Топографический кретин

Ян Ледер, 2023

Когда умирает любовь, сердце жарится на сковородке без антипригарного покрытия, и от этого не больно даже, а просто не дышится. И надо кричать, но никто не услышит. Остаётся писать – может, прочтут? Но даже если да, то всё равно не помогут: эту боль каждый переживает сам. Или – не переживает. Вечная борьба любви и жизни: то они на одной стороне, то друг против друга. Любовь уступать не готова, любовь не хочет умирать, придётся её убить. Вот тут-то сердце и взрывается. Вместе со сковородкой. Если с вами такое было, эта книжка – то ли сборник беззаботных рассказов, то ли пронзительный дневник – для вас. Если с вами такого (пока?) не было, то – тем более.

Правописание «цы»

Угол атаки

— Роза Израилевна, а можно спросить?

Шуцык вёл себя настолько прилично, что вызывал подозрения. Даже руку поднял — ну просто пионер всем детям пример.

— Да, Шустиков, можно. Надеюсь, ваш вопрос имеет отношение к теме сегодняшнего урока?

Роза Израилевна Лескер, в отличие от некоторых других учителей, никогда не намекала на свою княжескую родословную, но — единственная из всех — говорила школьникам «вы».

— Ну. Типа того, — Шуцык приподнялся за партой, но стоять пришлось бы на полусогнутых, так что он двинул в проход. И завалился набок, чудом избежав удара виском об угол соседнего стола. Это Жека Мельман под столом придержал его голень своей.

— Не нужно мер возмездия, Шустиков, — тихо, но убедительно попросила Роза Израилевна, стараясь не заразиться восторгом, охватившим класс. — Вы ведь хотели задать вопрос? Пожалуйста, я вас слушаю.

— Ну да, — Шуцык отряхнулся и пододвинул Мелу под нос кулак, исчерченный загадочными письменами. Жека отодвинулся. Кулак подъехал поближе. Жека прикрыл глаза. Шуцык удовлетворился и сунул расписную клешню в карман. — Ну вот смотрите, Розизральна, есть правило «ча-ща», так? Ещё есть правило «жи-ши», так? А почему нету правила про «ци-цы»?

— Овцы, — с ударением на «Ы», но всё равно не вполне осмысленно вставил Андрюха Мишин по прозвищу Медведь.

— Почему же нет? — косолапую остроту русистка привычно проигнорировала. — Вы разве не помните о том, как цыган на цыпочках цыкнул цыплёнку цыц?

— Ну… чё? — вопрос ошарашил Шуцыка не меньше, чем Жекина подлянка.

— Вы ведь проходили это правило не так давно, неужели так скоро забыли? — вздохнула учительница. — В корнях названных мною слов сочетание «цы» пишется через «Ы», во всех остальных — через «И»: цирк, циркуль, циновка, мотоцикл…

— Говорил я тебе, никакой ты не Шуцык, а Шуц-ик, — хмыкнул Яков. — И, а не ы!

— Хоба, в натуре! — обнажил клыки Медведь и одобрительно хлопнул по плечу сидящего перед ним Якова. — Фрэн в курсах!

Яков незаметно поморщился и потёр ушибленное, сделав вид, что стряхивает пылинку.

Не сказать, что без Мишинской похвалы он бы не прожил, да и шлепок мог бы быть полегче, но бригада заднескамеечников пользовалась на районе определённым авторитетом, к которому приходилось тянуться, чтобы не проканать за конкретного ботана.

Конечно, некоторые вещи слегка настораживали Якова, вечного активиста и почти отличника. Сам он, например, не участвовал в засадах на младшеклассников и даже за глаза не называл девчонок биксами. Но тут уж приходилось мириться: к настоящим отморозкам Медвежья стая отношения не имела, хотя и распыляла вокруг себя модный флёр приблатнённости, и членство в этой бригаде — пусть и на ассоциированных началах — Яков считал разумной платой за то, что его самого не трясла на мелочь шушера из соседних школ.

К тому же блондин Гоша Рыбин, он же Белый Кит, лучший друг и сосед по лестничной клетке, был с Медведем на коротком плавнике. Так что Якова, несмотря на его октябрятско-пионерские заслуги, бригада приняла благосклонно, свидетельством чему стал тут же выписанный как бы членский билет, то есть кличка. Изобрёл которую, разумеется, Шуцык, признанный виртуоз абстрактного мышления.

— А почему Фрэн? — уточнил тогда Яков.

— Ну, типа Яшка — это Янкель, так?

— Ну, например.

— А Янкель — это тот, который скидовай-штаны из книжки про ШКИД. Так?

— Ну, так.

— Не ну, а так! А Янкель — это два слога, тундра! Ян и кель.

— А кто такой кель?

— Да хрен его знает, кто такой Кель, — Шуцык даже рассердился. — Не тормози. Янкель — это как забадяжить вместе имя и фамилию певца Яна Френкеля, который про белых журавлей!

— Он композитор, кажись.

— Да какая, на фиг, разница, хоть хирург Одесской киностудии имени прапорщика Долженко! Главное, что Ян Френкель — это Ян-кель! Ну?

— Ну?

— Ну и всё! Потому что если Френкель, то — Фрэн. Рубишь?

— Ну.

— Ну и ништяк.

Логика, в общем, была безупречной. К тому же по недолгому размышлению Яков пришёл к выводу, что «Фрэн» звучит не обидно, а даже наоборот, слегка по-ковбойски, так что противиться не стал.

Зато прозвище самого Шуцыка создавало некоторые проблемы, но уже не коннотационного, а, скорее, орфоэпического характера. И вот, решив расставить точки над «Ы», кличкообладатель доколупался до училки — к вящему удовольствию седьмого «А».

— Прикинь, Шуцевич, ты ик, а не ык. Ик, понял! Типа как с бодуна, — у Медведя в запасе всегда имелась парочка-другая незатёртых смысловых ассоциаций.

— Не с бодуна, Мишин, а с похмелья, — автоматически поправила Роза Израилевна и тут же смутилась, поняв, что заглотила крючок. И, желая исправить свой прокол ещё до того как его заметят другие, открыла журнал.

— Давайте-ка, друзья, обратимся к теме прошлого урока. Александр Сергеевич Пушкин. «Дубровский», если не ошибаюсь.

Класс обречённо закивал — русистка не ошибалась, спектакль кончился — и заметно пожух ростом: сталкиваясь с учительским взглядом, народ, как морские черепахи при виде альбатроса, плавно втягивал шеи в плечи.

— Боюсь, Анечка, отвечать придётся всё-таки вам, — обратилась Роза Израилевна к сидевшей на первой парте совершенно чёрной Ане Низ.

Чёрная Аня не была негритянкой — таких класс видел только в телепередаче «Камера смотрит в мир» и иногда в кинокартинах про Америку. Просто в дополнение к чёрному ученическому платью и чёрному форменному фартуку на ней всегда были чёрные гольфы до колен, чёрные ботинки на стоптанных наискосок чёрных подошвах, чёрные глаза и чёрные волосы, украшенные чёрным бантом, как если бы эти волосы можно было чем-нибудь украсить. И ещё у неё пробивались светло-серые бакенбарды и лихие усы, которые когда-нибудь — вот зуб! — обязательно тоже станут чёрными.

Аню Низ в классе не любили. Не ненавидели и не презирали, а просто не любили. Аня классу была неинтересна. Не блистала ни красотой, ни весёлостью нрава, ни остротой ума. Не была короткой, как Инка Урицкая, не была длинной, как Лилька Шлихтер. Не была ни толстой, как Лёха Круглов из «Б», ни косой, как Галка Свинаренко оттуда же, ни хотя бы однорукой, как злой Сюга из восьмой школы. Ни уму, в общем, ни сердцу. Даже фамилия — Низ — была у неё такая короткая и такая подходящая, что сколько Шуцык ни напрягался, так и не смог ничего приличного замутить, и осталась Аня без клички. Случай редчайший, а по меркам седьмого «А» и вовсе уникальный.

Росла она в многодетной семье, в которой каждый второй ребёнок был если не имбецилом, то как минимум не гением. В городе говорили, что её папа и мама — то ли родные, то ли двоюродные брат и сестра, оттого, мол, и дети у них шибздики. Так оно на самом деле или не так, наверняка не знали. А если честно, то и знать не хотели, сторонились её, да и всё. Даже на своей первой парте в среднем ряду Аня Низ сидела одна.

Поначалу учителя пытались бороться с таким безобразием и подсаживали к Ане кого-нибудь из лучших учеников в надежде подтянуть её успеваемость, а заодно и показатели всего класса. И это даже срабатывало, но только до тех пор, пока у очередного пионера-буксира не обнаруживались вши.

— Не за тем мы в школу детей отдаём, чтобы они гнид домой приносили! — верещали тогда бабушки на родительских собраниях.

Бабушки в школу ходили охотно, потому что на пенсии заняться было нечем, разве что супы варить, а тут оттягивались по полной, такой галдёж учиняли, что у самих уши закладывало. Так что домой приходили измотанные, слегка оглохшие, но счастливые и с молодецким блеском под стёклами очков. Можно было подумать, что бабушки не в школьном собрании только что заседали, а в рюмочной «Чилим» о мировой военщине лясы точили.

К тому же они ничего не боялись. Выговора с занесением им уже не влепишь, на собрании трудового коллектива не пропесочишь, так что можно поактивничать на зависть папам с мамами, озабоченным служебным ростом.

— Ужас прям, безобразие какое! — заходились бабушки праведным гневом. — По классу зараза гуляет, слово-то какое — педикулёз! — а педколлектив палец о палец не ударит! Хотите жалобу в гороно?

Педколлектив педикулёза боялся, жалоб не хотел и сдавался без боя. Лишившись поплавка, Аня в сотый раз быстро шла ко дну, и учителя, не желая портить отчётности, не тревожили сонную двоечницу без веских оснований. Но время от времени вызывать её всё же приходилось. Вот как сейчас: до конца четверти две недели, а у семиклассницы Низ до сих пор ни одной отметки по литературе. Потому-то Роза Израилевна и сказала: «всё-таки». И ещё — «боюсь».

Сама Аня не боялась, ей просто было скучно. Она вышла из-за своей первой парты без отвращения и без энтузиазма, шагнула к чёрной доске и почти слилась с ней. Учительница вздохнула, класс воспрял, у завершившейся вроде бы комедии наметился второй акт.

— Скажите, Анечка, — кротко попросила Роза Израилевна, — как в повести Александра Сергеевича Пушкина, которую мы сейчас проходим, звали героя с княжеским титулом?

В класс вперились чёрные глаза без блеска, будто их кто нагуталинил, а бархоткой потереть поленился. В чёрных глазах не было не только блеска. Не было в них также вызова, не было мольбы, не было угрозы или отчаяния. Ничего не было, одно только безразличие. Не безразличие приговорённого к казни, а безразличие аквариумной рыбы.

— Героя звали… Его звали…

По передним рядам сначала чуть слышно, а потом всё громче покатилось короткое слово «князь».

— Его звали Князь, — предположила Аня, не отблагодарив спасителей ни взглядом, ни жестом.

— Не, нормально, а? — шёпотом восхитился Медведь. — Как пахана с Безымянки!

— Верно, Аня, верно, — воодушевилась учительница. — Его звали князь..?

Аня Низ пожала плечами и посмотрела в окно. Она думала, что уже ответила на вопрос, а оказалось, что ещё нет.

Волна подсказки набирала мощь и обрушивалась теперь на предпартовое пространство с силой небольшого цунами.

— Верейский! Верейский! — шёпотом скандировал класс, и Медведь тоже, хотя сам эту фамилию услышал впервые. Просто ему понравилось родство классического героя с авторитетным девятиклассником из другого района. — Ве-рей-ский!

— Его звали, — проговорила Аня.

Класс затих, как театрал за миг до развязки. Класс почувствовал: сейчас случится то, что потом месяцами будет обсуждаться в коридорах, в учительской и в школьном дворе. Что будет, как нанайский эпос, из уст в уста передаваться друзьям и родителям, а потом детям и внукам, обрастая новыми, всё более достоверными мелочами.

Чего-то такого класс ждал уже несколько лет, с того давнего урока природоведения, на котором изучалась структура сущего.

— Всё, что мы видим вокруг, всё, что есть в живой и неживой природе: и этот карандаш, и эту герань в горшке, и сам горшок, и подоконник, на котором он стоит, всё это учёные называют телами, — объясняла, расхаживая по рядам, Зоя Львовна, метко прозванная Заей Зверьевной за младенчески-невинное выражение лица и совершенно не подходящий к нему дикий нрав. — Все тела состоят из веществ, а вещества, в свою очередь, состоят из молекул и атомов. Подробнее об этом вы узнаете, когда будете проходить физику, химию и биологию.

Зая вдруг утихла, будто радио выключили. Класс пробудился и повернул головы. Зая стояла за спиной Вовы Каретина по кличке Вова, который учился почти так же плохо, как Аня Низ, но, в отличие от неё, был классом сильно любим за жизнерадостность и безалаберность, граничащую с безбашенностью.

Как-то раз, когда из-за болезни физрука у них отменили сразу два урока подряд, пацаны рванули в соседний двор: по сведениям из надёжных источников, там в одном из домов не был заперт чердачный люк.

Информация, переданная тайно влюблённой в Гошу Кита второклассницей Людкой Беловой из четвёртого подъезда, оказалась верной. После короткого препирательства за право лезть наверх первым пацаны, изо всех сил скрывая друг от друга смешанное с ужасом восхищение, взирали на мир с пятиэтажной высоты. Мир выглядел так, будто его украли из горкома комсомола, где в специальной секретной комнате хранились листы аэрофотосъёмки. Об этой комнате рассказывал Фима Вас, а он точно знает, потому что его дядя в горкоме самый главный.

К краю плоской крыши подбирались на четвереньках. Опасливо приподнимали головы над низеньким, по бёдра, бетонным бортиком, провожали глазами вспуганных скрипучих голубей. И от одного этого взгляда в сине-белое небо, которое было не сверху, как всегда, а почти сбоку, холодело в животе и становились мокрыми ладошки. И отползали обратно по наждачным листам рубероида, к торчащему над крышей кирпичному кубу с маленькой дощатой дверцей, ведущей вниз, в сырую, пропахшую птичьим помётом, тёплую темень чердака.

— Вова, ты чего! — заорал вдруг Кит.

Яша повернулся — и прикусил язык. Остальные тоже затихли.

Вова Каретин сидел на бортике. Сидел, как избушка на курьих ножках: к ним задом, к небу передом. Его ноги висели над бездной, и он, кажется, ещё и болтал ими туда-сюда. А может, и не болтал: ног они не видели, но Вовина спина чуть-чуть покачивалась из стороны в сторону. А когда Вова обернулся, оказалось, что на его лицо, как транспарант про славу капээсэс на фасад дома культуры, навешана огромная, от уха до уха, улыбка.

— Шуруй ко мне, ребя! — он похлопал по бортику рядом с собой, будто на скамейку в горпарке приглашал. — Тута капитально!

Друзья беззвучно покачали головами. Говорить боялись: кто знает, чем слово наше отзовётся.

— Ну и кресты, — Вова пожал плечами и отвернулся.

Стало ясно, что надо что-то делать. Или, по крайней мере, пытаться. По окончании короткого совещания — беззвучного, одними взглядами — слово предоставили Шуцыку.

— Вова, — осторожно позвал он.

— А?

— А ты математику сделал?

— Не-а, не успел.

— Я тоже. Дуй к нам, Фрэн списать даёт.

— Чё, правда? — Вова неловко повернулся и теперь уж точно покачнулся, но ухватился за борт и быстро восстановил равновесие, не изменив даже выражения лица.

— Ну, — хрипнул Яша. Прокашлялся и добавил: — Давай, а то один урок остался, а там четыре примера, уравнение и задача. Не успеешь.

— Ладно, чешу, — сдался Вова, но не слез с бортика, а поднялся на нём в полный рост, прошёлся взад-вперёд с растопыренными руками, потом, под неслышный выдох остальных, спрыгнул наконец на рубероид, открыл свой портфель и достал из него истрёпанную двухкопеечную тетрадь в клеточку.

Вот над такой же тетрадкой он корпел и сейчас, на уроке природоведения. Но, судя по выражению Заиного лица, писал в неё что-то такое, что не отвечало её представлению о том, что должен писать в тетрадь ученик начальной школы.

— Каретин!

Вова вздрогнул: не слышал, как она подошла. Закрыл тетрадь. Крякнул. Ручкой откинул чёлку, оставив на лбу длинный синий след. Поднялся.

— Чем ты занимаешься во время урока?

Он пожал плечами и отодвинул свою писанину подальше от Заи.

— Ты хоть знаешь, какая у нас тема?

Вова обвёл кворум глазами. Узрел чей-то указующий перст, перевёл взгляд на доску. На ней наклонным Заиным почерком было выведено: «Классная работа». И ниже: «Тела».

— Тела, — застенчиво улыбнулся Вова.

— Да неужели! — Зая всплеснула руками. — Ну хоть читать не разучился, и то слава богу.

— Бога нет, — буркнул Медведь.

— Об этом, Мишин, мы поговорим отдельно, — сверкнула Зая львиными глазами. — С тобой и твоими родителями. А ты, Каретин, скажи мне, из чего состоят все тела?

Вовино лицо опять пошло гулять по классу, но учительница оказалась проворнее:

— Одна подсказка — и Каретину двойка в журнал!

Угроза сработала, стало тихо.

— Я слушаю, Каретин. Ну же, Каретин, ты крадёшь у нас время, а время — это единственный долг, который отдать невозможно.

— Э-э, ну почему же, — начал Вова, явно пытаясь потянуть время, этот невосполнимый кредит, но был нещадно прерван.

— О долгах, Каретин, мы с тобой поговорим сразу после того как обсудим самостоятельную работу Мишина о религиозных заблуждениях, хорошо?

Медведь совсем загрустил, а Вова пораженчески кивнул. Его вечная щербатая улыбка стала превращаться в бессмысленный оскал.

— А сейчас, Каретин, у нас природоведение, так что ответь мне, пожалуйста, на вопрос: из чего состоят тела? Полным ответом.

Вова набрал воздуха — и замер с раздувшейся грудью, как рыба-солнце. Пацаны бесшумно заспорили, показывая друг другу пальцы: один — значит, Вова минуту так простоит, два — значит, две. А если ты за полторы минуты, то надо показать один палец прямой и один согнутый.

— Каретин, я тебя слушаю. Я слушаю тебя, Каретин. Очень внимательно слушаю, — напомнила Зая тоном, из которого начало пробиваться её суровое отчество. — Тела, Каретин. Состоят, Каретин. Из? Ка-ре-тин! Полным ответом!

Вова помолчал еще чуть-чуть, прислушиваясь, но класс звуков не издавал: двойки в журнал ему не желали. Тогда он усилием воли вернул улыбке выражение счастья, озарил ею присутствующих и раздельно, в четыре выдоха, отчеканил:

— Тела. Состоят. Из. Костей.

Времени с тех пор прошло немало, и история давно обросла бородой. Да и сам Вова Каретин второй уж год как учился в спецшколе №12 для не сильно одарённых детей. Почему туда сослали его, а не Аню Низ, класс так и не понял, но факт оставался фактом: тела, состоящие из костей, давно запылились и вот-вот совсем истлеют. Нужен новый анекдот. Время пришло, ситуация назрела.

Осознавала это и Роза Израилевна Лескер, но что она могла поделать? Она и так уже совершала должностное преступление, отказываясь замечать исполняемую хором подсказку, которую, наверное, было слышно и в школьном дворе.

— Итак, Анечка, имя героя было князь…

— Ве! Рей! Ский! — волновался класс.

— Имя героя было князь Еврейский, — отрапортовала Аня Низ.