Держи это в тайне

Уилл Джонсон, 2015

Томми видит своего дядю в слезах и не может понять, почему он плачет. Чтобы отвлечь его, он отправляется с ним в путешествие по Европе прошлого. Читатель переносится во времена испанской гражданской войны, Сталинградской битвы и Холокоста, а Томми растет в Англии, запятнанной фашизмом. Наконец, все, что было тайным, становится явным, а главный герой находит любовь своей жизни в России.

В тех краях, где мы сейчас, никогда не расцветут цветы весной.

Иехуда Амихай

© Уилл Джонсон, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Глава первая: Томми I

Я никогда не забуду тот день, когда увидел, как плачет мой дядя Джек. Мне не приходилось раньше видеть плачущего мужчину потому, что в те времена они некогда и не плакали. Этого просто не было. За исключением случаев, когда были пьяны и хохотали от души. Или под воздействием выпитого, погружались в сентиментальные воспоминания о своем прошлом. Но это все было как-то по-другому. Да и мужчины были другие, мне кажется. Или что-то в этом роде. Наверное. А может быть, именно дядя Джек был другим. Я не знаю.

Мне было тогда семь или восемь лет, мне кажется. Я помню, как моя мама послала меня в мясную лавку дяди Джека купить немного бекона и кровянки. Но не из-за того, что Джек был нашим родственником — все в округе говорили, что у него лучший мясной магазин на Олд-Кент-роуд. Теперь его там нет. Я проходил мимо, несколько месяцев назад. Сейчас там дешевая пивная и место тусовки педиков.

Я точно знаю, это было весной. Лондонские платаны уже начали отсвечивать тем особым светло-зеленым тоном свежести, восьмилетнему мальчику это казалось, своего рода, естественным маяком надежды после серой, влажной и бесконечно долгой зимы. Еще мне надо было купить немного горячих пасхальных плюшек в булочной. Так что это происходило, скорее всего, в преддверии Пасхи. Это сейчас вы можете купить пасхальные плюшки в супермаркете, когда вам захочется, да и в любое время года. Сейчас. Тогда все было по-другому. Нет нечего вечного. А мне казалось тогда, что есть. Я был так уверен, что некоторые вещи никогда не меняются. Но я ошибался. Много дерьмовых изменений. Даже дерьмо изменится, оставь вы его достаточно надолго. Это поначалу оно разных цветов, но потом меняется. Очень похоже на нашу жизнь, как я убедился.

Во всяком случае, вовсю светило солнце, и мне было восемь, и в списке успеваемости моего класса в школе я занимал верхние строки. «Шпоры» делали успехи в тот сезон в Лиге, и Пропуск в Пимплико шел по телевизору, во второй половине дня, и все было все в порядке моем маленьком мире. Дядя Джек был высоким, сильным мужчиной с широкими плечами и черными волосами, приятной улыбкой и добрыми глазами. Он был всегда веселым и приветливым со своей семьей и с клиентами, так что поручение сходить к нему в магазин давало мне возможность перекинуться с ним парочкой шутливых бонмо — хотя я не и знал такого слова тогда.

Будучи членом семьи, я мог заходить в магазин со служебного входа, чтобы сделать сюрприз для него — и я так всегда делал: тадам!

Но как-то я увидел, как дядя Джек плачет.

Нет, он не рыдал навзрыд. Это были натужные раскатистые всхлипывания, исполненные печали, которые, как мне казалось, начинали свой путь где-то очень глубоко в его груди, похожие на звук большого тесака, врезающегося в мраморный красно-белый окорок: говяжий или бараний или свиной.

Я вздрогнул и начал отступать к выходу. Я просто обалдел — хотя тогда мы так не говорили.

Неожиданно Дядя Джек поднял голову и наши глаза встретились. Я увидел в его взгляде непостижимую, беспредельную скорбь, которая, в раз сковала холодом мою душу.

Но дядя Джек вдруг усмехнулся и сказал, вытирая влажное лицо своими сильными руками:

— Все в порядке, Томми. Не о чем беспокоиться. Но ты заходи лучше через торговый зал, малыш.

И немного обдумав, он добавил:

— Томми — о том, что ты вот увидел, не рассказывай не кому — а, сынок? Давай, это будет секрет.

И я быстро оббежал здание и толкнул стеклянную дверь парадного входа. Колокольчик звякнул, и дядя Джек появился, право, как ни в чём не бывало; сияющий, как медный пятак. Просто олицетворение человека, который никогда в своей жизни не плакал.

— Дядя Джек, как там твои…? — я запнулся.

— Все в порядке, Томми. Как жизнь? Что хочет сегодня твоя мама?

Прошло много-много лет, прежде чем я узнал причину того, почему дядя Джек плакал, в то яркое весеннее многообещающее утро. В то утро, которое заставляло, удивленно открыв рот, как нарцисс на солнце, танцевать, — радуясь, что ты живешь на этой прекрасной и удивительной планете.

За многое я благодарен ему — моему дяде Джеку. Он научил меня плакать. Он научил меня жить. В некотором смысле, иносказательно, теоретически, благодаря провидению, он — причина того, что я сейчас здесь. Сижу в этом кафе, потягиваю кофе, ожидая женщину, чей смех, голос, улыбка и глаза научили меня надеяться и заново жить.

А дядя Джек. Ну, я никогда не забуду тот день. Также как и тот день, когда я узнал, почему он плакал. Вот так. Да и сегодняшний день мне не забыть по той же причине. Дни? Где была бы наша жизнь, если бы не дни?

У нас была большая и дружная семья. Мои мама и папа сами когда-то были младшими в своих семьях из пяти и четырех детей соответственно. Поэтому я был окружен шумной компанией старших кузенов, общительных дядюшек и тетушек Последние — сплошь домохозяйки, а если и немного работали, то не более восьми часов в неделю — деньжата, мелочевка, гроши, нал, бакшиш, калабашки, бабки, лавэ, балабасики, капуста, зелень. Как видишь — мне всегда нравились слова. А где же взяться историям, если не из слов?

По воскресеньям происходили сходы наших «кланов». У бабушек и дедушек. То у одних, то у других поочередно. Одни выходные вместе с шумной и сентиментальной родней матери; следующие — с более сдержанными и более трезвыми родственниками моего отца.

Всегда казалось, что Дядя Джек держался немного обособлено, немного не к месту, как будто он мечтал о другой жизни, наверное, в другом мире. Где-то далеко-далеко от своей мясной лавки на Олд-Кент-роуд.

А «кланы», как я помню, вовсю собой гордилось. У них были автомобили — да, старые и проржавелые Форд Попьюларз, ну и что! В их домах появлялись телевизоры — современные, по меркам 1966 года. Они летали в отпуска за границу, о чем их родители никогда даже не мечтали, а о тех местах не только не слышали, но и едва ли могли себе их представить. У них были морозильные камеры и центральное отопление и дети, и все права гордиться этим.

И у дяди Джека все это было. За исключением заграничных отпусков. Я вообще не помню, что бы он куда-то ездил. Он никогда не покидал свою квартиру, которая находилась над магазином. Он выходил только за покупками, или ради одного из собраний наших «кланов», или посмотреть на игру «Шпор». А мои бабушки и дедушки, его дяди и тети, жили не далее чем за пару автобусных остановок, а то и так можно было к ним прогуляться пешком, если ты в хорошей форме. У него не было автомобиля. Детей тоже. Ну, и телека не было.

Дядя Джек всегда приносил с собой в коробке замечательный огромный кусок мяса, его хватало на всех нас. И он всегда отказывался от предложения подвезти его домой.

— Надо бы растрясти всю эту еду, — он весело шутил, когда мой отец предлагал его подкинуть. — Прогулка сейчас — это самое то.

И он ускорял шаг, как будто пытался убежать от какого-то дурного сна.

Теперь — когда я все знаю. Хотя — нет, не знаю. Я видел все, — но глазами ребенка — не понимая того. Слышал — но ушами ребенка. Невинно и беспрекословно веря, что все так и есть, как оно кажется. Мы утратили столько веры с тех пор. А может, это только я. И, ты знаешь, это случилось только тогда, когда я был уже достаточно взрослый, чтобы иметь своих собственных детей и свою собственную морозильную камеру, тогда я и начал сопоставлять все это. Я, словно гигант, собирал сложную мозаику, где лазурный небесный свод сверху, а узкая лента зелени внизу. На самом деле это трудно. Это приносит головную боль и ночные кошмары. Как, впрочем, и все лучшее, что есть в этой жизни. Но оно того стоит. А полное понимание картины, пришло ко мне только последние несколько месяцев. И это произошло только тогда, когда я нашел недостающую деталь мозаики, моего дяди Джека, которая и связала все воедино. А на тот момент, сказанное выше, не имело вообще смысла. Так может быть в жизни, как я убедился.

Тогда я не спрашивал дядю Джека, от чего он плакал в то утро, когда мне было восемь лет. Это было бы неприлично. Мне было восемь. Я англичанин. Восьмилетним английским мальчикам не пристало задавать вопросы старшим, почему их глаза переполнены слезами настолько, что печаль ручьями струится вниз по их лицам, в то время как они рубят топором огромные куски мяса. Он бы, все равно не сказал. Ему потребовалось годы, чтобы признаться. Забавно но, в конце концов — я даже не просил сказать. Я, как бы, сам к этому дошел. Почти. Хотя и нуждался в подсказке.

Я знал таблицу умножения. Я всегда получал десять баллов из десяти на еженедельной школьной контрольной с общих дисциплин. У меня была коллекция марок, которая четко и однозначно занимала третье место в школе, в годы моей учебы. Я мог назвать все страны Содружества. И всех королей и королев Англии. И, конечно же, в правильном порядке. Я был на вершине таблицы успеваемости в школе, и я знал заумные слова. Даже мог написать некоторые из них. Все было хорошо в моем маленьком бесхитростном мире.

Вот я и не спрашивал дядю Джека, почему тот плакал. Тогда. Не спрашивал и потом. Но теперь я знаю. И знаешь, дорогой мой, я до сих пор не понимаю до конца.

Я не понимаю, как его не сломали те неимоверные, мучительные страдания и слезы, каждую минуту, каждого часа, каждого дня его жизни на этой земле. И тогда когда он общался со своим клиентам, и тогда когда прогуливался по улицам южного Лондона, и тогда когда он кушал со всеми нами в дни воскресных сборов. И на трибунах стадиона. Да каждый гребаный день, будучи в сознании.

Так на что они были похожи, эти наши собрания «кланов»? Честно говоря, у меня сохранились только примерные воспоминания. Громкий шумный смех. Все задействованы в веселье. Совместно готовят. Убирают посуду. Несколько бокалов для взрослых. Кружка пива или шэнди для моих кузенов постарше. Глоток хереса для меня на Рождество. Вино пока не дошло в нашу часть южного Лондона — это случилось в скором будущем. Когда вино, наконец, появилось, спустя несколько лет, это был непритязательный Liebfraumilch. Хотя на случай, если бы нас действительно замучила жажда — было припасено несколько ящиков шампанского.

Но я помню разговоры. И смех.

Фортепиано. Все мы стоим вокруг старой Джоанн. Песни. Рождественские песни. Сентиментальные песни о вечной любви и о сердцах, разбитых этой несносной жизнью. Непристойные опереточные песенки, полные недомолвок, от которых все взрослые оглушительно смеялись. И дети тоже хохотали — хотя я нечего не понимал в них, и провел бесконечно долгие часы в раздумьях о том, кого бы из моих многочисленных кузенов и кузин можно было расспросить — почему же все смеялись. При этом, не хотелось самому быть обсмеянным и выпровоженным вон за то только, что мне было пять. Или только девять лет. Или неважно сколько.

Мы также много пели патриотических песен. Тех, что пели во время войны. Мои родители, их братья и сестры, все они знали слова. И, независимо от времени года, ближе к вечеру, когда пиво вливалось, а скотч вытекал, наш «клан» впадал в сентиментальность. Вспоминалась, как правило, война. Ночи, проведенные на станциях метро во время Лондонского Блица. Отключения электричества. Продпайки. Звуки бомбардировщиков Люфтваффе. Слухи, последние новости, сплетни. Протяжные оглушительные бомбардировки. Несчастные случаи. Семья под номером 28 полностью погибла, когда на их бомбоубежище в саду упал снаряд прямым попаданием. Крылатые бомбы, а позже и баллистические В-2 — их пронзительный вой вызывал животный страх, у всех, кто его слышал. Тетя Рита сама видела взрослого мужчину, который обделался на улице, услышав этот звук. Дух Лондонского Блица — «Лондон переживет его, но Гитлер не сможет пережить Лондон!». Моя бабушка, мать моего отца, узнала, что ее старший сын (мой дядя Чарли) был оставлен раненым в бельгийском лесу, услышала она это от Билла Хиггинса, что жил на соседней улице и воевал в взводе Чарли (а не от Военного Министерства — их телеграмма — «Пропавший без вести» — пришла позже). Они оставили там дядю Чарли с небольшим запасом воды, двумя пачками сигарет и белым носовым платком, предварительно положив жгут на его ногу и предоставив его на милость медицинского персонала Вермахта. Они не получали новостей от Чарли в течение шести лет.

— С ним все в порядке, Мэгги. Это же просто пуля в бедре. Мы вынуждены были оставить его там. С ним все хорошо, моя дорогая.

С ним будет все в порядке. С ним было все в порядке. Но, все же, дяди Джека не было с нами.

Дядя Билл и мой отец, вместе пробивались к дому через безлюдные пески пустынь, пустынь — бескрайних и безграничных, взбираясь с бархана на бархан, а потом еще — долгий путь домой через всю Италию. Монте-Кассино — ад наяву. Как позже рассказал мне отец об этом, незадолго перед своей смертью. Ад наяву, восставший, чтобы схватить вас, заставив смотреть в глаза смерти, чувствовать вонь ее грязного, смрадного дыхания, слышать ее отвратно хриплый гогот, испробовать ее дерьмо.

А дядя Сэм, который побывал в жарких влажных и непроходимых джунглях Малайзии, вернувшись с симптомами малярии и стойкой ненавистью ко всему японскому. Он умер прежде, чем мы узнали, что такое «суши». А еще он не верил в британский автопром. В чем-то он был прав.

И муж моей тети Риты, Артур, был в том же концлагере, что и дядя Чарли. Стэн, мой старший кузен, высаживался в Нормандии и судя по его рассказам, с боями пробивал свой путь на Берлин. И муж тети Дорис, который был десантником и побывал в небе над Арнемом, хотя до этого боялся высоты и полетов.

— Ну, просто нужно победить свой страх, а? Перебороть себя. Наш мир стал бы скучным, если бы мы делали только то, что нам нравится, согласен?

Слова, слова, слова. Когда тебе восемь — ты просто веришь услышанному. Истории.

Но никто почему-то не упомянул, что дядя Джо, отсидел пять лет (это я уже позже узнал) в британской военной тюрьме за продажу оружия и боеприпасов сицилийской мафии. Я видел дядю Джо лишь раз. Он неожиданно объявился в нашем доме, и как любила говорить моя мама, огорошил ее своим визитом. Он приехал на золотистом кабриолете Ягуар: с кожаными сиденьями и полированной деревянной приборной панелью. На нем был шелковый костюм, и от него пахло коньяком. Маме он подарил бутылку шампанского. Потом, сел и укатил с молодой, привлекательной, но излишне накрашенной юной особой, как оказалось, ожидавшей его в авто. Позже, моя мама, в праведном негодовании смиренно смутившись, назвала ее «блудницей». Словом, с которым я не сталкивался прежде — кроме как в контексте прогулок, походов в городские трущобы — «поблудить» для меня значило: долго искать дорогу или гулять без определенной цели. Мне понравился дяде Джо таким, каким я тогда его увидел. Хотя я осознавал — он не должен был мне нравиться. Я не был глуп. А теперь я понимаю — наш «клан» было не очень умным. Неумным настолько, что пытаться скрыть правду о дяде Джеке за семью замками. А дядя Джо. Но они не знали ничего о нем. На самом деле, ничего.

Дядя Джо сунул мне в ладонь банкноту в десять шиллингов, уходя. Его подружка мне подмигнула и так широко улыбнулась, что все смогли увидеть ее ровные зубы. Ее грудь плавно покачивалась, а ее каблучки мелодично цокали по тротуарной плитке, отдаваясь крошечные сейсмическими толчками в моем созревающем организме. Я до сих пор помню эти ощущения. Отдаленно.

Мне казалось — дядя Джо жил жизнью, о которой мечтал дядя Джек, в те моменты, когда тот мысленно был не с нами. Такая мысль была в моей голове. Но как оказалось, все было далеко не так. Абсолютно по-другому. Это была моя самоуверенность. Бахвальство. Басни об отчаянной храбрости и героизме.

А вот дядя Джек не был на войне. Он работал в торговом флоте, никогда не палил из оружия в ярости: легко отделался — так утверждал наш семейный миф. Отсиделся в войну. С «белым»

билетом. Вот о чем, говорил наш миф. Хотя нет, на самом деле, не так легко отделался, как вот — муж моей тети Дорин. Тот был на Багамах, в охране чертового герцога Виндзорского. Он так и не видел немцев. Только, если ты не считаешь нашего герцога немцем — а я так считаю, надо признаться.

Слова, слова, слова. Когда тебе восемь — ты просто веришь услышанному. Истории.

— Так, говоришь Джек, — начинал кто то из наших, подначивая его, — в то время, как я сдерживал грудью несущуюся на меня танковую дивизию, ты плавал за семью морями, у тебя были девушки в каждом порту, и ты наслаждался беззаботной жизнью.

Дядя Джек не отвечал на это. Никогда. Ни пары с уст. Только однажды.

Я хорошо запомнил. Это случилось на Рождество 1964 года или 65-го. Почему именно тогда? Понятия не имею. Должно быть, он пил в тот вечер. Хотя обычно он не брал ни грамма. Но в тот вечер, он был пьян в стельку. Просто, блин, — в зю-зю! Хотя я не заметил, что ему это принесло радость расслабления.

Все, что я помню, как он стоял, немного пошатываясь, и тихо произнес:

— Вы все. Вы ничего не знаете. Ни хренá не знаете — большинство из вас. Чертовы идиоты!

А потом он ушел.

Установившееся молчание в комнате, из-за этой неожиданной вспышки гнева, сохранялось до тех пор, пока тетя Рита не заиграла первые аккорды из «Белых скал Дувра» и мы все охотно запели.

После этого случая, дядя Джек не приходил на наши встречи до следующей Пасхи, предпочитая проводить каждое воскресенье в одиночестве, в своей квартире.

Еще одна часть мозаики. Но, в то время, это было просто что-то непонятное, что непонятно почему произошло. Эпизод. И он, конечно же, стал семейной историей.

Мы умели сдерживать свои эмоции. Мы же англичане. Или, по крайней мере, не выказывать их на людях. Иначе, это было бы как-то не по-английски. Также неприлично, как и хихикать в церкви. Или злословить в присутствии детей. Или писать в фонтаны. Или болтать за воскресным обедом. Так что, мои родители никогда не обсуждали эту вспышку гнева дяди Джека. И никогда не говорили о нем в моем присутствии, хотя, как-то я подслушал на кухне маму. Она сказала моему отцу, что дядя Джек — странный парень. Неужели? А помните выражение его лица, когда он узнал, что мы летим в отпуск в Испанию?

Жизнь протекала своим чередом в нашем эгоистичном маленьком мире.

Я взрослел, проходя извилистый путь юношеского становления. Так получилось, что я начал проводить больше времени с дядей Джеком. Он жил недалеко от нас. Я был самым старшим в семье, «помешан» на книгах, шум и гам от моих младших братьев и сестер вынуждал меня искать убежище в его квартире, где я мог спокойно делать мою домашнюю работу. И, мне кажется, у нас было много общего. Одиночество. Нигилизм. Слово, которое я выучил и полюбил в шестом классе. Но это слово, как и разгадка тайны дяди Джека были еще отдалены на много лет в будущее от тех вечеров и выходных, когда я затаскивал свой переполненный школьный ранец в его квартиру и принимался за учебу.

В квартире дяди Джека было по-спартански пусто, но безукоризненно чисто. У него были книги, я перелистывал их по утрам в субботу, когда тот был чем-то занят, но абсолютно не было никаких побрякушек. Только три фотографии. Черно-белые снимки — на них наш мир казался проще. Я никого на ней не узнавал там. На одной, был запечатлен матрос на палубе корабля, покрытого льдом и снегом, всматривающийся куда-то вдаль — спокойное море и облака. Улыбка этого моряка была единственным признаком жизни в округе; куски льда, плавающие вокруг корабля. На второй — была изображена молодая женщина с короткими темными волосами и большими чувственными глазами. Ее улыбка вдохновляла и согревала душу, если достаточно долго всматриваться в портрет. Она стояла, застыв на фото в том времени, о котором я ничего не знал. На ней была какая-то грубая военная форма, но без шевронов и знаков отличия. Кожаная куртка в стиле «милитари», частично расстегнутая вверху, так что можно было видеть ее кожу и ложбинку на груди. На заднем фоне угловатые деревья. Лес. Пейзаж нездешний. Ну — это не похоже на Южный Лондон, скажем так. На третьей фотографии можно было рассмотреть темноволосую девушку, а рядом — ее двойника блондинку. Девушки широко улыбались в камеру и нежно держали друг друга за руки, с любовью, как два неразлучника. Длинные винтовки, мне казалось, они были предназначены для охоты. Так оно и оказалось, как я уже знаю сейчас.

Я пристально всматривался в глаза этой женщины — а женщины ли? Она выглядела совсем юной. Чуть старше меня — я тогда не знал, что именно эти глаза и их нежность, улыбчивый прищур, приведут меня сегодня сюда, — пить кофе в кафе, в город на берегу Волги.

Истории. Ты веришь всему, когда тебе одиннадцать. Во все мифы, ложь и прочую ерунду, которую рассказывают о тех вещах, правду о которых, хотели бы скрыть. Слова, слова, слова, ла-ла, ла-ла.

Итак, как же проводил свободное время дядя Джек? Не знаю, если честно. Положа руку на сердце. Честность. Пустые слова.

Он много читал — я это знаю. И благодаря нему, моя коллекция марок заняла третье место, во времена моей учебы в начальной школе. Он дал мне марки в коричневом бумажном конверте — на них не было штемпелей или еще чего-то, они были просто отклеены со своих «родных» конвертов. И они были со всего мира. Испания. Германия. Франция. Австралия.

— Неплохо иметь товарищей в торговом, не так ли, малыш?

Слова, истории — ты веришь всему, когда тебе десять. Или восемь. Я до сих пор верю, хотя мне — пятьдесят четыре. Надежда. Вера. Любовь. Вечные поиски.

В конце концов, оказалось, что дядя Джек знал о жизни. А я — нет. Несмотря на то, что все эти годы писал на «отлично» еженедельные контрольные в школе. И вот, я наслаждаюсь этим кофе и уже знаю, как написать слово «нигилизм», все равно — я ничего не понимаю.

Имейте в виду, я все же знал больше, чем некоторые. Я помню школьную поездку в Западный Лондон, в Институт Содружества. Я стоял рядом с Джоном Бакстером, моим лучшим другом, рассматривая на стене огромную карту мира. Так вот, Джон даже не знал, где искать Британию. На карте.

— Прикинь. Мы же такая важная страна, а здесь — какой-то маленький, убогий остров.

О, Джон, — все меняется, мой друг. Буквально все. Нет ничего неизменного, на что ты мог бы рассчитывать. Неизменен только курс на изменения. О, Джон. Где ты сейчас, приятель? Я потерял тебя где-то в пути, вместе с моей коллекцией марок. Но Джон, я скоро вернусь, солнце. Скоро.

Очевидный факт был только в том, что дядя Джек тратил свои деньги на футбол. И книги. Когда мне было восемь, каждую вторую субботу он брал меня с собой на стадион. По субботам он открывал свой магазин в шесть, и закрывал его в полдень. Затем мы садились в автобус номер 49, в сторону Лондонского моста, там пересаживались в 55-й, с надписью «Лейтон» на табло, но скоро выходили — на Севэн-Систерс, и далее пешком, вверх, к Тоттенхэм-Хай-роуд. Одно из беднейших мест в Англии. Даже беднее, чем Олд-Кент-роуд. Беднее, чем Северный Лондон — не важно, что они о себе говорят. В дни матчей, улицы пестрели темно-синими и белыми цветами.

Те дни на стадионе Уайт Харт Лейн. Дни — воспитания. Слова. Это там я научился материться. А громкие слова я выучил где-то уже в другом месте.

Я прилежно учился в школе. Так надо было. Но существовало только три вещи, которые меня действительно интересовали. Книги, спорт и марки. Пока мне не исполнилось двенадцать, потом это стали — книги, спорт и женщины. Марки потерялись в пути. Ничего из этого не получило свою былую важность многие года спустя после войны. Все уже было по-другому. Ну, за исключением, женщин. Они должны были оставаться, еще на какое-то время, чем-то загадочным, как неисследованное «черное сердце Африки», как «где-же-он-есть-этот-Гинду-чёртов-куш». Так оно есть до сих пор. Даже сегодня. Особенно сегодня. И кажется, имеет ту же важность.

Книги и спорт имели власть надо мной. И книги о спорте — и не провоцируй меня!

Марки — это мое знакомство с миром. Наверное, мне было тогда шесть. Паренек постарше подошел ко мне на детской площадке и сказал:

— Я слышал, ты собираешь марки.

Я кивнул.

— Можно я пополню твою коллекцию?

— Да, конечно.

И с этими словами, он наступил, со всей своей силой, на мою ногу. Я не заплакал. Я не дядя Джек, в любом случае. Хотя, кажется, мне приходилось плакать. Внутри себя. Ну, почти внутри. Но не сегодня. Не сегодня. Пожалуйста, не дай мне заплакать сегодня. Даже, если от счастья.

Книги казались простыми. Все легко. Без напряга. Без усилий. Книги, с которыми я справлялся. Мне кажется, я начал с комиксов. «Победитель», в основном — там, я читал истории, которые описывали, как члены моей семьи, мужского пола, выиграли войну. Ты веришь всему, когда тебе двенадцать. Я «проглотил» все книги, которые были в обязательной программе. «Ласточки и амазонки». Шерлок Холмс. Биглс. «Ветер в ивах». Славная Чертова Пятерка. Слова, слова, истории — дешевка.

«Ты знаешь, «Ветер в ивах» — является еще одной причиной, почему я сейчас здесь, мне так кажется. Хотя это, в основном, из-за Джека. Я ненавидел эту книгу. До сих пор ненавижу. Сколько мне было, когда я впервые прочитал ее? Восемь? Девять? Неважно. Мне нравились Мышка и Кротик и Барсучёк. Я обожал там эпизод о том, как ласки и горностаи захватили Лягушиный Зал. Это просто лучшее, из того, что я когда-либо читал. Ласки и горностаи были такими крутыми. Круче некуда. Крутизна. Вершина крутизны. Пик крутизны. Очуметь, я бы сказал. Я провел несколько дней, гуляя по Олд-Кент-роуд, создавая в голове, как мне казалось, мое лучшее перевоплощение в ласку. Я представлял себе целую банду из нас, ласок, и то, как мы приходим на стадион посмотреть, как с Канониров набивают чучела. Мы бы отобрали у них Хайбери — теперь это Эмирейтс, конечно. Видите, как все меняется.

Но ты же знаешь, чем это закончилось. Ласок и горностаев выгнали, и Жаба забрала свое родовое гнездо обратно. Это действительно расстроило меня. В моей ранней юности, это меня возмутило. Это меня рассердило. Оно меня разозлило, вывело из себя, привело в бешенство; пока, наконец, я не выучил несколько новых слов — оно ранило мои эстетические чувства. И ранит до сих пор. Жаба-коряба. Жаба-сучка. Таких не показывают в документальных фильмах о природе.

Слова, слова, слова. Истории. Все же, «Ветер в ивах» научила меня не верить таким историям. Меня это по-прежнему раздражает, но теперь я знаю, что это все аллегория. А ласки — это рабочий класс и его поражение неизбежно, потому что Кеннет Грэм был скрытым фашистом, чьи вымышленные рассказы служили для укрепления значимости буржуазии. Или элиты. Выбирай сам, солнышко. Сделай, этот чертов выбор. Вот так, большинство вещей меняется — Хайбери стал Эмирэйтс. А «Ветер в ивах» имеет неизменный дар раздражать меня. Отвращение к отродью порожденное жабой — корябой остается со мной.

Единственное, что было у дяди Джека — это книги. Тысячи книг. Как и в фильме «Зулус» — там кто-то подбегает к Майклу Кейну и говорит:

— Зулусы, сэр.

— Сколько их?

— Тысячи, сэр.

Истории. Слова. Без них не обойтись. Но, на самом деле, если ты хочешь поумнеть, а я почти всегда хочу поумнеть, мой дорогой, — увы, никакой фильм этому не поможет. Это просто слова, приятель.

И, как бы ни парадоксально это звучало, ты, все же, можешь обойтись без книг. Истории бывают разными. Нам всем нужны истории. Истории, среди которых мы живем. Истории, которые мы рассказываем. Истории о нас.

Только дядя Джек не мог бы обойтись без книг, у него их было несчетное количество. А для меня это было еще одной причиной околачиваться все выходные в его квартире.

Кажется, я не могу точно сказать, в какой именно момент Шерлок Холмс уступил место Гамлету, а Доктор Ватсон — Уинстону Смиту, но это случилось где-то там, в квартире вниз по улице. Это там Филипп Пиррип сменил Бигглса, Иван Денисович — Джинжера, а Гумберт Гумберт пришел на смену Кротику и Мышке.

Конечно же, я сознавал — дядя Джек приложил к этому свою большую руку мясника, каким-то образом. Я помню, потому что на мое тринадцатилетние, он подарил мне книгу «Скотный двор». Она и сейчас со мной, в отеле, в моем чемодане.

— Хочешь почитать о животных? Стоящая вещь, сынок. По любому лучше, чем то, что ты читал о Жабе.

И это было только начало. Прочитал всего Оруэлла. Всего. На полке у дяди Джека я обнаружил экземпляр «Памяти Каталонии». Прочитал за день. Прочитал Солженицына, а потом — безгранично ироничную «Лолиту». Я брал ее в местной библиотеке в Гринвиче. Зная о моем интересе к Солженицыну — библиотекарь, поинтересовался: хотел бы я, еще кого-то почитать из российских эмигрантов? Замечательно, чертовски замечательно.

Тебе нравится Гиннес и Риверданс — ты полюбишь и «Поминки по Финнигану»! Давай — прочти! Ты будешь в восторге! Видел фильм?

Имей в виду — у тебя потом не получится глотать Диснеевскую дрянь.

Слова. Они действительно могут задеть за живое. Очень даже. «Доктор Живаго» лежит сейчас в моем кармане. В моем планшете. Разве можно было раньше себе такое представить? Электронные книги? Когда я был маленьким, нам говорили о том, что скоро мы будем жить в колониях на Луне, заниматься лунным фермерством, использовать энергию особого лунного минерала для выращивания хлеба, чтобы прокормить нашу планету. Об этом писали газеты. Вот такая ерунда, мой друг. Подобные истории нам внушали, напуская туман и искажая реальность только, чтобы скрыть правду и превратить ложь в истину.

Джон Бакстер и походы на стадион, чем дольше жизненный путь — тем больше книг.

Со спортом было не так все просто. Легко заниматься — трудно осмыслить. Я помню, как моя мама разбудила меня ночью в 1963-м, что бы шепнуть мне на ухо, что она только что услышала по радио, — «Шпоры» выиграли Кубок обладателей кубков! Играли против Атлетико Мадрид. 5–1. Легко. И я помню, что почти не смотрел Кубок Мира в 66-м, потому что Альф Рэмзи не взял в сборную Джимми Гривза, а так как наша семья, в первую очередь, болела за «Шпоры», а потом уже за всех остальных; Гривз был нашим идолом. Из такой обиды, мой папа практически желал, что бы ФРГ утерло нос нашей сборной. К тому же, нам не нравилось, как играла Англия — уж слишком это напоминало Арсенал. Моя мама, отправляясь в обед за покупками на Лэвишем-Хай-стрит — не знала результат очередного матча, пока не придет домой. Ей не хотелось оставаться дома, потому что мой папа обычно орал и ругался в телик. Ей-богу, я уверен, что они слышали его там, в Уэмбли. Мама купила мне книгу, одну из серии Дженнингс — меня опять направили по ложному пути. Я все еще находился во власти Бигглса, Ласточек и Амазонок, упорно разыскивая слова к своей мечте. Христос! Бигглс! Ласточки и амазонки! Дженнингс! Жаба! Придурки. Словоблуды. Словоблуды с куриными мозгами.

Истории, истории — просто слова. До тех пор пока ты не осознаешь, что ты сам живешь в этой истории. И ты рассказываешь свою историю. Но ее содержание от тебя не зависит. Цель. Результат. Развязка. Финал. Как забавно!

А хуже всего — тебе надо найти эти слова. Я имею в виду, что бы рассказать свою историю. Насмешка судьбы.

Все знают о 1966-м. Вспомни, это же не трудно? Конечно, третий гол так никогда и не пересек линию ворот — я не верил в это тогда, и сейчас не верю. Но представь: если ты — Англия и играешь против ФРГ в финале Кубка мира, всего лишь двадцать один год спустя, после окончания Второй мировой войны, то из какой страны, если не из Советского Союза, ты бы хотел видеть судью и боковых арбитров? Судье и боковым арбитрам было за сорок.

Помнишь политруков, которых, когда брали в плен, просто обливали бензином, развлечения ради и наблюдали, как они горят заживо? Помнишь, Сталинград, мой друг? А блокадный Ленинград помнишь, мой приятель? Помнишь, красноармейцев, которых посылали вперед, перед евреями, в газовые камеры Освенцима, чтобы проверить, как они работают, мой товарищ? Двадцать семь миллионов советских граждан было убито.

Конечно, мяч был явно на линии. Утром, 27 января 1945 года ты бы сказал, что он точно и неизбежно будет за той линией — за двадцать один год до того, как Джефф Хёрст пнул ногой эту чертову штуковину.

Слова, слова, слова. Истории.

Слова — тебе нужно быть осторожным с ними. И с женщинами. Я это уже знаю. И дядя Джек тоже знал. Слова и люди — могут поддержать или сломать тебя, мой дорогой.

Так много всего непонятного в этом мире, когда ты маленький. Почему фаны другой команды «шипели» на болельщиков «Шпор», как только те приглушали, или прекращали свое пение? Теперь я знаю, почему так — это был звук оглушительного потока токсичных газов. Это мне напомнило о том парне, которому казалось, что это так смешно — «пополнить» мою коллекцию марок.

Я говорил, что в двенадцать, появился интерес к женщинам, но, знаешь, я солгал. Я так часто делаю. Увидишь еще. Я помню, Дебби Чапман рассказала мне на переменке в начальной школе, как сделать ребенка. Услышанное показалось крайне странным, вызывавшим отвращение, но, не к Джанет Тейлор конечно. Одна из близняшек, сказала мне, что Дебби все напутала. Я испытал облегчение. Как-то так. Близняшки Тейлор были исключительно привлекательными — живые лакомства, мороженое на ножках, украшенное лентами клубничного джема. Даже восьмилетними, мы могли «как бы случайно» ронять ручку на пол, и пока, копошились на полу в ее поисках, украдкой заглядывали под их юбки; блуждая глазами по идеальным юным ножкам вверх, к темно-синему треугольнику их школьных трусиков. Они были очаровательны. Близняшки Тейлор, а не трусики, конечно. Джанет и Карен Тейлор — какие воздушные, мелодичные и легонько щекочущие кончик языка, звуки, какая идеальная симфония благозвучия. Часто думаю, где они сейчас. Не трусики — близняшки Тейлор. Надеюсь, они счастливы. И любимы. Также надеюсь, что у них есть хорошая история, что бы рассказать нам.

Ивонн Аткинс. Я никогда не забуду ее. Я полагаю, ее можно назвать моей первой любовью. Мы провели с ней весь последний год в начальной школе, гоняясь друг за другом в «догонялках на поцелуй» на детской площадке. Я провожал ее домой и изо всех сил тащил на себе ее портфель. У нее были: темно-каштановые волосы; огромные глаза, в которых я — мальчишка, мог утонуть; широкий, выразительный рот. Я умел ее рассмешить. Я использовал слова, чтобы заставить ее смеяться. И сумасшедшие танцы.

— Глянь, Ивонн, посмотри! Только я умею ходить задом наперёд — при этом говорить, танцевать, одновременно цепляться за землю своей секретной сверхъестественной силой, несмотря на мои антигравитационные брюки.

Ивонн хохотала, хотя я не думаю, что она в это полностью верила. Я всегда умел рассказывать белиберду с серьезным лицом.

А потом — наша последняя четверть перед старшей школой — должно быть, тогда стоял июль — было жарко парно, влажно, липко — эта мокрая-с-прилипающей-к-телу-одеждой жара, привычная в Лондоне. Когда ты точно знаешь, что день закончится впечатляющей грозой и проливным ливнем. В один из таких дней, Глория Смит подошла ко мне на детской площадке, сразу же после начала обеда, и сказала:

— Пойдем со мной. Ивонн хочет что-то показать тебе.

И я пошел. В здание. Вверх по лестнице. Меня втолкнули в девчачий сортир. Она лежала — Ивонн — голая. Я уставился, как на неизведанную область на карте мира, пронзенный темнотой треугольника, там, где сходились ее бедра; там, где белизна ее ног была размыта темными тонами. Неизведанный остров. Неведомый край. Гиндукуш моего созревания. Я понятия не имел об этом. Не знал, как подобрать нужные слова.

— Прикоснись ко мне, если хочешь, Томми — тебе должно понравиться.

В тот вечер, провожая ее домой, мы поцеловались. Мне показалось, как будто ангел обнял меня и приоткрыл мне вкус рая — у этого ангела не было крыльев, и трусиков тоже. Ах, молодо-зелено. Это я о себе, а не о Ивонн.

Это случилось в четверг. А в пятницу Ивонн ушла домой из школы в первой половине дня. У нее сильно болела голова. К утру воскресенья — она умерла. Кровоизлияние в мозг. Я узнал об этом только утром в понедельник. Школьные сборы. Все мы в слезах. Глория воет, как загнанный дикий зверь. Я стою в оцепенении. Нет слов.

Не целуй слишком много ангелов, Томми. Они умирают.