Дорога за горизонт. За золотым крылом

Эйрик Годвирдсон

Мир изменился: сгорела Книга Духов, опрометчиво открытая аргшетроном Ингольвом, и прежние времена с нею. С изнанки мира явилась земля Гаэль, и теперь юный всадник-на-драконе Амир, наследник и семейных тяжб Ингольва, и дара перемены облика, должен разобраться с тем, что же несут эти перемены.А Гаэль охвачена гражданской войной, и прежний дом отторг Амира. Все, что есть у него – надежда: на новых друзей, на своего дракона, на честь. И вера: можно остаться собой, примирив в себе зверя и человека.

Пролог

(72) Сын — это счастье, хотя бы на свете отца не застал он; не будет и камня у края дороги, коль сын не поставит. (Старшая Эдда, «Речи Высокого»)

Книга тихо шелестит страницами, переворачиваемыми тонкой костяной палочкой — листают ее со всей осторожностью, оберегая древний пергамент от слишком грубых прикосновений пальцев. В скриптории сейчас пусто и тихо — только мастер-библиотекарь, неусыпно бдящий со своего места — достаточно ли аккуратен проситель с древней книгою? — да сам читающий.

Само помещение — скрипторий Ордена Дракона, и сидит над старинным фолиантом рыцарь-брат Ордена, не из главнейших, но должности при королевском дворе столь высокой, что ему все тот же мастер-библиотекарь не посмел бы отказать в выдаче самой старой, и, пожалуй, самой ценной книги из собрания. Почему этому брату захотелось взглянуть именно на древние страницы, а не список поновее — только Боги-Сокрытые, пожалуй, и знают.

Мастер-библиотекарь и не задаст этого вопроса — у мужей, увлеченных наукой правления страною, бывают и не такие причуды; как, впрочем, у всех, увлеченных наукою — любой.

Но рыцарь — золотисто-карие глаза скользят взглядом по строчкам хаотично, мечась туда-сюда, а пальцы то и дело порываются огладить потемневший пергамент и древние строки, перелистнуть страницу попросту, впрочем, быстро унимаются и чинно берутся за палочку — рыцарь сам не считает себя мужем ученым. Или взыскующим власти, хитростей правления или чего-то подобного. Ему просто слишком часто в последнее время думается о древнем короле, написавшем эту книгу — и о том, для чего он это сделал.

Король этот на ум ему приходит очень часто. О, король давних дней был и ученым, и боговдохновенным правителем… и чародеем, стоящим между живущими и богами, на полпути от одних к другим. Это был король-жрец, король-мудрость, пожалованный богами даром песен и прорицаний…

Для чего понадобилось самому в себе несущему зерно божественного дара записывать свои песни и мысли — вот об этом думает рыцарь, склоняясь над неброской книгою. Ее, говорят, писал сам король-певец, прозванный Золотой Струной. Зачем — если при нем, государе Золотой Струне, полагалось песни и сказания передавать изустно? Для чего он дерзнул вложить великое — в бренные значки букв на не менее бренной телячьей шкурке?

Самая первая книга «Песен Золотой Струны» выглядит непростительно бедняцки для любого чужеземца. Тогда не было еще манеры оправлять книги в золото и каменья, обтягивать дорогой кожей, лощить пергамент тончайшей пемзой и натирать для умягчения мелом; тогда книга была делом простым, низким — народ писал сиюминутное, доверял буквам и стилусу что-то, что важно лишь недолгое время; записывали исключительно земное на глиняных табличках, пропаренной древесной коре или покрытых воском дощечках, не заботясь о долговечности писаных слов, ибо им и не положено было быть такими.

Король же попросту взял тонкую, хорошо выделанную кожу да легкие дубовые дощечки, и сшита та книга тоже простыми жилами. Краток был бы век ее без чародейского бдения за сохранностью — о том рыцарь знал, пусть бы и рассказывали вокруг, будто сам король покрыл рукопись свою сильными чарами, делающими ее вечной.

Нет, за «вечностью» темной, старой рукописи следят маги Ордена, и алхимики, да вот еще мастер-библиотекарь, наособицу из братьев Ордена стоящий, книжный мышь, как прозвали его самые юные из воинов, вошедших в Орден.

Нет, король знал, должен был знать, что книга эта не переживет многих веков, потому что сам родился и рос в такие времена, когда книг как вместилища мудрости не было и в помине. Тогда к знанию — настоящему знанию — относились иначе. Долговечность должна соблюдаться памятью филидов, певцов, жрецов-друидов.

Память самих мудрецов, изрекающих мысли, песни и суждения, хранила знания — благо, Сокрытые Боги судили своему народу долгий век и стойкость пред шумящими над головою зимами, и сказавший несколько веков назад мудрую мысль мог бы повторить ее сам вслух, буде чья-то память окажется непростительно коротка.

Только это — для чего писана книга — и хотел постичь рыцарь Дракона. Ну а что до текста, так он его сам уже едва ли не на память мог произнести, почти весь. Этот текст, в конце концов, единственная причина возникновения его собственного Ордена — тех, кто хранит мир на родной земле.

Рыцарь, сидящий над старинной книгой в пустом скриптории в этот вечер, не ищет власти или могущества, никакого, и паче уж — того, чародейского, которое приписывают и древнему королю, и тем, кто изучает оставленное им знание. Он же ищет только поддержки и подсказки — ну и разгадки тоже.

Время меняется, время течет неумолимо, как в водяных часах: медленно, но неизменно капают одна за другой капли — из верхней чаши в нижнюю. И поддержка, и подсказка нужна не столько самому рыцарю, ибо он воин больше, чем политик — она нужна его нынешнему государю, которому он служит столь истово не только в силу данных клятв, но и в силу того, что высоко ценит его талант и благородство ума.

«Будто Золотая Струна боялся, что укоротится век наш — или память у детей Сокрытых укоротится. Или будто найдутся толкователи его слов, что дерзнут умолчать часть священной песни. Или… что история провернется колесом, и в самом деле уже нам, или детям нашим придется обращать песни явью, как сумел только он сам» — рождается единственная мысль в разуме читающего, и с этим захлопывается дубовая дощечка, стягивающая телячий пергамент в единый фолиант. Рыцарь возвращает книгу мастеру-библиотекарю, и слышит явственный вздох облегчения, когда тот получает свою драгоценность обратно.

Ответов рыцарь не нашел — только еще больше вопросов. Но хотя бы исполнился уверенностью — они справятся, что бы ни вышло, что бы ни принесли волны изменившихся времен к их берегам — просто потому, что иначе нельзя, и дороги у них иной нету. Так он думает сейчас.

Рыцарь еще не знает, что уверенность его пошатнется не раз, что волны, бегущие от дальних берегов, готовы будут затопить все, во что верит он ныне, вместе с книгой этой и государством.

Не знает и о том, что, когда придет время ему покинуть город, давший ему и самое жизнь, и смысл ее, и опору — единственное, что заберет он из прежнего, это будет сей древний манускрипт, да простит его ревнивый мастер-библиотекарь… впрочем нет, не простит, равно как и братья по Ордену.

Тогда, верно, рыцарь с драконом на щите найдет ответ на нынешние свои мысли. Король-жрец же из глубины давних времен верно понимал одну, главную вещь — в самом деле история оборачивается, точно витая жила, раз за разом, вокруг самой себя, затягивается столько раз, сколько может выдержать, пока не оборвется. Но никому не хочется, чтоб она обрывалась, даже богам, а живущим так и подавно, а тем, кто стоит между — вдвое.

Огни в светильниках скриптория погаснут, и всяк разойдется по своим покоям, и ночная темнота принесет на своих крыльях зерно нового дня, которому суждено будет взойти неумолимо.

И оно взойдет, и утро, вестимое дело, принесет иные хлопоты и иные мысли — более зримые, более осязаемые, такие, что разрешать нужно будет не за книгами вовсе, а главным образом делом и твердым намерением. Ну, затем он государю и нужен, в большей мере — и весь Орден, и отдельные рыцари его, и паче всего те, кто выбраны личными советниками правителя — вот вроде самого читавшего средь ночи древние сказания.

А времена меняются в самом деле — поутру доложат, что пропавшее недавно торговое судно, отнесенное поднявшимся ветром далеко в море, вернулось с диковинными вестями. Они видели берег. Другой берег, быть которого не могло.

А с горных краев, с северных пределов, гонец принесет письмо о просящих приюта людях, отплывших луну назад с тонущей земли, лежащей еще севернее их дальних вотчин, где берега каменисты, холодны и изрезаны фьордами сплошь, как добрый хлеб пронизан порами в мякоти. И вот в это сперва потребуется поверить — в чужие берега там, где не было их раньше… никогда?

«Поплыл некогда рекомый Золотою Струною в восточную сторону — на корабле, коим правили хитроглазые и верткие матросы из земли на самом восходе солнца лежащей.

Говорили ему: не ходи в дальнюю даль без цели — ну а как пропадешь, и не сложит тебе никто огненного ложа?

Отвечал он — цель дает сама дорога, когда по ней идешь.

Говорили ему: к чему чужая земля тебе, когда своей — лиги немеряны, от берега до берега?

Отвечал он — чтоб знать, что нету прекрасней ее, должен повидать я другие края.

Говорили ему: не вернешься, сгинешь, не вспомнят о тебе в Ворота Зимы, и в туманный край не найдешь пути коли?

И отвечал Золотая Струна — я себе судьбу добывать пошел, приношу клятву, что не взять меня чужой земле, если сам я того не пожелаю.

И поплыл — сперва к берегу крайморскому…»

Нет. Были. Берега — были. Давно, тогда, когда писали книгу на темном пергаменте и в дубовой обложке.

Сейчас — вернулись? Или… и не пропадали? Чья земля заблудилась среди моря — наша, или та, что мы все это время полагали сгинувшей в пучине?

И точно само время вздрогнуло и изменилось — казалось, в единую ночь.

Предстояло важное: время изменений. И вырастали на горизонте не берега, но вопросы, что не решаются за книгами, а решаются живым делом. Это рыцарь знал и без старых песен.