Амур. Лицом к лицу. Выше неба не будешь

Станислав Федотов (2024)

События 1918—1923 годов, что в России, что в Китае, поистине грозовые, втягивают в свою орбиту судьбы не только властителей и государств, но и простых людей, угрожая разрушить всё дорогое в их, казалось бы, устоявшейся жизни. Снова борьба, снова сражения, снова потери. Но в вихрях этих исторических событий у Ивана и Цзинь появляется ощущение своей значимости, своего влияния, пусть даже незначительного, на ход этих событий. И, несмотря на разлуку, в сердцах Ивана и Цзинь не гаснет любовь, не умирает надежда на встречу. Девиз: Не жалуйся на холод окружающего мира, если сам не вложил в него ни капли тепла.

11

И то ли настолько глубоко Иван сокрушался, то ли у него была очень уж прочная мыслительная связь с побратимом, но Сяосун, собравшийся поужинать, вздрогнул от непонятной боли, прокатившейся волной в левой стороне груди. Он обретался со своими бойцами на пароходике «Брянта», куда загрузили всю наличность Амурского банка — золото, серебро и бумажные деньги, а вдобавок к этому — ящики с остатками читинского капитала, нерастраченными бандитами Пережогина.

Вся команда Сяосуна устроилась в трюме парохода, возле этих самых ящиков. Областной исполком хотел назначить на столь ответственное дело русских красногвардейцев, однако председатель Далькрайкома Краснощёков предложил китайцев и сумел отстоять своё мнение в яростном споре один на один с Фёдором Мухиным, председателем Амурского областного исполкома. Причём в качестве «убойного» аргумента Александр Михайлович допустил прозрачный намёк на уголовное прошлое большевика Мухина, когда тот был замешан и даже осуждён по делу фальшивомонетчиков и присвоения крупной суммы денег. Мол, не появилось ли желание в сложившейся ситуации вернуться к прошлому?

Обветренное и загорелое лицо Мухина побледнело:

— Партия меня оправдала. Эти деньги были предназначены для каторжан, которые трудились на колесухе из Благовещенска в Алексеевск. Напоминать об этом нечестно, товарищ Краснощёков. В твоей биографии тоже есть сомнительные загогулины, связанные с твоей американской жизнью.

Настала очередь Краснощёкова, только лицо его не побледнело, а заполыхало, как бы оправдывая фамилию. Крыть, однако, было нечем: да, эмигрировал в Америку, работал портным, но откуда-то нашёл деньги на обучение в школе права, а затем был успешным адвокатом.

— Я в Америке работал с товарищем Троцким, — заявил Александр Михайлович. — Мы основали Рабочий университет Чикаго. Я выступал с лекциями.

— Ладно, — сдался Мухин. — Товарищ Троцкий, конечно, авторитет. Пущай будет по-твоему. Сяосуна я знаю ещё по подавлению Гамова, надёжный товарищ. И в партизанской войне пригодится.

Сяосун, само собой, об этом разговоре ничего не знал, но он, как и Краснощёков, не доверял красногвардейцам, которые занимали всю верхнюю палубу. Борцы за народную власть получили двухдневные пайки, раздобыли где-то водки и теперь гуляли во всю широту русской души. Предлагали и китайцам, но Сяосун отказался наотрез и запер дверь в свой отсек трюма.

Судя по свету, проникавшему через два иллюминатора по бортам парохода, — смеркалось. На палубе пьяными голосами — не в строй, не в лад — пели «По диким степям Забайкалья». Кто-то, спускаясь, простучал сапогами по трапу, дёрнул дверь — заперто! — матюгнулся и вернулся на палубу. Вслед за тем что-то гулко ухнуло в воду, совсем рядом, — поток обрушился сверху, песня захлебнулась, сменившись криками: «Беляки!», «Японцы, мать их за ногу!», «Ложись!» — и снова ухнуло возле борта. Пароход завалился на другую сторону, дёрнулся, выровнялся, плицы колёс зашлёпали быстрее, судно повернуло в одну сторону, потом в другую, так, что Сяосуна бросало то к двери, то на ящики, взрывы слышались уже позади; в иллюминаторах неровно зарозовело.

— Что-то горит, — сказал Сяосун бойцам. — Пойду посмотрю. Заприте за мной дверь и никого не впускайте. Я постучу вот так, — он стукнул три раза, потом один и снова три.

Проверив, хорошо ли закрыта дверь, Сяосун поднялся на мостик. За штурвалом стоял парень в тельняшке и белой фуражке с кокардой; он улыбнулся Сяосуну и крутанул колесо штурвала.

— Хватит вилять, — сказал капитан, худой мужчина в морском кителе и чёрной фуражке. — Оторвались и слава богу. Давай к «Мудрецу»! — Он повернулся к Сяосуну. — Японцы захватили мост и пушку поставили. «Мудреца» подбили, горит. Идём спасать.

В полукилометре от «Брянты» горел двухпалубный пароход. В пламени пожара видно было, как мечутся по палубам люди, кто-то прыгает в воду, кто-то пытается спустить спасательный ялик. Оставшиеся пароходы спешили к пострадавшему.

— Нам нельзя туда идти, — сказал Сяосун. — У нас груз чрезвычайной важности и на борту людей больше, чем полагается.

— Но мы же не можем бросить их в беде. Русские своих не бросают, — возразил капитан.

— Это — демагогия! У меня приказ областного исполкома!

— А у меня — совесть человеческая!

Сяосун выхватил наган:

— Я вас расстреляю как контрреволюционный элемент!

Капитан ухмыльнулся:

— А кто поведёт пароход? Зея — река коварная, сесть на мель — плёвое дело, и ваш груз достанется япошкам.

Сяосун скрипнул зубами и убрал наган в кобуру:

— Ладно, делайте, что должны…

Закончить он не успел: в трюме раздались выстрелы и как бы издалека послышались крики по-китайски, вперемешку с русским матом. Сяосун бросился с мостика, на ходу снова вынимая наган. У трапа, ведущего в трюм, толпились красногвардейцы.

— Пропустите! — Сяосун выстрелил в воздух.

Красногвардейцы поспешно расступились, и он скатился вниз по трапу; толпа последовала за ним. У двери его отсека, расщеплённой пулями, выпущенными изнутри, лежали и стонали два окровавленных человека, третий не шевелился, возле его откинутой руки валялся пожарный ломик. Три ружья были прислонены к стенке рядом с дверью.

— Эй, вы живы? — крикнул Сяосун по-китайски.

— Живы, командир, — откликнулся кто-то из его бойцов. — Шао Минь ранен в плечо.

— Оставайтесь на своих местах, я тут разберусь.

Однако разобраться ему не дали.

— Братцы! — крикнул кто-то из-за спин столпившихся красногвардейцев. — Жёлтожопые наших братов убивают! За борт их! И золото будет наше!

Толпа угрожающе надвинулась на Сяосуна. Он впервые почувствовал смертельную опасность. «И что тебе это золото? — промелькнула мысль. — Твоя жизнь, жизнь твоих бойцов дороже». Но наперерез ей сверкнула другая: «А слово чести, данное тобой, — сохранить груз любой ценой, разве оно ничего не стоит?!»

Он выстрелил в потолок, но этого, похоже, никто и не заметил. То ли водка, которой красногвардейцы накачивались целый день, то ли накопившееся раздражение от поспешного бегства из города, то ли действительно жажда быстрого обогащения притупили у них чувство самосохранения — к Сяосуну потянулись десятки рук со скрюченными от желания схватить пальцами, он увидел не лица, а рычащие морды с оскаленными зубами, выпученные глаза, понял, что четырьмя оставшимися в нагане пулями их не остановить, — оставалась слабая надежда на приёмы шаолиньцюань, однако для них уже не было свободного пространства. Кто-то из красногвардейцев схватил за ствол стоявшее у стены ружьё и с хаканьем опустил приклад на голову Сяосуна. Фуражка немного смягчила удар, но его всё-таки хватило, чтобы вырубить сознание.

…Сяосун очнулся, когда, погрузившись с головой, хлебнул зейской воды. Заработав руками и ногами, выгреб на поверхность, осмотрелся. Чёрный силуэт «Брянты» уходил в сторону от догоравшего «Мудреца». Безлунная ночь уже вступила в свои права. Отсветы пламени ложились на воду и в их рассеянном свете Сяосун увидел, что поблизости никого нет. Похоже, что красногвардейцы решили, что он убит, и просто выбросили тело за борт. Сяосун вспомнил, как по Амуру плыли тела убитых его соплеменников, и тело перекрутила внезапная судорога. Как бы не утонуть после всего случившегося, подумал он, с трудом преодолевая спазмы мышц в руках и ногах. Справившись с судорогой, вспомнил Великого Учителя: «Хоть жизнь и не повязана бантиком, это все равно подарок». Интересно, что бы он сказал про моё положение? Всего лишь полчаса назад в моих руках были сотни, если не тысячи, лянов^[8] золота и серебра, а сейчас я имею только то, что на мне, я не знаю, куда двигаться и что меня ждёт впереди…

Сяосун выбрал направление — в противоположную от пароходов сторону, поскольку берег не был виден — и поплыл, тихо благодаря Ивана Саяпина за то, что двадцать лет назад научил его плавать. О золоте он не думал — ему было только жаль своих бойцов: пьяная орда красногвардейцев вряд ли их пощадила. Думал он о другом — каким образом срочно добраться до Пекина, где Фэнсянь вот-вот должна родить, а он перед своим отъездом твёрдо обещал в эти дни быть рядом. Так что неожиданная расправа с ним красногвардейцев оказалась лишь на руку: он получил как бы незапланированный отпуск. А перед большевистским начальством — если оно к тому времени ещё будет существовать — как-нибудь оправдается. Скажет, что скитался в тайге, и это, в какой-то мере будет правдой, потому что как раз скитания и ждут его впереди.

Сяосун плыл по течению, понемногу подгребая к берегу. Отблески огня от горящего парохода остались далеко позади. А по берегам темно, хоть глаз выколи!

В воде было не холодно, однако, что ждёт его на берегу? В мокрой одежде на сентябрьском ветерке, пусть даже и несильном, — простуда, а то и воспаление лёгких, можно сказать, обеспечены.

Ноги коснулись дна, и что дальше делать?! Что тут скажешь, товарищ Кун-цзы? Где твоя мудрость? «Куда бы ты ни шел, иди со всей душой» или «Не жалуйся на холод окружающего мира, если сам не вложил в него ни капли тепла»? А может быть, вот это:«Некоторые люди наслаждаются дождём, другие просто промокают»? Нет, самое, пожалуй, подходящее: «Осень — то время года, когда люди должны согревать друг друга: своими словами, своими чувствами, своими губами. И тогда никакие холода не страшны»!

Сяосун брёл по мелководью к берегу, перебирая в уме суждения древнего мудреца. Все хороши, все подходят — вот только не подсказывают, как быть, как согреться.

Вышел на песок и пошёл дальше, совершенно не ориентируясь в темноте. Были бы звёзды, выбрал бы направление по Полярной звезде, но небо затянуло то ли тучами, то ли облаками — только осеннего дождя не хватает. Мелкого, долгого, промозглого!

По лицу ударили ветки. Ага, кусты, деревья — уже лучше! Среди них по меньшей мере теплее: какая-никакая, а защита от ветра.

Вслепую раздвигая ветви, Сяосун шагнул дальше — раз, два — и упёрся в какую-то преграду. Ощупал — доски, похоже, забор, ограда. Значит, рядом что-то жилое. Какое-то строение. Что может быть на берегу? Избушка рыбака? Вполне возможно. С хозяином или без него — всё равно спасение!

Ощупью вдоль забора Сяосун добрался до калитки, открыл и вошёл в ограду. Глаза приспособились и уже что-то различали. Песчаная дорожка была светлее, по ней дошёл до домика, нашёл дверь, постучал. Ответа не было. Постучал сильней — безрезультатно. Толкнул дверь — она открывалась внутрь, — и дверь подалась. Эх, спички бы! Он вошёл в темноту, нащупал справа стенку, ведя по ней рукой, дошёл до двери, под пальцами оказался висячий замок. Ну, это для него было пустяком! Удар ребром ладони — и замок открылся. Звякнул пробой, скрип давно немазанных петель показался музыкой пекинской оперы; пахнуло теплом.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

8

Лян — мера веса, 50 г (кит.).