Держи это в тайне

Уилл Джонсон, 2015

Томми видит своего дядю в слезах и не может понять, почему он плачет. Чтобы отвлечь его, он отправляется с ним в путешествие по Европе прошлого. Читатель переносится во времена испанской гражданской войны, Сталинградской битвы и Холокоста, а Томми растет в Англии, запятнанной фашизмом. Наконец, все, что было тайным, становится явным, а главный герой находит любовь своей жизни в России.

Глава четвёртая: Галя I

Закончив с работой, и сжег все тела, вывезенные из лагерей к западу от Киева, они три дня маршировали в западном направлении. Старый Тувий, чья задача была вести подсчет, так как его искалеченные ноги не позволяли ему выполнять любую другую работу, доложил офицеру СС:

— Девяносто две тысячи семьсот семьдесят.

Офицер СС кивнул, достал свой пистолет и выстрелил Тувию меж глаз.

— Девяносто две тысячи семьсот семьдесят один, — сказал он, широко улыбнувшись унтер-офицеру, который что-то тщательно записывал в толстом черном блокноте, хранившем в мельчайших деталях все секреты полка.

— Чертовы евреи. И вся эта, чертова, бумажная возня.

Труп Тувия облили бензином и подожгли, вместе с другими.

И так, наш переход начался.

Запоздавшее майское солнце снова пробуждало к жизни природу, и Галя практически забыла о своем выбитом глазе и сильной боли в правой ноге, окунувшись в свои воспоминания о солнечной Испании, и о веселых пикниках в лесу в окрестностях Ульяновска, в компании родителей и ее сына, Никиты. Мысль о том, что Никита сейчас в безопасности, в родительском доме, далеко на востоке, утешала и подбадривала ее.

У нее было какое-то странное чувство. Неуловимое. Смутное. Его было трудно понять и объяснить. Все три дня похода, обычно после обеда, они им периодически казалось, что они слышат за своими спинами, в стороне, где был спасительный восток, отдаленный грохот артиллерии. Иногда это был даже не грохот. Просто мимолетная дрожь земли, легкая пульсация, которая казалось, приближается сюда, в этот оживший край, страстно жаждущий прихода лета. Пульсация, приносящая смерть их врагам, но жизнь и надежду для них. Грозный окрик сопротивления, который доносится к ним тихим шепотом обещания, мягким облаком надежды.

Но, может, это была просто гроза.

— Наши ребята отомстят вам, фашистская сволочь, — зло усмехнулся Исаак, адресуя свои слова одному из охранников.

Его, как и Галю взяли в плен под Сталинградом. За те слова Исаака расстреляли в этот же день, кинув на его обочине. Охранник выстрелил дважды, как будто издеваясь: один раз в пах, а второй — в колено. Его оставили там умирать, продолжив путь колоны на запад. А Исаак, превозмогая боль, продолжал широко улыбаться — нет, это не могла быть просто гроза.

К концу второго дня, во время остановки на отдых, для того что бы немцы могли сделать кофе и покурить, Галя, присев на обочине, любовалась окрестностями, очень глубоко вдыхая сладкий летний воздух, что казалось, он заполнял каждую мелкую клеточку ее истерзанного организма.

«Каким же прекрасным мог быть этот мир!», — подумала она про себя. Я все еще жива — и это моя личная победа. Продолжать жить — вот наша победа. Птицы наполняли воздух веселым чириканьем, распускались молодые листья и цветочные бутоны тянулись к солнцу, и Галя мгновенно воспряла духом. Прошлое уже казалось таким далеким, как неизведанная галактика, настоящее оставалось ужасным, как страшный сон, но будущее уже маячило яркими золотыми лучами надежды и предвкушением радости.

Еще во время работы в концлагере, ходили слухи, что большое немецкое соединение попало в окружение, и было разбито под Сталинградом, но Галя не могла проверить, было это правдой или нет. Но если даже это был и вымысел, все равно так должно было, скоро, случится. Скоро. Очень скоро. Катя верила в это, нежась в теплых лучах солнца.

Она закрыла единственный левый глаз, оплакивая Робби и Катю и миллионы других, чьи имена она не знала. Жив ли Робби? Жива ли Катя? Где они сейчас? Чувствуют ли они на своих лицах этот ласковый солнечный свет? Ранен ли Робби или, может, сейчас его изувеченное мертвое тело покоится где-то на дне Северного Ледовитого океана? А, может, он и жив, и сейчас смеется с Джеком, вспоминая о ней?

А Катя, моя дорогая Катя? Может и она в плену сейчас, как и Галя? Может, как Галю, тоже ее пытали? И, может, ее медленно разлагающийся труп гниет под обломками Сталинграда? Но, ведь может оказаться, что она — Катя — и есть частью тот далекой «грозы», что неуклонно следует за ними?

Солнечный свет, пора года, и даже время суток — напоминали ей о том дне, на холмах с видом на реку Эбро, когда она впервые почувствовала нежное прикосновение пальцев Робби на ее лице. Она коснулась рукой своего правого глаза, прикоснувшись к пульсирующей зарубцовывающейся впадины, там, где когда-то был ее правый глаз. Она оторвала полоску ткани от своей униформы и перевязала свой правый глаз, обмотав ткань вокруг головы, чтобы скрыть никак не незаживающую рану. Повязка быстро напиталась кровью и гноем, что обильно сочились из пораненной глазницы.

Когда в СС узнали, что она правша, они выкололи ей правый глаз, расковыряв его коктейльными палочками, припалив окурками и довершив дело штыком. Эсесовцы говорили, что так они поступают со всеми захваченными снайперами Красной Армии, к тому же евреями, да еще и комиссарами. Но Галина победа заключалась в том, что она не выдала свои страдания. Молча, не издав ни звука, она отстаивала свою свободу совести и духа.

А если Катю взяли в плен, думала Галя, или, даже, убили, Галя надеялась, что та недолго страдала. А если умер Робби, или вот умирает где-то сейчас, она надеялась, что у него тоже была легкая смерть, и умер он с ее именем на устах. Не смотря на интенсивную пульсирующую боль в глазу, и резкую боль в своей правой ноге, она не смогла сдержать улыбки, осознав весь свой эгоизм. Эсесовский доктор подрезал ее связки: «Что бы ты больше так быстро не бегала, товарищ комиссар!».

Она снова улыбнулась, вспомнив, партийный завет о том, что личные желания должны быть подчинены революционным нуждам пролетариата. Мысль о том, что их с Робби любовь полностью соответствовала идее и духу революции, совсем развеселила ее. Забавно же! Так бы сказал Робби, подумала она.

В Испании она и Робби были как в раю, но теперь, когда их разделила судьба, она чувствовала себя хромым Циклопом. Она — профессиональный снайпер, но теперь без винтовки, снайпер, который не может бегать и не может принять никакого решения о том, куда ему идти, когда ему идти и, вообще, зачем ему куда-то идти. До сегодняшнего дня, ужасная ирония судьбы давала ей только повод посмеяться над всей абсурдностью происходящего. Как только охранники начали подымать группы пленных, чтобы возобновить переход, она подошла к раю дороги и опустилась на колени, очень осторожно, очень аккуратно и очень бережно вырвала четыре незабудки — одну для Робби, одну для Джека, одну для Кати, и одну для Никиты.

Когда они, наконец, вышли к железной дороге, они не увидели станции. Это была просто поляна в лесу, на которой стояло с полдюжины деревянных бараков, разбросанных по обеим сторонам колеи — они увидели там массу перепуганного народа. Массу, подавленного духом, издерганного тревогами, разрозненного и загнанного, оторванного от своего дома и своей повседневной жизни, народа. Угнетенные, избитые, приневоленные прозябать в ужасных гетто люди. Людская масса, синхронно наблюдающая за черными и темно-зелеными мундирами, в чьих руках и в дулах автоматов держалась их нить жизни.

На взгляд, единственного глаза, Гали, эта масса народа состояла, в основном, из небольших семейных групп. Слишком тепло, для этих майских жарких дней, одетые, обвешанные тяжеленными чемоданами, покорные и безвольные люди, готовые стойко сносить все тяготы судьбы, что им была уготована. Кто следующий? Всем своим видом, казалось, они говорили: мы готовы. Своим большим сердобольным сердцем Галя хотела бы их всех утешить. Она безуспешно пыталась постигнуть страдания этих тысяч людей, собравшихся на этой поляне. Этой маленькой обособленной капли человеческой реки. Их пригнали сюда пешком и скоро посадят на поезд, следующий в неизвестное, непостижимое и до смерти ужасное будущее.

А пока, эти люди ожидали здесь своей участи. Галя увидела одного маленького ребенка выпрашивающего у своей мамы сладости, которые, непременно, появились из-под многочисленных слоев ее одежды. Здесь, разделившись на небольшие группы, мальчики играли в мяч или в прятки. Девочки играли в классики. Галя увидела, как еще одна группа детей развлекала себя игрой «Я шпион». Собрав остатки своего остроумия, она представила, как бы могла выглядеть эта игра с точки зрения «черного» юмора, учитывая окружающую обстановку.

— Я шпион, с маленькой лупой, что-то начинается на букву «C».

— СС.

— Я шпион, с маленькой лупой, что-то начинается на букву «E».

— Einsatzgruppen.

Мы пока живы, подумала Галя. И я жива. И я все еще могу смеяться.

Наблюдая за этой многотысячной толпой, Галя размышляла о том, что эти люди, всего лишь год назад, жили своей беззаботной семейной жизнью, вместе веселились, вместе молились, играли в карты или шахматы или ели мороженое. Эти мужчины, она знала наверняка, в той своей жизни, работали сантехниками, пекарями, стоматологами, почтальонами, бизнесменами. Преподаватели литературу или трудились на заводах. Но, теперь, все эти полезные, с точки зрения человеческого прагматизма, их социальной ценности и целесообразности, навыки, их незатейливый шарм повседневной рутины — были цинично стерты и уничтожены. Простой, но этим и прекрасный, жизненный уклад огромного множества людей по всей Европе был безжалостно разрушен. Уничтожен. Выжжен. Растоптан. Унесен бушующим кровавым потоком ненависти.

По рваным лохмотьям Галиного одеяния уже сложно было распознать солдатский мундир, но, все же, несколько человек подошли к ней, заметив жалкие остатки ее красных петлиц на воротнике. Они все жаждали услышать ее советы и инструкции, получить ее указания. Но, что она могла сказать им, сама не зная ничего? Галя чувствовала что устала, она до смерти устала, замученная

пытками, изнемогающая от разлуки со своим любимым мужчиной и сыном. Собрав в кулак остатки своего духа, она старалась приободрить людей, которые так нуждались в ее поддержке.

— Товарищ комиссар. Что будет с нами? Куда они нас ведут? Немцы взяли Сталинград? А, правда, что их армию окружили и вынудили сдаться? А что это за раскаты грома, на востоке?

Галя рассказала им все, что слышала и знала сама.

— Что нам делать?

— Я тоже слышал, ходят слухи, что фашисты потерпели поражения под Сталинградом, — вставил свои несколько слов пожилой мужчина.

— Но у нас нет никакой возможности узнать, правда ли это, — сказал еще кто-то.

— Говорят, что Красная Армия наступает на всех фронтах.

— И, что Америка тоже вступила в войну.

— О, да, — улыбнулась Галя, — а еще говорят, что специально обученные английские десантные подразделения, каждое со своим комиссаром, а также, со своим специально обученным раввином, с минуты на минуту высадятся здесь, что бы остановить наш отъезд из этого лагеря. И забрать нас всех в санаторий на французской Ривьере, который был забронирован нашим чудесным СС, в порыве их мудрости и милосердия, для всех пленных советских граждан, военных и гражданских, евреев и не евреев.

Договорив эти слова, Галя лихо щелкнула каблуками и по-военному, отдав честь рукой.

— Это официальная позиция партии. Сам товарищ Сталин рассказал мне об этом во сне прошлой ночью, поэтому это правда.

Все громко засмеялись.

— Но товарищ комиссар…

Галя скорчила смешную гримасу.

— Я для вас не комиссар. Я просто Галя.

Женщина улыбнулась.

— Но товарищ Галя, что нам делать?

— Жить. Радоваться. Радоваться и жить, это и есть, залог нашей победы.

— Но Галя…

— Оглянитесь вокруг. Природа просыпается от зимней спячки, и это не зависит от воли и желаний этих фашистских ублюдков. Победа и возмездие непременно будут за нами.

Лица небольшой группы людей, которые собралась вокруг Гали, выражали твердую решимость и несгибаемую волю к любым вызовам их туманной судьбы.

— Давайте споем Интернационал, — предложила одна из женщин, на вид, несколько моложе Гали.

— Нет, оставим это на потом, если ситуация ухудшится, — ответила Галя. — Давайте просто будем громко смеяться, чтобы показать им, что мы все еще живы. Она секунду помолчала. — И когда британские десантники прибудут, я настаиваю, на правах вашего комиссара, немедленно доставить ко мне их командира для координации нашей антифашистской операции.

Услышав шутку, все громко рассмеялись, наблюдая, с широкими улыбками на лицах, как Галя комично им козыряет.

— Мои дорогие товарищи, мои любимые сограждане, я бы подмигнула вам но, эсесовцы, наверное, запретили большевикам подмигивать.

Эта шутка еще больше развеселила людей.

Становилось все хуже.

После ночи чуткого, прерывистого сна на поляне, ярко освещенной прожекторами, и патрулируемой охранниками со злыми, сердито рычащими собаками, в восемь утра прибыл поезд.

— Ой, похоже, мы поедем пятым классом, — иронично прокомментировал средних лет мужчина, который стоял возле Гали.

Галя кивнула ему в ответ. Она пересчитала проезжающие мимо вагоны. Сто пятьдесят. Вагоны-скотовозы. В течении двух сумасшедших часов невероятной суматохи, после того как был отдан приказ на погрузку, пленных заталкивали в эти вагоны. Суровый приказ не подлежал обсуждению, поэтому всех, кто жаловался, или выказывал даже малейшее нежелание, расстреливали просто на месте.

Ситуация все больше ухудшалась.

Одна женщина, лет тридцати, своим резкий громким голосом, контрастно выделявшимся на фоне гомона толпы, потребовала у охранника разрешения поговорить с командиром. У ее дочерей-близнецов была крайняя степень истощения мозга, и им было необходимо, прилечь в дальней поездке.

Девочек тут же расстреляли. Женщину раздели и привязали к капоту эсесовской машины. Но даже после этого та не прекращала громко возмущаться, что веревки на ее запястьях и лодыжках были слишком туго затянуты.

Немецкий солдат взял штык и сделал два косых глубоких надреза на ее бедрах. Потом, он резким рывком вспорол ей живот, закончив экзекуцию двумя большими надрезами на ее груди. Затем, на нее спустили собак.

Галя все видела и внутри себя она еле сдерживала рыдания.

На дворе стоял жаркий, невообразимо душный день. Ни кто из них не ел и не пил со вчерашнего вечера.

Когда один молодой парень просил воды для своей беременной жены, ему пришлось наблюдать, как эсесовцы закололи ее штыками в живот. Парень дико захохотал. Он бросил жену на пол. Больше не было ни тени эмоций на его лице. Он просто стоял и смотрел, как собаки наедаются досыта, кромсая плоть его, так и нерождённого, ребенка.

Поспрашивав людей вокруг себя, Гале удалось раздобыть у семьи, недавно вывезенной из киевского гетто, клочок бумаги и карандаш. Она чувствовала, что должна хоть что-то написать Никите. Она надеялась, что это письмо, в один прекрасный день, все же попадет к нему. Минут десять она увлеченно писала, потом сложив свою записку, сунула ее в руку машинисту. Он был русским, и обещал, что сделает все от него зависящее, чтобы передать ее письмо лично Никите, если ему представиться такая возможность по возвращению на восток. Теперь, когда у нее оставался один глаз, ее ориентация в пространстве значительно усложнилась, поэтому она писала медленно и местами практически неразборчиво, но старалась изо всех своих сил. Она обязана была написать. И она продолжала надеяться, что пускай с задержкой, не смотря на ужасную неразбериху войны, ее письмо все равно доставят ее родителям в тот далекий восточный край. Ей приходилось писать очень быстро: продержав людей на поляне, так долго, без еды и без воды, фашисты теперь пытались максимально быстро загрузить поезд.

Становилось все хуже. На воротах вагонов-скотовозов было четко указано, что каждый их них предназначался для перевозки шестидесяти коров. Галя подсчитала, что в ее вагон фашисты затолкали примерно двести человек.

Ее насильно загнали, с сотнями других людей, в вагон, где ехать можно было только стоя, в невыносимой жаре, без грамма води и кусочка пищи, и Галя серьезно задумалась, смогут ли эти люди, вокруг нее, достойно сохранить свое человеческое подобие в таких условиях. Она представила то большое количество времени, что пройдет, прежде чем они достигнут цели своего путешествия. Людям захочется в туалет, но придется это делать там, где они сейчас стоят. Некоторые умрут от обезвоживания или просто от истощения. А другие умрут из-за отсутствия надежды. Некоторые станет невыносимо тяжело оставаться в этом мире. Но мы живы, подумала про себя Галя. Мы должны выжить. Кто если не мы?

Галя знала, что любить другого человека — значило любить его запах. А отказать в любви своим попутчикам, означало бы отвергнуть саму суть этого большого чувства, которое она пытала к ним, несмотря на попытки фашистов привить ей острую неприязнь ко всем и всему. Кал и моча еще раз доказывали, что мы живы и мы здесь. Размышляя, Галя улыбалась своей новой неожиданной мысли: я хожу в туалет, значит — я живу.

Она громко и четко произнесла:

— Товарищи, мы должны научиться ладить друг с другом в этих условиях. Мы должны общаться друг с другом. Мы должны поддерживать друг друга. Давайте споем. Я начну петь первую строчку, и вы будете повторять ее. Пожалуйста, если у вас остались еще силы и энергия.

Галя запела:

Не считай свой путь последним никогда!

Они услышали, как захлопнули ворота их вагона, и задвинули до упора засов.

Галя пела.

Вспыхнет в небе и победная звезда!

Протяжный гудок поезда.

Галя пела.

Грянет долгожданный час и дрогнет враг!

Окрики на немецком чередовались с гудками поезда.

Галя пела.

Мы придем сюда, чеканя твердо шаг!

Женщина, в передней части вагона, зашлась горькими рыданиями.

С южных стран и стран у северных морей,

Они чувствовали, как огромные колеса поезда медленно, медленно, медленно, lente, lente, currite noctis equii, начинают вращаться, оставляя лишь неясную догадку о направлении их бега.

Мы здесь вместе в окружении зверей.

Звук непроизвольной рвоты достиг из дальнего угла вагона.

Где хоть каплю нашей крови враг прольет,

Через рассохшиеся планки стен вагона Галя видела: отблески света, красивую пятнистую зелень, а если закинуть вверх голову, то можно было увидеть и солнце, проглядывающее в щели на крыше.

Галя пела.

Наше мужество стократно возрастет!

— А сейчас давайте все вместе, — объявила Галя.

Не считай свой путь последним никогда!

Проплывающие мимо поля мелькали в странном калейдоскопе цветных размытых пятен.

Мы все еще живы, подумала Галя. Я жива. Мы призываем услышать наше горе и наши страдания. Станет ли наше положение все дальше ухудшаться?