Топографический кретин

Ян Ледер, 2023

Когда умирает любовь, сердце жарится на сковородке без антипригарного покрытия, и от этого не больно даже, а просто не дышится. И надо кричать, но никто не услышит. Остаётся писать – может, прочтут? Но даже если да, то всё равно не помогут: эту боль каждый переживает сам. Или – не переживает. Вечная борьба любви и жизни: то они на одной стороне, то друг против друга. Любовь уступать не готова, любовь не хочет умирать, придётся её убить. Вот тут-то сердце и взрывается. Вместе со сковородкой. Если с вами такое было, эта книжка – то ли сборник беззаботных рассказов, то ли пронзительный дневник – для вас. Если с вами такого (пока?) не было, то – тем более.

Моральная победа

Угол атаки

— Соня, ну Соня, не шоркай! — протянул Шуцык деланно гнусаво, точно барыня, нарочито артистично демонстрирующая гостям, насколько раздосадована она излишним рвением неотёсанной горничной.

Класс привычно заржал, и даже Иван Анатольевич не смог сдержать улыбки: настолько точно Шуцык сымитировал скрип, который Соня Нервик издавала, вычерчивая мелом электрическую цепь на мокрой доске. Но учительский долг возобладал, и физик пронзил заднюю парту максимально суровым взглядом, преломившимся в бифокальных линзах и ставшим оттого ещё убойнее:

— Шустиков, не оставишь свои остроты — попрошу закончить ответ.

— Всё, Вантолич, всё.

— Точно всё?

— Ага, всё. Полный всё. Самый полный всё, — Шуцык поднял руки, сдаваясь на милость превосходящему административной мощью оппоненту. Он даже приподнял на секунду обтянутый истёртыми синими брюками зад, будто собирался вылезти из-за бруствера под направленное на него танковое дуло.

Отвечать, ясен пень, не хотелось. Не потому, что не готов, отбрехался бы, не впервой. Просто Зелинский из восьмой школы дал «Машину времени» обкатать. У Зели старший брат в звукозаписи работает, вот и слушает новьё раньше, чем все остальные успевают в журнале «Кругозор» прочитать.

Мог бы, конечно, и на подольше кассету подогнать, но вот ведь жопа какая: сразу после школы, говорит, заберу, а то брат узнает — бобов наваляет. А может, и ладно? Ну получит Зеля по дюнделю — и хрен бы с ним, давно заслужил, а плёночка-то вот она родненькая…

Нет, вздохнул Шуцык, так не покатит. Зеля хлестался, что через неделю свежим Дэном Маккаферти подогреет, а уж коли огребёт от братушки, то придётся нам с пацанами вместо «Назарета» слушать любимую песню миллионов «Снег кружится, летает, летает», а оно западло.

Сделав единственно возможный в сложившихся условиях рациональный — пусть и оппортунистический — ход, то есть подняв руки перед неприятелем, Шуцык без суеты вернул туловище в исходное полулежачее положение и отжал на магнитофоне паузу. Предмет открытого обожания и затаённой зависти класса, тускло мерцающий чёрным пластиком «Романтик», лежал у него в дипломате, а дипломат — на парте, приоткрытый так, что более или менее отчётливо блеяние монофонического динамика слышали только сам Шуцык и Жека Мело: зря, что ли, в последнем ряду места себе с прошлого года забивали.

— Железно, — шёпотом восхитился Мело, когда стих последний аккорд «Поворота». — Во даёт Макарка!

— Ну а чё ж, курчавый дело знает, лабает по полной, — Шуцык ухмыльнулся самодовольно, будто сам тему накатал. — Слышь, братушка, у тебя карандашики есть?

Мело обстучал карманы и помотал головой. Потом сообразил:

— А тебе нафиг? До звонка ещё как до пенсии.

— Зеле обещал за музон. Аж три штуки аскает, скот.

— У Топтыгина должны быть, — Жека постучал пальцем по плечу длинного и мосластого Медведя, который сидел прямо перед ними и служил меломанам непробиваемым визуальным и акустическим заслоном.

— Плюшевый, табаковский йе?

— Йе, йе, — рыкнул тот, не отрывая взгляда от тетрадки, в которую срисовывал ломаные линии, выводимые Соней на доске. — Когда это у Медведя карандашный йок наблюдался?

У него была манера говорить о себе как о ком-то другом, видно, фильмов про индейцев пересмотрел. Или Фенимора Купера начитался. Хотя насчёт начитался — это вряд ли, хмыкнул Мело про себя.

— Три дашь?

— В смысле?

— Три сигареты дашь, гутарю?

— Да ты чё, блин, прибурел? — Медведь даже от учёбы отвлёкся, забыв, что в полугодии ему светит пара по физике.

— Да не ори, я ж не себе. Шуцык Зеле за «Машину» торчит.

— Заканали, блин. Медведь вам вэцээспээс, что ли?

— Музон слушал? — встрял Шуцык.

— Ну.

— Пропёрло?

— Да ничё вроде.

— Ну так и не жопься, у тебя до фига.

— До фига, не до фига… Сами втарить не можете? До ларька не достаёте?

— Монечков нету.

— Ну так Медведь их тоже не рисует.

— А хрена тебе рисовать, — парировал Шуцык. — В школьный двор вышел, шпану тряхнул — и всех художеств.

Мело, хоть и считался Медведю лучшим другом, довольно внятно хмыкнул — зашла шутка, — но тут же притих, получив от развернувшегося к нему кореша несильный удар ладошкой по лбу. Вираж остался незамеченным: Вантолич в этот момент жевал очки, пытаясь обнаружить изъян в Сонином творчестве.

— Мело, а ты-то куда вякаешь, — Медведь уже опять сидел к задней парте спиной, но артикулировал внятно, потому что сложил ладони раструбом и, подставив их ко рту, выгнул бараньим рогом, чтобы сказанное без искажений доходило до адресата. Поэтому спереди он сейчас был похож на водолаза с торчащим изо рта кривым шлангом, сложенным из костистых пальцев. — Довыёживаешься. Медведь другой раз на выпас без тебя порулит!

— Ладно, Дрюня, не гони, — смиротворствовал Шуцык. — Палочек-то дай, себе ещё нашкуляешь.

После физики была как раз большая перемена, так что Медведю удалось частично возместить понесённый ущерб — три болгарские сигареты «сълнце» для Зели плюс две собственноручно выкуренные в гальюне и одну в школьном дворе. Но на полную компенсацию времени, конечно, не хватило. Поэтому всю биологию он закатывал глаза и сверлил собственный мозг картинами страшной мести мелюзге, зазевавшейся за гаражами у школьного двора.

Но на пути к реализации плана возникло трудноодолимое препятствие: Конь. Конём звали завуча, который, как и Иван Анатольевич, преподавал физику, но не у них, а у выпускных классов, и отличался суровым нравом.

Заняв стратегически безупречную позицию на школьном крыльце, он переадресовывал выходящих на плац — так медведь, устроившись на речных порогах, отбрасывает на берег выпрыгивающих из стремнины лососей. Особо интересующимся завуч разъяснял, что они удостоились крупной, практически невиданной чести со стороны партии и правительства.

— Сейчас все идём в столовую и обедаем, — объявил Конь, завершив сбор личного состава на асфальте, только-только начинающем разогреваться под весенним солнцем.

Шуцык ощутил подвох.

— Я сегодня уже кушал, Георгий Георгиевич, — жалобно протянул он. — Денег больше нету.

Пацаны переглянулись, осклабясь. Они редко тратились на школьную еду: шняга. Да и табак на что-то покупать надо.

— Это ничего, — успокоил Конь. — Обед сегодня для всех бесплатный.

— Ну точно засада, — ужаснулся Шуцык. — Партия-правительство за просто так кормить не станет.

— Слушаем меня. Сейчас все идём в столовую и организованно обедаем, — в голосе Жоржоржича прорезался металл. — А потом так же организованно выходим и садимся в автобусы.

— Экскурсия, что ли? — упавшим голосом спросил Гоша Кит.

Он сегодня как раз собрался в «Лакомку»: месяц деньги копил, неделю Галку Керченскую уламывал — и что, теперь все труды Коню под хвост?

— Нет, друзья, не экскурсия, — завуч вспомнил о своём педагогическом призвании и смягчил тон. — Я же сказал, нам как победителям соцсоревнования среди общеобразовательных школ города выпала большая честь. Через месяц на стадионе «Строитель» состоится праздничное мероприятие, посвящённое Первомаю.

— Уф, — громко и загадочно выдохнул Кит, уставившись взглядом на носки своих кед «Два мяча».

— Будут шефы с завода «Дальсельмаш», товарищи из крайцентра, даже от Москвы приедут представители, — Конь очень выразительно посмотрел на Кита. — Так что некоторым стоит заранее подумать над своим поведением и внешним видом. Выпускники — самые лучшие, наши гвардейцы — будут вручать цветы. Группа чтецов исполнит в микрофон стихи про мирный труд, а мы с вами и учащиеся других школ-передовиков участвуем в массовом театрализованном представлении на футбольном поле.

— Ага, вы с нами, — передразнил Шуцык под нос: спорить с Конём в открытую не решался даже Медведь.

Завуч был некрупный, но жилистый. И к тому же имел неоспоримый аргумент — сросшиеся вместе четыре пальца правой руки — говорят, с рождения. Он и кличку-то свою получил из-за этой невиданной кисти, которая сильно напоминала копыто — не только видом, но и твердокаменностью. В чём рано или поздно убеждался любой, кто выказывал Коню неповиновение: здоровенные шишки на лбу сначала просто болели, потом ныли и синели, а ещё потом желтели и начинали чесаться.

— Уверен, что мы все проявим сознательность, и мне не придётся вызывать волынщиков в свой кабинет, — завуч почти ласковым взглядом оглядел притихшую лососину и для пущей убедительности постучал своей наводящей страх конечностью по кипе классных журналов, которые держал под мышкой.

На подъезде к единственному в городе стадиону уныние сменилось возбуждением: когда такое было, чтоб не пешком или на маршрутках, а — как начальники какие-нибудь — спецтранспортом!

Впрочем, Фрэн однажды уже ехал на «Строитель» в автобусной колонне — несколько лет назад, когда был здесь в пионерлагере. О котором теперь вспоминались разве что ночные страшилки, после которых невозможно заснуть — про чёрную руку и какой-то красный капюшон, — да ещё утренняя зарядка в виде заныривания под жилые вагончики с целью сбора продуктов кошачьего пищеварения.

— Откуда они только берутся, — удивлялись тогда пионеры, загружая сухие какашки в большие цинковые вёдра, потому что ни одной кошки за всё время пребывания в лагере никто из них не встречал. Старшие лишь ухмылялись, и у детей возникло подозрение, что после обеда кто-то из вожатых берёт вёдра и втихую разбрасывает их содержимое обратно.

Совершив серию ползковых упражнений — официально они издевательски назывались трудовым десантом, — пионеры устало брели на завтрак, потом — уже в более приподнятом настроении — на речку купаться, дальше на обед, а затем в спортзал, где был телевизор, по которому показывали трансляции с Олимпийских игр в далёком канадском Монреале, и все громко болели за советских гандболистов и прыгунов в воду, а Фрэн — молча — за английских, но они всё время проигрывали.

Потом наступало время ужина, и к вагончикам возвращались уже в сумерках, так что кошачья тайна так и осталась неразгаданной.

Другие пацаны тоже, конечно, на стадионе бывали — футбол-хоккей, кружки-секции всякие, — но чтобы прям на поле — это впервые. Правда, восторг по такому случаю был недолгим: им тут же вручили красные и жёлтые флажки на плохо обструганных коротких древках и стали объяснять, в каком порядке надо этим делом махать под ужасно назойливые комсомольские песни из громкоговорителей.

— Мало того что руки на фиг отвалятся, так ещё и оглохнешь тут, — орал Шуцык. — Не могли, что ли, тихоговорители на стадионе установить! Да и палки эти! Какой козёл занозы в них понавтыкал!

— Слушай, а это ж наши — близорукий Кит поднёс флажок поближе к лицу.

— В смысле наши?

— Ну да, это мы их делали на трудах, — подтвердил Фрэн. Он даже узнал собственное творение. А может, показалось.

— Чё, да? — Шуцык тоже присмотрелся и скорчил рожу. — Вот мы уроды, сами себе подляну кинули.

По окончании двухчасовой гимнастики, которой никак не придумывалось название — то ли репетуция, то ли экзекиция, — у стадиона их ждала вереница пазиков с ржавыми подкрылками и табличками «Осторожно, дети!» на лобовых стёклах. Но пацаны решили на транспорт забить: во-первых, сами вы дети, а во-вторых, хватит на сегодня компании одноклассников и учителей. Денёк стоял солнечный, Конь в честь партии и правительства разрешил домашку на завтра не делать, отчего бы не пройтись по такому случаю.

Да и недалеко, в общем: сначала через то ли лысеющий лес, то ли разросшийся парк; потом по мосту, мелко дрожащему под пыльными грузовиками; по проспекту имени 60-летия эсэсэсэра, мимо обкома, облисполкома и дома культуры; сквозь суетливые ряды старого рынка, над которым в свете последних постановлений уже начали возводить ажурную металлическую крышу, и с неё на верёвочных стропах свисают монтажники с тяжёлыми отвёртками в рукавицах и мятыми бычками в губах, — а там уж и до дому рукой подать.

А надоест поршнями шевелить — всегда можно в автобус забуриться. Проезд, конечно, четыре копейки стоит, но что ж мелочиться, на обеде больше сэкономили.

А можно и зайцем.

Яша и Гоша жили в двух шагах от автовокзала и давно изобрели метод не только не платить за автобус, но ещё и зарабатывать на нём. По выходным, когда в школу не надо, вскакивали в какой-нибудь пыльный ЛиАЗ — желательно который идёт в дачный посёлок за стадионом, — но не усаживались на изрезанные сидения из кожзама с торчащими пучками стекловаты, а становились на вахту, как кремлёвские курсанты, у табличек «Совесть пассажира — лучший контролёр!» и «Билеты сохраняйте до конца поездки!»

Там, в районе табличек, ютилась касса — приваренный к автобусной раме тяжёлый железный ящик с полупрозрачной выпуклостью. В середине колпака углубление, в углублении щель. Бросаешь туда денежку, крутишь приделанный сбоку кругляш с рифлёным ободом — и сквозь исцарапанный плексиглас видишь, как едут твои кровные по резиновой толсторёберной ленте. Доедут до конца и провалятся, обыденно брякнув, в утробу синего металлического гробика, а из отверстия с зазубренными краями — чтоб легче отрывать — выползет твой билет с шестизначным номером.

Можно сразу сунуть его в карман, чтобы сохранить до конца поездки и предъявить контролёру в подтверждение твоей пассажирской совестливости, но лучше сначала сложить между собой три первые цифры и три последние. Если окажется, что суммы разнятся на единицу, это называется «встреча» — и тогда ты обязательно кого-нибудь встретишь, даже если не очень хочешь. А если результаты совпадут полностью, то билет получится счастливым, и тогда можно загадывать желание. Но чтобы оно сбылось, билет нужно съесть.

Яша с Гошей придумали способ сделать счастливой практически каждую поездку. При этом мозги не нужно было напрягать арифметикой, а желудки — бумагой, да и радость наступала практически сразу, в прямом смысле: не отходя от кассы.

Автобус потихоньку заполняется дачниками, народом в основном пожилым и близоруким. Усевшись сами и водрузив на сидения кошёлки, бабульки вставать не торопятся: поясница ноет, а место займут, оглянуться не успеешь. Вот и не поднимаются, а вместо этого радостно передают плату за проезд двум пионерам. Яша с Гошей опрятно улыбаются в ответ и добросовестно, как тимуровцы, вывинчивают билетики из кассы, а монетки — аккуратненько, чтоб не звякнули — опускают к себе в карман. Звёзд с неба не хватали, но на пирожные и лимонад за два-три рейса набиралось.

Только теперь всё это осталось в прошлом: запросы выросли, свободное время наоборот, да и в автобусах появились кондукторы с большими, протёртыми до мяса коричневыми сумками и несоразмерными значками, как у отличников боевой и политической подготовки, с такими не забалуешь. Поэтому зону зелёных насаждений со стадиона пересекали пешком, попинывая портфели друг друга и деловито обсуждая, где бы достать справку о беспрекословном освобождении от дальнейшего участия в театрализованном представлении по поводу миртрудмая.

Когда вышли на маленькую опушку, Шуцык притормозил и поднял палец — типа: внимание, мысль! Медведь тоже остановился и достал сигареты, чтоб время не терять.

— Больничный, — Шуцык церемонно поклонился и сделал жест, будто шляпу снимает. Даже руку приподнял, чтобы застенчиво поблагодарить аудиторию жестом «сидите-сидите», когда загремят аплодисменты. Не загремели. Шуцык повёл глазами, испугавшись, что гений может умереть втуне, не будучи признанным, подождал ещё чуть-чуть, но всё-таки не выдержал, расшифровал: — Временная нетрудоспособность, она же предумышленное, но недоказуемое членовредительство!

Медведь поперхнулся затяжкой. Шуцык постучал ему по хребту и пояснил:

— Ну, там, палец порезать. Или лоб разбить.

— А, так это без базару, — Медведь сжал костистый кулак. — Занимайте очередь!

— Расслабься, Гризли, нетрудоспособность нам теперь сама собой обеспечена, — мрачно сказал Лёнька Гельман, глядя в сторону рощи. — И не факт ещё, что временная.

Из-за хилых деревьев на лужайку выходила могучая группа.

Когда Фрэн был ещё ребёнком Яшей, он очень любил «Книгу будущих командиров» и знал, что в древности такая воинская формация называлась фалангой. У этих, правда, не было шлемов с конскими гребнями, больших прямоугольных щитов и коротких широких мечей, но зато были такие лица, что от них в панике бежали бы даже самые свирепые карфагеняне. И персов бы ещё с собой прихватили. Хотя персы, кажется, из другой оперы.

И этих было много. Очень много.

— Ну просто парад победы, — грустно сказал Кит и оглянулся. Бежать было некуда: фаланга обступила со всех сторон.

— Щас будет вам парад, — пообещал кто-то из когорты.

На этом переговоры прекратились, орало уступило мечу. Защищавшимся объясняться членораздельно мешали ладони, которыми надо было прикрываться сначала от кулачных, а потом и от ботиночных ударов. А нападавшие не хотели сбивать дыхание никчёмными диалогами.

Били долго, точно, больно, но не без понятия: когда у злобно рычащего Медведя из рассечённой брови пошла кровь, расступились. Помогли подняться Фрэну, на каждой руке и каждой ноге которого перед этим сидело по агрессору — чтоб не дёргался под каким-то толстяком, который прыгал задницей у него на животе и при этом отдавал распоряжения остальным. Встал и сам жиртрест, деловито стряхнул траву со своего школьного костюма, осмотрел поле битвы и сказал:

— Ну вот, теперь будете знать, троечники вонючие.

— Чё знать-то? — уточнил Мело.

— Почему троечники? — обиделся отличник Гельман.

— Потому что ваша козлячья школа — номер три, вот почему! — издевательски, как дебилу, объяснил толстый.

— Это васа уродская ськола, мозет, номер три, — просвистел Шуцык. Его риторическое искусство, похоже, пострадало от недостатка минимум одного переднего зуба. — А нас свинюсьник — номер один. Понял ты, цьмосьник?

— И мы не троечники! — припечатал Кит.

Толстый, дёрнувшись было на «чмошника», замер, смутившись.

— Так вы, что ли, не с этой… не с третьей школы?

— Сам ты с третьей. А мы с первой, тебе русским языком бакланят.

Толстый оглянулся на своих; они тоже стояли как пришибленные.

— Ребя, вы это… Извините, короче… Мы тут трёшников караулили… Быканули, в общем… Фигово получилось…

И легион быстро, как и появился, вмаршировал обратно в рощу.

— Ни фига себе йаскладотька, — Шуцык потрогал десну. — Быканули они, а огъебли мы. Не за хъен собасий…

— Ладно, я их запомнил, козлов крестьянских, — Медведь почему-то забыл сказать о себе в третьем лице. — По одному отлавливать будем.

— Да на фиг они нужны, — махнул рукой Кит. — Моральная-то победа за нами! Видал, какие у них хари были по оконцовке?