кино. Не вдвоем, конечно, пойдут, а втроём: Гошино семейство вовсю подшучивало над женихом и невестой и никак не хотело отпускать их одних.

Может, из-за того, что с ними всегда был брат и друг, Яша так ни разу Надю и не поцеловал. А после школы, переехав в её родной Владивосток и поступив в университет, узнал, что она уже замужем, — и, чтобы не расстраиваться, взял себе в гёрлфрендши какую-то сокурсницу.