Топографический кретин

Ян Ледер, 2023

Когда умирает любовь, сердце жарится на сковородке без антипригарного покрытия, и от этого не больно даже, а просто не дышится. И надо кричать, но никто не услышит. Остаётся писать – может, прочтут? Но даже если да, то всё равно не помогут: эту боль каждый переживает сам. Или – не переживает. Вечная борьба любви и жизни: то они на одной стороне, то друг против друга. Любовь уступать не готова, любовь не хочет умирать, придётся её убить. Вот тут-то сердце и взрывается. Вместе со сковородкой. Если с вами такое было, эта книжка – то ли сборник беззаботных рассказов, то ли пронзительный дневник – для вас. Если с вами такого (пока?) не было, то – тем более.

26 января

Полураспад

И, конечно, хотелось поделиться. Но с кем? Сослуживцы отпадали, ибо могли истолковать превратно, жена тоже, ибо она не стала бы истолковывать, с близкими друзьями встретиться в эти дни не довелось.

Александр Житинский

— Зачем ты держишь все в себе? — спросила она. — Так ведь только хуже. Тебе нужно с кем-то поделиться. Поверь, станет легче.

И сразу вспоминается Фарук.

Был у нас такой приятель ливанских корней, уроженец канадского Квебека, работавший в Лондоне, а до этого в Москве. Там-то он и встретил свою Марину-балерину.

Она действительно танцевала — и не где ни попадя, а в самóм Большом. Правда, не примой: наиболее заметной ее ролью, как говорил Фарук, была партия Картошки №8 в кордебалете"Чиполлино". Однако симптомы звездной болезни проступали у Марины, как зеленка на подцепившем ветрянку ребенке: Мариинку она называла своей недоделанной тезкой, а коллегу Волочкову упоминала в основном при обсуждении проблемы ожирения — и непременно снабжала ее фамилию приставкой с-.

Но Фарук все равно любил Марину, а Марина любила его большую квартиру в дипломатическом лондонском квартале и его канадский паспорт, очень любила подаренное им в знак будущей помолвки кольцо с крупным бриллиантом и особенно трепетно — его кредитную карточку. Бросала к ногам своих чувств роскошные курорты, универмаги и рестораны, любила страстно, но не долго: сначала тайно, а потом чуть менее тайно стала встречаться в Москве с коллегой, неким Даней, обладавшим, по слухам, фантастической внешностью и еще более нереальным отсутствием совести и денег. Ввиду двух последних обстоятельств молодого да раннего Даню содержала не столь уже юная Марина, счета которой, в свою очередь, оплачивал и вовсе пожилой — моего практически возраста — и влюбленный по уши Фарук.

— Представляешь, Картошка №8 оказалась первостатейной шлюхой, — жаловался он мне в таверне на отлете Ковент-Гардена, и соседи, заглянувшие на кружечку перед мюзиклом, начинали делать вид, что не прислушиваются. Тогда Фарук переходил на ломаный русский. — Представляешь, я сказал ей: ты тогда отдавай кольцо, потому что мы теперь по твоему резону не станем поженяться, но она сказала, что я был жад… жид… как?

— Жадный?

— Да, так, жидина. Она сказала, что у нее есть мало денег, а я не стану бэнкрапт. Я сказал, что вопрос не на деньги, а на принсипл. И она сказала: тогда тебе имеется твоя принсипл, а мне дай… дай…

— Как, она еще что-то от тебя требует?

— Нет, она сказала: тебе будет достаться твой принсипл, а мне моя даймонд…

— А, бриллиант.

— Ты так думаешь? — Фарук вдруг обиделся, и я не сразу понял, почему. А потом дошло: по-английски"бриллиант" — правда, с ударением на первый слог — это"прекрасно". А я-то всего лишь пытался напомнить ему перевод слова"diamond" на русский.

— Нет, старина, я так не думаю.

— А, хорошо. Так вот, представляешь, Картошка №8…

Потом они мирились, потом опять ругались, потом все повторялось, и мы, три-четыре человека, непонятно за что вовлеченных в узкий круг Фаруковых знакомых, вновь и вновь выслушивали его исповеди и кивали, пряча глаза и прикидываясь сострадающими, а на самом деле думали: да что ж ты за болван такой, ты же видишь, что она вертит тобой, как хочет…

— Она тупа, как ее пуанты, — аргументировали мужчины про себя.

— И к тому же некрасива, сколько бы ни тратила твоих денег на косметику! — молча добавляли женщины. — Ты видел ее щиколотки?

— Она изменяет тебе с кем попало, — били мужчины по больному.

— И кольцо тебе все равно не отдаст! — щедро сыпали женщины соль на мозоль.

— Забудь ты о ней наконец! — скандировали все молчаливым хором и сочувствующе хлопали страдальца по плечу.

Отскок. Антология предательства. Том следующий

Поздним вечером затащен друзьями в модный клуб. В лондонских заведениях подобного толка — в отличие от московских, парижских, владивостокских, барселонских и даже тюменских — не был уже пару лет. На этот раз поддался на предлог: день рождения Лианы, с которой я знаком совсем чуть-чуть, но которая кажется привлекательной и адекватной.

С Лианой меня познакомили мой давний английский приятель Дэвид и его молодая и относительно новая жена Ника. Раньше Дэвид был женат на другой русской красавице, по крайней мере, так рассказывают: сам я с ней не знаком. Утверждается, что красавица вертела хвостиком, вертела, да и отвертелась как-то от Дэвида совсем — к какому-то, кажется, французскому аристократу. У красавицы, говорят, губа вообще была не дура.

Дэвид погоревал, конечно, а потом поехал в родной красавицын городок где-то на Кубанщине — и вернулся в Лондон с новой женой, Никой. Которая оказалась то ли родной, то ли двоюродной, но точно племянницей красавицы-вертихвостки.

Теперь они дружат домами, а Дэвид и Ника с удовольствием рассказывают необычную фамильную историю. Только сейчас мне кажется, что недолго им осталось рассказывать. Потому что после двух бокалов вина и получаса беспощадных танцев Ника знаками стала просить меня взять некурящего Дэвида с собой на перекур. Я притворился, что жестов не понимаю, и тогда она оставила условности и перешла на открытый текст.

— Задолбал он меня, — пояснила. — Тут такие симпатюнчики вокруг, а он не отлипает.

Я сделал вид, что не расслышал: кругом грохотало. Я кивнул, придал лицу максимально общее выражение, улыбнулся и вышел. А когда вернулся, Ника — похоже, она к этому моменту добавила в себя коктейль-другой — спросила:

— Среди твоих знакомых нет милых холостяков?

— Зачем искать среди знакомых, я сам такой, — хотел ответить я, но, посмотрев в ее искрящиеся алкоголем глаза, не ответил. Вместо этого как бы в шутку как бы пообещал подумать.

А еще через полчаса, поняв, что мы вот-вот уйдем из клуба, Ника и вовсе забила на комплексы, забыла, что мой друг вообще-то не она, а Дэвид, и доверительно так поведала:

— Я его не люблю. Уйти от него хочу. Вот через два месяца получу британский паспорт — и уйду. Только ты ему не говори, ладно?

Мне не захотелось ему говорить. Мне захотелось ударить кулаком прямо в красивое Никино лицо. Но я не ударил, а лишь артистично, в ритм музыки, покрутил пальцем у виска.

И что теперь?

Продолжать общаться с Никой как ни в чем не бывало? Не открывать глаза Дэвиду, просто ждать, когда его накроет, а потом искренне сочувствовать: ах-ах, как же так, как она могла, такая была замечательная семья?

Или рассказать ему? Но — как? И нужно ли? Могу ли я вмешиваться в чужие отношения — пусть даже из лучших побуждений? И поможет ли? Станет ли боль превентивная прививкой от боли вообще?

Почему расчетливые циники (какой феминитив у"циника"?) не думают о том, как перенесут удар их жертвы? Которые любят их, этих циников женского рода. И почему, подготавливая удар, они не учитывают возможности ответного? Или учитывают? Или все-таки нет — и правильно делают, ведь я ничего не смогу сказать Дэвиду, и он поэтому не отзовет рекомендацию на получение Никой гражданства, и она получит его и, получив, вдарит по так и не подготовленному мною Дэвиду.

Я ведь совершаю подлость, подставляя друга? А если вмешаюсь в не свои отношения — это ведь будет низость?

Подлость или низость — м-м, чудесная альтернативка.

В конце концов Марина-балерина так задолбала Фарука, а Фарук всех остальных, что он не выдержал и переселился на берега Персидского залива. И когда я слышу, что нужно кому-то рассказать, с кем-то поделиться, то сразу вспоминаю этого парня, хорошего, но безнадежно влюбленного, — и горько ухмыляюсь в ответ, как умирающий, которому обещают сохранить его детские фотографии.

Хотя разве я не иду по Фаруковским стопам прямо сейчас, в этот самый момент, когда пишу эти слова? Разве не делюсь наболевшим?

Я вообще деляга. Летописец. Евангелист с повязкой в волосах, шумер с курчавой бородой, цадик пейсатый. Гомер, Мильтон и Паниковский. Древняя цивилизация, вымирающий вид. В правой руке стилус — чем не тростниковая палочка, даже название то же, — в левой наладонник — ну прямо глиняная скрижалька, только с силиконовыми мозгами. У кого-то сиськи силиконовые, у кого-то мозги. Хорошо ещё, если это не в одном организме. Я черчу стилусом клинышки-письмена, скрижаль переваривает их, превращает в буквы.

Делюсь, в общем. Как амеба — безостановочно, разве что чуть пореже. Хотя наверняка не знаю; какой там у одноклеточных период полураспада?

Я давно начал делиться, задолго до всей этой куролеси. Наклинописил черт-те сколько, даже название придумал. А потом внутри моей электронной скрижальки одна глина с другой не срослась, что-то зависло, что-то отформатировалось — и одно только название и осталось, радостное такое название:"Топографический дэбил" — именно так, с оборотной"Э". Я знал, что на месте"дэбила"по науке должен быть"кретин", но так мне казалось веселее. А потом стало все равно.

Рукописи не горят, но исключительно легко форматируются.

Теперь вот снова делюсь, она и не знает, а я делюсь вовсю. Только почему-то легче не становится. Как и от разговоров с самим собой, к которым подозрительно быстро привыкаю. А дневник — это то, что пишется днем? А то, что ночью, тогда — ночник?

Я утром покинул дом,

Когда все звенит прохладой,

Когда листья старого сада

Умыты грибным дождем.

Я встретил цыганку в пути,

Она, взяв монетку, сказала:

Я счастье тебе нагадала,

Смотри его не упусти.

Старуха была права:

Я в полдень вошел счастливым,

Любимой нетерпеливо

Я страсти шептал слова.

Но вечер поднялся с трав,

Разняв сплетенные руки,

И бросил любовь в разлуку,

Как ветки в огонь костра.

И в сердце вселилась боль,

И сердце б навек остыло

Но ночи бессонной крылья

Укрыли его собой.

Умчались печали прочь,

И не было слез как будто.

Пусть больше не будет утра!

Я вам предлагаю ночь.

Я в ночном.

Я не пасу коней в ожидании зари, я жду ее куда более прозаично — у компьютера в большом здании в центре большого города. Не ее жду, а зарю, потому что на заре придет сменщик, и я подамся в ближнее кафе, возьму тройной эспрессо, от которого горько в горле и сводит скулы, звякну подаренной ею на рождество зажигалкой с гравировкой-снежинками, сделаю первую затяжку и продолжу. И тогда это будет не ночник даже, а — утренник.

Утренник. Какое забытое, доброе слово.

Я жду зарю. Потому что ее ждать бесполезно.

Остывший кофе, четвертая за полчаса сигарета, люди за стеклом кутаются в шарфы: холодрыга стоит, плюс три, не больше. А на ногах у развращенных Гольфстримом, сильных духом женщин — босоножки с торчащими из них пальцами разной толщины и разного цвета, которые роднит между собой только синеватый от холода отлив.

А мужчины все больше в лакированных туфлях и строгих пальто: лондонский Сити за углом, шутка ли. Но попадаются и которые попроще, совсем как я, небритые и в джинсах, потрепанных, как сублимация, — мимо ларьков и журнальных статей, мимо фонтана из канализации, мимо бессмысленной реинкарнации, мимо чего-то, что на реставрации, мимо каких-то никчемных людей, мимо вокзалов, мостов и автобусов, мимо кафе и зазывных реклам, мимо констебля с башкой в форме глобуса, мимо дешевого фокуса-покуса, мимо косметики с запахом крокуса, мимо неоновых контуров дам, без остановки, оглядки, сомнения — сам себе компас и сам визави, — мимо безумного мыслей сплетения, мимо скачков кровяного давления, в джинсах, изодранных, как самомнение, — прямо к концу невозможной любви.

Конец ознакомительного фрагмента.