Хорошо в деревне летом

Эмиль Коста, 2021

Приморский край, почти наши дни. Во время крещенских купаний жители деревни находят труп местного художника. Праздник испорчен, а милиция убеждена, что неудачливый служитель искусств покончил с собой. Видимых причин для этого нет: он был не стар, вполне доволен жизнью и полон творческих планов. Имел место несчастный случай? Или смерть непризнанного гения оказалась кому-то выгодна? За расследование берется лучший друг погибшего, бывший моряк и молодой пенсионер Иван Ильич Осинников.

Глава третья

Иван Ильич решил ехать на машине до райцентра, а там пересесть на автобус. Зимой это был самый удобный и безопасный маршрут: петляющие между сопок дороги покрывали снежные заносы, и на перевалах его «старушка» стонала, как с похмелья. К тому же рулить по городу он с восьмидесятых не пытался. Столько лет прожил с владивостокской пропиской, но так и не привык к своеобразной планировке города и хамоватой манере вождения, характерной для местных. Жаль, конечно: на своих колесах за три часа можно добраться до города, а на автобусе — все пять тащиться.

Проснувшись до рассвета, он быстро оделся. Теткиных ватрушек совсем не хотелось, поэтому спешил. Завтракать не стал, чтоб не столкнуться с отцом Геннадием: молодой священник встал спозаранку и пил на кухне какой-то вонючий растительный отвар перед тем как уйти в свою часовню. Иван Ильич мышкой прошмыгнул по коридору, в полумраке натянул боты, запахнул куртку и выскочил на крыльцо.

Сам он в часовне ни разу не был, но слыхал, что стараниями Василия она выглядела вполне прилично. Стены внутри украшены сценами из Библии, а на крыше приладили православный крест. Позолоченный, на закате блестит — глазам больно. Почти так же больно, как смотреть на здорового мужика в платье…

Машина стояла в большом сарае. Сегодня завелась на удивление быстро. Иван Ильич вырулил на пустую дорогу, запер ворота и некоторое время курил снаружи, прислушиваясь к кашлянию мотора. Сама мысль о возвращении в ледяной салон была мучительной, но до первого автобуса оставалось меньше часа, а как оно придется в дороге — неизвестно. Он выбросил окурок и нырнул в холодные объятия сидения, словно в прорубь.

За окном замелькали серые штакетины заборов. Деревня спала, только редкие старушки копошились во дворах возле дровников. Вот позади остался дом Бондарей, и дорога нырнула в заснеженный лес. Деревья подступали к самой обочине, сосны тянули к машине свои лапы из сумрака…

Иван Ильич включил приемник, чтобы ехать веселее. Здесь ловились только центральные станции и Китай — сейчас последний явно выигрывал. Лучше уж слушать песни на непонятном языке, чем передачи для московских полуночников. Он не прогадал: музыка оказалась заводная, а бойкая ведущая острила и смеялась над собственными шутками. Время в пути до райцентра пролетело почти незаметно.

Улицы стояли пустые. Сонный ПГТ встретил раннего визитера равнодушно. Визитер оставил машину на стоянке возле мэрии — там хоть не разуют — и бодро зашагал к автовокзалу.

— Доброе утро, — сказал Иван Ильич немолодой кассирше в пуховике, едва открывшей свою амбразуру. — Мне до города, пожалуйста.

— Водитель уже отметился, — глухо ответила женщина, протягивая ему билет. — Можете сразу садиться. А то задубнете.

Автобус действительно стоял под парами с обратной стороны вокзала. Иван Ильич показал билет нахохлившемуся водителю, в пустом салоне занял лучшее место — над печкой — и уставился в окно. Утренний сумрак понемногу рассеивался, снег уже отливал белым вместо серого, а вершины сопок порозовели. Еще четверть часа — и встанет над краем желтое солнце. Всех задубевших пригреет.

Сколько раз он пытался уехать отсюда? Служил во флоте, потом в городе решил остаться, из рейсов месяцами не вылазил, полмира повидал — все не то. Край тебя забудет, ты его…

Владивосток всегда напоминал ему тигра: раскинулся по сопкам, да глазеет то на море, то в небо — вдруг что? Он всегда наготове, сторожит берега, самые дальние подступы к рубежам… На людей ему плевать: не выплывут — приедут новые. Понаедут.

За мыслями о жизни и малой родине Иван Ильич задремал, и четыре с лишним часа тряски промелькнули незаметно. Он сошел с автобуса в пригороде. Петр жил здесь с конца восьмидесятых, выстроил коттедж одним из первых. Раньше, как многие, возил иномарки, а потом: киоск, магазин, ресторан… Один бог ведает, что сейчас у него за душой.

От трассы спускалась дорога, прямая как стрела. Шагая по обледенелому и присыпанному угольной крошкой асфальту, Иван Ильич с удивлением крутил головой: раньше здесь рос лес, лишь несколько коттеджей стояло далеко внизу, у старого аэродрома. Пригород всегда был малолюдным, зеленым. Это земли военных; любое строительство — на свой страх и риск. Однако ж сколько рисковых нашлось!

Чем ближе он подходил к раздолбанной взлетно-посадочной полосе, тем плотнее становилась застройка, тем теснее стояли коттеджи, тем выше были заборы из профлиста. Тоже элита — живут у черта на рогах, а огородились, будто кругом черти с вилами. Друг от друга, не иначе. Однако, найти нужный дом будет непросто.

К счастью, Иван Ильич заметил впереди приметную машину — переделанный из микроавтобуса катафалк. Черный, наглухо тонированный, внутри еще и занавески наверняка, чтоб покойнику красивее жилось.

— Бондаря хоронят? — спросил Иван Ильич водителя катафалка, который уютно пристроился на сиденье с подогревом и решал сканворд.

— А хрен знает, — буркнул тот, не подымая головы от журнала. — Мне накладную не показывали… Копытное из пяти букв?

— Козел.

Он вошел в приоткрытые ворота и тут же был атакован стаей мелких шавок. Пара болонок, пекинес и, кажется, пудель — все лохматые, страшные, чумазые — истошно визжали и скакали вокруг, не причиняя, впрочем, посетителю никакого вреда. На шум выскочил хозяин с галстуком в руках.

— Здорово, Петь. Рановато я, а?

— Нормально… Пшли, пшли на хер отсюда! — Петр ласковыми пинками разогнал свору и втащил гостя внутрь. — Ты извини, жена развела — тащит в дом всякую дрянь, наступить некуда… Внутрь не пускаю, а во двор хоть не выходи. Гробарям концерт устроили — срам один.

— Может, запереть? — предложил Иван Ильич, стягивая шапку с головы.

— Поймаешь их — разбегаются, суки. Люська на курорт улетела после нового года, я тут с ними с ног сбился. Похороны еще… Ты раздевайся, проходи. Ноги вытирай только, тапок не держим.

Он забрал у гостя верхнюю одежду и сунул в шкаф с зеркальными раздвижными дверями. Вроде «купе» называются. В деревне таких нет, а в городе у многих уже стоят — модно и место экономят. Иван Ильич с любопытством огляделся. Красиво, удобно, простенько, но со вкусом. А в тот раз его и за калитку не впустили.

Причина нынешнего гостеприимства Петра стояла посреди просторного холла на трех табуретках. Василий, как и брат, был высоким. Гроб длинный. Прислоненная к стене крышка — выше двери.

— Народ к двенадцати соберется. Помянем тут, потом на кладбище — участок хороший, рядом с дорогой — а дальше в ресторан на банкет. В общем, все как положено… — старший брат болтал и старался не смотреть в лицо младшему. — Выпить хочешь?

— Не рано? — засомневался Иван Ильич.

— Нормально!

Они прошли на кухню. Там была встроенная мебель с резными фасадами, столешница под мрамор, огромная плита с вытяжкой и даже кухонный комбайн — тетке бы понравилось. За круглым столом в углу закусывали «гробари». Петр достал из недр ближайшего шкафа бутыль с янтарно-коричневой жидкостью и позвал Ивана Ильича в гостиную.

— Виски. Односолодовый. — объявил он, разливая напиток по стаканам. — Хрен знает, что такое, но вкусный, мягонький. Люська привезла из Америки.

— Путешествовать любит? — спросил Иван Ильич, принимая стакан. Из вежливости спросил — супругу земляка он в глаза не видел.

— А кто не любит, когда время и деньги есть? Она с работы давно уволилась: сперва за отцом ходила, потом за матерью. Теперь вот развлекается как может. Дети разлетелись, а нам куда деваться? Ну, земля пухом… хотя рано про это еще.

Судя по всему, Петр начал поминать еще с устра. Приветлив, любезен, разговорчив — дивное дело. Он, может, за всю жизнь столько не наболтал, сколько за последние десять минут. Неужели смерть брата так подействовала? Они как будто и не особенно ладили. Василий не любил вспоминать о семейных делах, да и вообще о личном говорил мало. Больше о живописи. О вечном, так сказать.

— Народу много будет?

— До хрена. Однокурсники его бывшие, преподаватели, поклонники.

— Кто? — изумился Иван Ильич. — Василий же лет тридцать в городе не был!

— Мало ли, что не был. Работать-то не прекращал. Даже выставка у него была тут в картинной галерее.

— Когда?

— Да в семидесятых еще.

Это не укладывалось в голове. Вот так Васька-скромник! Даже не заикался, что среди местной богемы знаменит. Во владивостокской «картинке» подлинник Айвазовского висит — и там же работы его друга, получается, выставляли. Двадцать лет назад.

Петр шмыгнул носом и снова потянулся к бутылке. Иван Ильич протестующе поднял руку:

— Хватит нам пока, не гони.

— Чего? Да я в норме, — хозяин потер покрасневшие глаза. — Это простыл немного, беготни сколько было…

— Все равно. Силы до вечера побереги. Похороны — дело такое… — снаружи раздался собачий визг, он бросил взгляд за окно и поднялся. — Я, наверно, погляжу, чего можно с ними сделать. Время к двенадцати, не годится это…

Оставив Петра на кухне, он направился к входной двери, но у гроба невольно замедлил шаги. Другого случая спокойно проститься с другом не будет. Понаедут.

Василий лежал в незнакомом костюме, с необычно причесанными на пробор волосами. Обычно ходил лохматым и в свитере. Вообще лицо как будто незнакомое. Это были не первые похороны в жизни Ивана Ильича, он уже знал, что мертвецы неуловимо меняются — порой настолько, что теряется сходство с прижизненным «оригиналом». Знал, но никак не мог привыкнуть.

Взгляд, будто отказываясь смотреть на застывшие черты друга, переместился ниже, к скрещенным на груди рукам. Пальцы сжимают не зажженную пока свечу… Но Иван Ильич и без огня разглядел, как они изранены.

Он изумленно наклонился к телу: руки Василий берег особо, грубой работой занимался исключительно в перчатках и со всей возможной аккуратностью. Однако же кончики пальцев сплошь покрыты ссадинами, на указательном ноготь едва не сорван, а на безымянном виднеется порез. И как Иван Ильич не заметил этого, доставая тело из проруби? Психанул, должно быть.

Собаки снаружи закатились с особенным рвением: мимо забора проехала незнакомая машина. Друг в последний раз посмотрел в лицо покойника — действительно, совсем чужое — и вышел.

Следующие полчаса пролетели в погоне за шавками по двору. В конце концов все были отловлены и заключены в выстроенный позади дома вольер. Землю там устилал разрытый слой опилок вперемешку с собачьими отходами. Алюминиевые миски с примерзшими остатками пищи валялись тут и там. Оказавшись взаперти, собаки принялись от безысходности выгрызать лакомые кусочки. И затихли, слава богу.

На похороны пришло много народу. Так много, что Иван Ильич растерялся. В просторном коттедже стало тесно; все беспорядочно толклись вокруг гроба с напряженно-скорбными лицами. Лучший друг покойного от греха подальше отирался по углам и слушал напыщенные прощальные речи от людей, едва знавших Василия. Петр слова не брал, он тоже.

Последним — с опозданием — прибыл священник. Не старше отца Геннадия, но с гонором как у целого патриарха. С порога потребовал водки, потом несколько раз назвал покойного Владимиром. В переполненной людьми комнате он размахивал кадилом так, будто вокруг никого не было. Скорбящие смиренно уворачивались.

Потом гроб погрузили в катафалк. Прибывших на такси ожидал комфортный автобус. После короткого прощания у края могилы гроб заколотили, опустили в яму и начали закапывать, а скорбящая богема поспешила на банкет.

В ресторане много ели и пили. Говорили тоже много.

Словом, хлопотный был день.

На последний автобус Иван Ильич, конечно, опоздал. Да и за руль собственной «старушки» все равно бы не сел в таком состоянии. Банкетный зал пустел, а он разглядывал недоеденный блин и раздумывал, допивать ли водку. На этом краю стола собрались одни старухи — пожилые дамы по-городскому. Пили немного, зато ели за семерых, еще по кулькам да сумочкам рассовывали «для собачек». Что ж удивительного, если разносолов ресторанных деревенскому гостю почти не досталось, а водку пришлось кушать в одно лицо?

— Кукуешь? — над ним, покачиваясь, стоял Петр.

Иван Ильич обвел зал мутным взглядом. Все дамы с собачками разошлись. Пожилые официантки убирали со стола, два самых слабых художника дремали лицами в тарелках. Тишина и благолепие.

— Откуковали уж, — криво усмехнулся он.

— Где ночевать надумал?

— В гостиницу поеду.

— Хрен тебе! — решительно возразил Петр. — У меня проспишься. Художники эти совсем малохольные: остатков с банкета еще на сорок дней хватит. Не дело, надо допи… доесть. Поехали!

Иван Ильич без эмоций нацепил куртку, обмотал шею шарфом и вывалился следом за разгулявшимся знакомцем на крыльцо ресторана. Вечерний город ослепил миллионами огней. На опустевшей стоянке коптила воздух единственная машина с эмблемой такси на боку. Официантки выносили пакеты с остатками банкета и под бдительным взором таксиста укладывали в разверстую пасть багажника.

— Под завязку! — наконец констатировал шофер и захлопнул крышку.

Пассажиры уже посапывали на заднем сиденье. Старший Бондарь всегда отличался предусмотрительностью и машину заказал заранее.

Дома хозяин с гостем общими усилиями утрамбовали в холодильник ресторанные деликатесы, а после переместились в гостиную. Там они с новыми силами принялись поминать друга и брата.

— Слушай… ну, какой он был, а? Какой! — восторженно бормотал Иван Ильич.

— Во какой! — отзывался Петр, покачивая головой в такт музыке — по телевизору транслировали какой-то концерт.

— А рисовал как…

— Охренительно!

— При жизни-то не ценили, а на похороны вон сколько народу пришло, — ему вдруг стало очень обидно за друга. Почти что до слез. — А в деревне бы кто навестил, кроме тебя?

— Ни одна падла, — кивнул Петр, снова берясь за бутылку.

— У нас-то не забудут… Он ведь и клуб, церковь эту нынешнюю, разрисовал… Не забудут…

— Пусть попробуют! Уж Васькину память я в обиду никому не дам.

Петр погрозил кулаком Пугачевой в телевизоре.

— Слушай, — сказал Иван Ильич, когда примадонна ушла со сцены, — а ты руки его видел?

— Чьи? — озадаченно уставился на экран Петр.

— Васины! Они ж все покарябанные!

Петр хмуро оглядел стол, вышел на кухню, вернулся с новой бутылкой и сел обратно.

— Видел, — наконец сказал он, — ну и что?

— Что-что… Васька руки берег, вот что! Всегда в перчатках работал. Так порезаться он только об лед и мог, когда…

— Ну, хватит, — негромко сказал Петр. — Ясно, что только там, и что с того?

— С какого бы хрена ему топиться? — упрямо проговорил Иван Ильич. — Все нормально было, на жизнь не жаловался, работал до последнего — самоубийцы ж не такие! И потом: прорубь закончил, инструмент домой отнес — а утром туда же топиться пошел… Бред же!

— Вань, ты бросай уже в Шерлока Холмса играться, — вздохнул Петр. — Смотри, как бы и тебе доктор не понадобился.