Симфония времени и медные трубы

Юрий Юренев, 2023

Юрий Петрович Юренев (Княжинский) (1907–1976)Дирижёр, композитор. Во время Великой Отечественной войны воевал в составе 100-й стрелковой дивизии, будучи руководителем и дирижёром военного духового оркестра. Юрий Петрович вёл военные дневники, на основе которых написал книгу о приключениях своего оркестра на фронте. В документальном романе описаны события с 21 июня 1941 года по февраль 1943-го. Юрий Петрович подробно описывает в своих дневниках бытовые коллизии военного времени, забавные и даже чудесные истории музыкантов, людей гражданского свойства, оказавшихся в сложной военной обстановке. Простым и чётким языком автор передаёт настроение того времени, характеры своих товарищей и невероятные повороты судьбы."Роман «Симфония времени и медные трубы» – это документальное свидетельство от очевидца событий и первое литературно – художественное произведение о героическом подвиге музыкантов на фронтах Великой Отечественной войны."

Глава 15

Подошёл и новый, 1942 год. Егоров вполне регулярно получал письма от жены, иногда в письме жены были вложены листики с трогательными каракулями дочки! Она ведь начала свои занятия в школе и была совершенно уверена, что может писать папе — самостоятельно! Правда, в её письмах было значительно больше фантастических начертаний, чем печатных букв, но всё-таки прочитать и понять её послания Егоров мог. Письма дочки были до бесконечности милы! Сокращённый режим питания, несомненно, затронул и её, а поэтому она считала себя обязанной сообщать папе о том, что в школе был вечер и им выдали по булочке и по конфетке… Было бесконечно жаль девочку, но чем мог помочь ей Егоров? Приходилось крепче сжимать зубы и ещё больше углубляться в работу. Но, во всяком случае, семья его была цела и жила, применительно ко времени, «в пределах нормы». Это уже успокаивало.

Было радостно, что наши войска дали великолепный отпор фашистам под Москвой, что Москве уже не угрожает опасность, а накануне Нового года, буквально за несколько часов до «встречи Нового года», комиссар Герош сообщил, что войска Западного фронта освободили город К**, где формировалась часть майора Рамонова. В общем, причин для того, чтобы идти на встречу Нового года в хорошем, приподнятом настроении, было много! Да ещё Комлев во всеуслышание объявил командирской столовой, что в 6 часов вечера и до 11 часов в магазине Военторга все командиры могут получить до пол-литра водки, по пять пачек папирос высших сортов, что Комлев особенно подчеркнул, по пачке печенья и по полкилограмма сахара. Это тоже подняло настроение, хотя далеко не все верили Комлеву, что и не заставило долго ждать подтверждения правоты скептиков.

Действительно, в магазине были списки, и по этим спискам, действительно, давали всё — кроме водки! Водка даже не была помечена в списках!

Во всяком случае, ни Добровин, ни Егоров, ни Шумин, ни Полтинин, ни Родановский водки не получили! А, между прочим, все они были командирами масштаба части, никто из них не имел в петлицах меньше трёх кубиков, и все они, как наивно предполагали, имели право на получение столь дефицитного продукта. Но в списках на водку их не было. А вот начпрод Ивицкий — он же жил вместе с ними, — имел право на получение водки — и получил, и не пол-литра, а значительно больше! И ещё кое-кто получил… но когда они получали водку, и где, и как это происходило, никому не было известно.

Ивицкий об этом молчал, но радушно всех угощал с видом гостеприимного хозяина! Пили не все… и Ивицкий, вероятно, чувствовал это, а поэтому и был не совсем в своей тарелке. Интересно, что техник-смотритель Толстых, как оказалось, получил водку тоже, ему, видите ли, она полагалась! Вероятно, этого поощрения он заслуживал больше, чем командиры подразделений! Но и этот щелчок по самолюбию был отодвинут на задний план из-за радостей наших успехов на переднем крае.

Вечер встречи Нового года был совершенно не похож на новогодний вечер в мирное время. По стенам помещения, отведённого под «клуб», были прибиты еловые и сосновые ветки, это не создавало впечатления новогодней ёлки, но заполняло помещение запахом хвои! Уже и это было приятно. Все присутствующие были тщательно выбриты, с белоснежными подворотничками, а командиры технических служб — с руками, по возможности предельно отмытыми.

Музыканты, сверкающие начищенными инструментами, пуговицами, пряжками поясов, в аккуратно отутюженных гимнастёрках (обо всём позаботился старшина Сибиряков), сидели перед сценой.

Майор Рамонов, ещё более подтянутый и парадный, чем обычно, с медалью «ХХ лет РККА», но ещё и с орденом Красного Знамени (за финскую кампанию), сделал в обычной манере доклад о ходе войны, о положении страны, о ближайших задачах части. Как всегда, его слушали внимательно, с интересом, увлечённо. Закончил комиссар тем, что выразил уверенность всего народа в победе над фашизмом, освобождении народов от фашистского ига, в том, что новый, 1942 год принесёт новые победы и новые успехи советскому народу. Комиссар не любил, как он выражался, «казённые концовки» с многочисленными «да здравствует» и считал, что совсем неуместно после каждого «да здравствует» играть гимн.

— Значительно увесистее, когда Гимн звучит только два раза, при открытии и закрытии торжества, иначе он из Гимна превращается в какой-то туш!

После Героша на сцену вышел капитан Безродный и зачитал приказ по части, в котором большому составу командиров, младших командиров и ряду подразделений объявлялась благодарность за их успешную работу. В том числе благодарность была объявлена и Егорову, и оркестру. Получили благодарности и Добровин, и Шумин, и Полтинин.

Майор Рамонов закрыл собрание, отзвучал Интернационал, и после небольшого перерыва начался концерт. На этот раз концерт был «чужой». Приехала какая-то концертная бригада, состоящая в основном из драматических актёров, исполняющих небольшие сценки, как, очевидно, думали авторы этих произведений, да, может быть, и актёры, исполнявшие их, «бьющие в цель», ура-патриотического содержания, где немцы были сплошь дураками и рекомендовались как кретины, способные только на глупости!

Аудитория вела себя вежливо, но приём был достаточно холоден для того, чтобы этот концерт скоро закончился. Майор Рамонов появился на сцене и заявил, что по случаю радостных событий на переднем крае и наступления Нового года разрешается потанцевать до 24:00.

Разрешение танцевать было воспринято с восторгом. Правда, не было одного важного условия для танцев: не было дам! Собственно, дамы были, но в количестве таком минимальном… и в военных костюмах вдобавок.

Это были начальник аптеки и две медсестры. Была, правда, ещё одна дама, гражданская, зав. столовой комсостава, но она была без руки и для танцев явно не подходила. Но выход был найден. Молодые командиры танцевали и за дам, и за кавалеров. Причём совершали это от всей души!

Одного музыканты не любят — это играть танцы! Но, видя, с каким наслаждением танцуют их товарищи, и оркестр воодушевился и играл танцы, что называется, с полной отдачей.

В двенадцать часов ночи Рамонов ещё раз поздравил всех с Новым годом, пожелал успехов и приказал сыграть марш. Клуб быстро опустел. Егоров и Добровин немного задержались с начальником клуба и вышли на воздух, когда все уже разошлись. Была очень морозная ночь, ярко светила луна, стояли громадные ели и сосны, опушённые снегом, а у «грибков», в громадных тулупах с поднятыми и опушёнными инеем воротниками, стояли часовые.

— Смотри, Егоров! Чем не Деды Морозы? Ведь мы с тобой прямо в новогоднюю сказку вошли! — обратился Добровин.

Они не пошли домой! Не меньше часа они гуляли в лесу, под заснеженными елями и соснами вспоминали то, кажущееся очень далёким, время, когда они, безмятежные, спокойно, в кругу любимых и родных, среди друзей и близких, встречали Новый год, не думая о том, что их может ожидать и как они будут встречать будущий, 1942 год.

Итак, 1942 год вступил в свои права. Но легче не стало. Фашистов отогнали от Москвы далеко, но под угрозой Ленинград, и положение в нём день ото дня труднее. Бывая на железнодорожной станции, а там Егорову приходилось бывать всё чаще и чаще, видели громадные составы товарных вагонов, переполненных эвакуирующимися ленинградцами. Зрелище было ужасающим! Из вагонов иногда выглядывали люди, отёчные, с синевой на лице, с потухшими глазами… а ещё чаще слышались стоны из вагонов. Музыканты, и сам Егоров, начали экономить хлеб и подсушивать его для того, чтобы дать хоть немного съестного в эти жуткие вагоны, чтобы хоть немного помочь этим страдальцам, этим изголодавшимся, измученным людям. А люди просили хлеба и предлагали, ОНИ ПРЕДЛАГАЛИ обмен, вынимали откуда-то из недр своих одежд, если это можно было назвать одеждой, часы, кольца, какие-то безделушки!

Егоров в тонах, неожиданных для него самого, построив оркестр, заявил:

— Любой, кто позволит себе грабёж эвакуирующихся, а «мену» эту я иначе как грабёж не могу расценивать, будет мною немедленно предан в Особый отдел как спекулянт, грабитель, мародёр! Вы должны знать, как в военное время наказывается мародёрство. Я уверен в вас, верю, что вы не позволите себе ограбить человека, но предупредить вас я обязан!

Были соблазны, и Егоров видел сам, как вдруг загорались глаза у кого-то из музыкантов, как нерешительно стоял этот музыкант перед опущенной из вагона высохшей рукой, в которой что-то сверкало, но момент проходил, музыкант клал в руку кусок подсушенного хлеба, говорил: «Ешьте на здоровье», — и медленно отходил от вагона.

А провожать «подготовленные» команды с техникой приходилось всё чаще и чаще. Ленинград был рядом и требовал пополнений безостановочно. Работа в части становилась всё более напряжённой. И условия жизни становились тяжелее. Стало ухудшаться питание. Правда, в комсоставской столовой сохранился прежний режим, но меню было весьма скудным и постепенно теряло свои вкусовые качества! Начала бытовать каша, сваренная из крупы, уже совершенно не очищенной от шелухи, каша эта поливалась чем-то красным, что запахом своим ещё больше напоминало почему-то олифу. Но ведь и хлеба было недостаточно, значит, надо было есть и это жестокое блюдо. Жалоб не было, все понимали трудность и серьёзность положения, и, конечно, никому и в голову не приходило жаловаться или требовать улучшения.

И Егоров заболел. Болел желудок, было ясно, что это обострение. Крепился, думал, что всё пройдёт, не болеют же другие, но вот пришёл день, когда он уже не мог встать с постели. А затем… провал в памяти. Слышал какие-то голоса, слышал отрывки фраз, но реагировать на них уже не мог. В моменты, когда как-то овладевал собой, старался оправить себя, выполнить необходимое, чтобы не быть в тягость своим товарищам. Всё это было сложно и трудно.

Однажды он услышал разговор Добровина и Ивицкого с кем-то, очевидно, врачом части.

Ивицкий говорил:

— Надо же положить его в санчасть. Легче же ему там будет. Да и лечить его там проще и сподручнее. Ведь один лежит, никого нет около! Сами понимаете!

Доктор отвечал:

— А что мне его класть в санчасть? Не всё ли равно, где умрёт, здесь или в санчасти? Как его лечить? Кормить надо. Хлеб надо давать, масло сливочное, яйца, творог. Силы восстанавливать. А у меня такая же баланда пока что, как и в столовой.

Тут вступился Добровин:

— Кормить-то кормить, но и лечить надо! Видно же, что человек угасает. И ни в какую санчасть я его не отдам и тебе, Ивицкий, говорить об этом не советую. Ты видел плохое от Егорова? Тебе добро он не делал? Так что же ты отказываешься от доброго товарища? Небось, и ты бы ночку мог посидеть рядом с ним, помочь в беде! А какие есть возможности лечения, доктор?

Разговор был страшный! Но и он не вызвал реакции Егорова. Больше он ничего не слышал и не знал, чем кончилась эта беседа.

В один из дней болезни Егоров, как это бывает часто с людьми, почувствовал на себе чей-то взгляд, чьё-то дыхание ощутил на себе. С трудом открыв глаза, он увидел близко склонённое над ним лицо. Чьё лицо это было? Глубоко посаженные глаза прямо сверлили лицо Егорова, нос широкий, лоб, низко опущенный над глазами. Лицо не привлекательное, но заставляющее внимательно смотреть на него. Это был Кухаров.

Егоров молчал и только, временами открывая глаза, смотрел на Кухарова. Кухаров же сидел на кровати Егорова и, кажется, что-то шептал. А затем Кухаров начал слегка подталкивать Егорова и говорить более сильным голосом:

— Не засыпайте, товарищ старший лейтенант. Подождите, очнитесь! Покушайте вот…

И своими руками он разжал рот Егорова и положил туда небольшой кусочек хлеба, намазанного маслом. Он очень осторожно, немного, покормил Егорова, затем приподнял его, взбил подушку, оправил простыню и сказал:

— Ну, теперь отдохните, поспите. Я около вас буду…

И с этого дня Кухаров не отходил от Егорова. Он выхаживал Егорова, как мать выхаживает своего больного ребёнка. Он следил за его движениями, кормил и поил его, помогал ему во всём.

И всё это — молча! Без слов. И командиры, жившие с Егоровым, не возражали. А Кухаров и ночью стелил на полу около кровати Егорова какую-то попону, ложился рядом и по первому вздоху Егорова вскакивал и спрашивал:

— Что у вас случилось? Чего хочется?

Так, постепенно, пришло время и выздоровления. Егоров начал крепнуть. Силы возвращались, с каждым днём в него вливалась бодрость, и наконец он встал. А Кухаров как раз в этот момент исчез из дома комсостава. Но на тумбочке около кровати Егорова оставил хлеб, сливочное масло, завёрнутое в чистую тряпочку, свежий творог в газете и штук шесть яиц. На табурете лежал свежеотутюженный костюм Егорова, стояли начищенные сапоги, а на шинели были начищены пуговицы.

Егоров сел на кровати, опустил ноги на пол и засмеялся!

Было радостно, что вот он, Егоров, здоров, бодр, не лежит, ничто у него не болит и не угнетает, что он может одеться и идти на работу, свою, всегдашнюю, заниматься музыкой!

— Кухаров! — позвал он, но никто не отозвался.

Но тут открылась дверь и вошёл Добровин. Увидев сидевшего, улыбающегося Егорова, он тоже заулыбался, подошёл к Егорову, обнял его за плечи:

— Ну как, Егорушка? Выздоровел? И всё по-другому стало?

— Да! Будто бы выздоровел! Спасибо вам. Тебе спасибо, Добровин! Я ведь всё слышал!

— Ну, уж если кому и спасибо, так это Кухарову! Он тебя, можно сказать, из могилы вытащил. А потом и на ноги поставил. Без него бы тебе — амба! И мы тут ни при чём. А слышать — ты ничего не слышал! И давай иди-ка, я помогу тебе умыться, да побрейся, да одевайся, и пойдём на воздух! Воздух — это, брат, первое средство от всех болезней! Это я тебе говорю, начальник физподготовки! Давай-ка!

Выполнив все дела, Егоров и Добровин вышли из дома. Наступила весна! Ярко и совсем по-мирному светило солнце, уже начинал таять снег. Воздух был чист, мягок и по-весеннему вкусен. Не спеша они подошли к зданию штаба части и прошли к Безродному.

— Егоров! — воскликнул капитан. — Ну, я очень рад! Выздоровел, значит! Выглядишь хорошо, значит, всё в порядке. Постой, попрошу к себе командира и комиссара, — и он выбежал из кабинета.

Рамонов и Герош не замедлили прийти, очень приветливо поздоровались с Егоровым, тепло поздравили его с выздоровлением и тут же отправили его «домой», приказав подождать с началом работы, набраться сил.

— А чтобы душа не болела, я пришлю к вам вашего старшину, — сказал Безродный.

Старшина пришёл в тот же день, подробно доложил о всех играх, о всех работах оркестра, успокоил, что всё в порядке, никаких особых происшествий не было, беспокоиться нечего. Репетиции проводятся каждый день, повторяется всё разученное, самоподготовка идёт под неусыпным наблюдением самого Сибирякова (в это можно было легко поверить), словом — можно не выходить на работу ещё много дней, если это будет на пользу здоровью!

— Вот теорией музыки не занимаются, что верно, то верно, некому занятия проводить, а политзанятия проводятся, и даже отлично!

— Кто же проводит политзанятия? — спросил Егоров.

— Сам старший батальонный комиссар, сам товарищ Герош! — не без торжественности ответил Сибиряков. — Пришёл как-то, спросил, как живём, попечалился на вашу болезнь, а потом сказал, ну, я с вами позанимаюсь, назначил время и приходит точно как по часам. Очень даже хорошо, главное — интересно, уж у него не заснёшь!

— А где Кухаров? — поинтересовался Егоров.

— На месте. Где же ему быть? В порядке! — видно было, что старшина что-то хотел сказать Егорову, но не считал это удобным и своевременным.

Через несколько дней Егоров смог приступить к занятиям.

Встреча с Кухаровым была совершенно обычной. Как бы ничего и не было между ними. Только Кухаров ещё более внимательно поглядывал на Егорова, предупреждая каждое его движение, а в разговоры не вступал.

А ещё несколько времени спустя Сибиряков, оставшись вдвоём с Егоровым, таинственно шепча, рассказал ему:

— Вы, товарищ старший лейтенант, как заболели, так Кухаров нам тут такую трёпку задал, что ума не приложишь! Прибежал, кричит, командир при смерти, а вы сидите как куркули какие-то! А что же мы могли-то, товарищ старший лейтенант? Схватил меня за грудки, давай мне, говорит, увольнительную записку за пределы лагеря, мне надо командира спасать, надо ему питание добывать! Мне сам начальник санчасти сказал, что всё дело в питании. Дело надо делать, а ты тут сидишь со своими записками, ни черта не делаешь, хоть вам весь мир провались!

— Ну, и что же потом?

— Так что же потом! Побежал я к комиссару, так и так, докладываю. Разрешите увольнительную дать Кухарову. Что он будет делать — не знаю, только ревёт, кричит, проходу не даёт. Значит, комиссар посмотрел, подумал и дал увольнительную за своей подписью, за пределы лагеря, в любое время!

— Так! А дальше-то что было?

— А дальше-то и совсем интересно! За железной дорогой-то село, погост называется здесь, а чуть подальше, километров в семь-восемь, районный центр. Как-никак живут там люди, у кого и коровёнка какая-никакая, коза там, огородики почти у всех, есть же кое-что всё-таки. Так вот Кухаров туда и направился. Входит в дом, ну там хозяйка, конечно, дескать — входи, солдатик! А он прямо и рапортует: у меня командир помирает, кормить нечем, дай-ка, пожалуйста, чего можешь, а надо, в общем-то, яйца, масло, творог, сметану, хлеб. Что дашь, на том и спасибо тебе великое!

— Да что вы, старшина? Это Кухаров-то? Для меня?

— Уж я вам точно докладываю! Чего уж тут? Все люди, все должны друг за друга стоять! Ну, вот так походит Кухаров, походит, глядь — и получил, что нужно. Глядишь — несёт свёрток и рад, только глаза по сторонам зыркают. И так — каждый день. И прямо к вам. Прибежит в команду на обед, поест на ходу, на завтрак и ужин велел расход заявлять. Все об этом знали, и майор Рамонов, и батальонный комиссар. И все хвалили, как один. Такого, говорят, верного солдата редко найдёшь! Да и легко ли сказать, выходить человека! Да ещё в такое время! — Тут Сибиряков спохватился, не сказал ли чего-нибудь лишнего.

— Да! Ну, спасибо вам, товарищ Сибиряков, за ваш рассказ. Не знал я, что так обязан Кухарову! Так ведь с ним и не рассчитаешься! — задумчиво сказал Егоров.

— Да о каком же расчёте может идти речь? Ведь это всё по человечеству делается, тут никакие расчёты во внимание не принимаются. Это дело по-братски делается!

— Именно, именно по-братски! — согласился Егоров.