Последнее сражение Рамиреса

Роман Гаруда

Это мой первый роман. Безусловно, написан он в фантастическом жанре, однако его стиль труднее поддается определению. Впрочем, это неважно, ведь по форме он – высоко динамичный экшен, а по содержанию – размышления символиста. Наслаждайтесь.

Глава 4

Стоя на крыше (как его определил Гомер — «мегаскреба»), я смотрел вслед удаляющемуся контейнеровозу. Через несколько секунд огромное сигарообразное тело превратилось в маленькую точку, а в следующее мгновение растворилось в гуще смога.

Прежде чем высадить меня, новый друг вручил мне странный предмет, по своей форме напоминающий большую плоскую таблетку.

— Если тебе понадобится моя помощь, конектись с моим кибертоном по этому адресу, — сказал он мне на прощание. — Я бы мог скинуть это тебе на кэш-чип, но его у тебя нет, поэтому держи мою визитку.

Я перевел недоуменный взгляд с «таблетки» на него. Эта визитка выглядела очень странно. Видя мое затруднение, он забрал ее у меня и несильно сдавил между указательным и большим пальцем. К моему удивлению, под аккомпанемент «Оды к радости» Моцарта, из таблетки возник объемный голографический образ Гомера, который членораздельно, чередуя их с латинскими буквами, продиктовал полтора десятка цифр.

— Вот как это работает! — подмигнул мне он.

Желая хоть как-то отплатить за его доброту, я подарил ему на память стодолларовую купюру. Гомер растрогался, словно моя мама.

— Ты мне кажешься каким-то особенным, — он вытер тыльной стороной ладони с толстых, дрожащих щек крупные слезы. — Как будто ты откуда-то с другой планеты. Надеюсь, память вернется к тебе, и мы еще встретимся.

— Я действительно с другой планеты, — мрачно буркнул я ему в ответ так, чтобы он не мог меня расслышать, и, встав на площадку, сказал громче: — Прощай, Гомер!

Вскоре я стоял на крыше мегаскреба и, когда контейнеровоз растворился в свинцовой дымке, огляделся вокруг. Для меня, человека еще несколько часов назад находившегося в другой эпохе, открывшийся вид показался чем-то немыслимым. Приблизительно, это возможно описать, как невыразимую смесь ада, описанного в Божественной комедии Данте, с добавлением Мордора из Властелина колец Толкиена.

Вокруг, насколько хватало взгляда, громоздились мегаскребы неописуемых зигзагообразных форм, со стенами, служащими огромными экранами, где, в режиме нон-стоп, яркими непродолжительными вспышками оживала всевозможная реклама. В ней не было ничего удивительного, но ее было так много, и она казалась настолько яркой, что ее свет, отражаясь в свинцовых небесах, походил на всполохи расплавленной магмы, текущей в тоскливых ущельях Мордора. На фоне этих вспышек, я различил черные нити монорельса, спиралями опоясавшие тела этих строений, где стремительно и почти беззвучно проносились небольшие приплюснутые вагончики.

Но пространство между ними захватили боты, которые образовывали потоки живой, поступательно и волнообразно движущейся субстанции, похожей на змею. Однако в этом движении улавливался строгий и хорошо отрегулированный порядок. Верхний пласт стремился в одном направлении, а нижний ему навстречу. Перекрестки управлялись патрульными ботами с узнаваемой сине-белой расцветкой, на них сияли экраны со знакомой, не претерпевшей изменений красно-желто-зеленой сигнализацией.

С неба сорвались первые капли дождя. Влажный ветерок лизнул меня зябким холодком, а моя куртка все еще прикрывала дыру в сумке. Продевая руки в ее рукава, я встретился взглядом с насмешливыми глазами президента Франклина. Что оставалось со всем этим делать? Теперь это — хлам, бесполезная ноша.

Наблюдая, как кружась, словно опадающая с деревьев листва, стремятся к земле зеленые прямоугольники стодолларовых купюр, я подумал, что видел нечто похожее в каком-то давно забытом фильме. Помню только, что всегда такие сцены вызывали у меня скуку. Я не верил, что кто-то способен добровольно расстаться с таким количеством денег. Но со мной было все по-другому. Не безбедная жизнь, рассыпавшись на бумажные осколки, растворялась в мокром воздухе несколькими метрами ниже меня, а ее мираж, и с сожалением, которое вот-вот могло обернуться отчаянием, я мысленно прощался с тем, что невидимой нитью все еще связывало меня с прошлым.

Похожее на вспышку рекламы, в памяти неожиданно возникло окровавленное лицо Гарри. Он смотрел на меня темными от боли зрачками через распухшие веки, похожие на разломленные сливы, а затем преобразовался в одинокую фигуру стоящего на дороге Пака. Что же это со мной? Похоже на укоры совести. Любопытно: испытывал бы я ее угрызения, сидя в шезлонге, потягивая прохладный пиноколадо, и созерцая рябь на поверхности теплого океана? Уверен, ей, для дальнейшей летаргии хватило бы отговорки, что их смерть хотя бы в этом оказалась не напрасной.

Дождь усилился и грозил перерасти в ливень. У меня не оставалось времени, чтобы все так же не спеша, вскрывать каждую пачку и веером кидать купюры в лицо насупленного неба. Я взялся за дно сумки и перевернул ее открытым верхом вниз. Мгновение, и она стала почти невесомой.

— Эй, приятель! — я услышал за спиной чей-то резкий окрик. — Какого хрена ты здесь делаешь?!

Ко мне быстрым шагом направляется странная парочка в одинаковой, черной униформе. Один из них был тощ и высок, его непропорционально длинную, словно у гуся шею, венчала маленькая голова в многоугольной фуражке. И он забавно подпрыгивал при каждом шаге.

Второй сильно отличался от него, поскольку был приземист и толст, а также обладал большой, словно кочан капусты, головой, у которой шея отсутствовала вовсе. Они были похожи на сюрреалистический натюрморт из арбуза и банана. И, возможно, при других обстоятельствах я рассмеялся бы над их нелепым видом, но лица этой странной парочки были искажены злобой, и ничего хорошего это мне не сулило.

— Так, какого хрена ты здесь делаешь? — хватая за руку и сквозь сиплый свист учащенного дыхания, с трудом выговаривая каждое слово, спросил у меня толстый.

— Дышу свежим воздухом, — усмехнулся я.

— Сутить исволите? — прошепелявил долговязый и впился своими длинными и узловатыми пальцами в мое плечо.

— Система сообщила нам, — брызгая слюной, вторил ему толстый, — что ты кидаешь листовки с крыши охраняемого нами офисного центра. Ты, видимо, один из тех апокалиптиков, мечтающих ввергнуть нас в новый хаос? Отвечай, дерьмо собачье!!!

Меня передернуло от оскорбления, но я находился не в том положении, чтобы бросаться в драку, иногда подобные вещи приходиться терпеть.

— Никакой я не акапалиптик, — Сглатывая слюну, ответил я. — Я кидал не листовки, а…

И осекся. Как же мне объяснить этим болванам, что именно я кидал с крыши?

— Сто ты разговариваес с ним? — погружая длинные пальцы в мое плечо, возмутился долговязый. — Давай просто выкинем его на улицу, как всегда поступаем с подобными подозрительными типами!

— Именно так мы с ним и поступим! — откликнулся толстяк. — Выкинем его отсюда ко всем чертям собачьим! Мы всегда хорошо выполняем свою работу! За что нас и ценят!

Они схватили меня под руки и стали куда-то тащить, но это было слишком грубо, и я попытался вырваться.

— Не дури, парень! — зашипел на меня толстый.

Он залез свободной рукой себе за пояс и достал оттуда какой-то черный предмет, похожий на ручку от теннисной ракетки. С едва слышным щелчком из ручки выдвинулась прозрачная трубка.

— Если я ударю тебя этим по голове, — сквозь редкие коричневые зубы прошипел он, — то мы все равно выкинем тебя отсюда, но только при этом ты будешь без сознания, зато со штанами полными дерьма!

— Именно так! — поддакнул ему долговязый. — Со станами, полными дерьма!

В подтверждение их слов, трубка полыхнула синеватым отсветом и зажужжала от переполнявшей ее энергии. Достаточно было взглянуть на их перекошенные злобой карикатурные лица, чтобы понять: они только и ждут малейшей моей попытки к сопротивлению, и, не задумываясь, а, наверное, даже с удовольствием исполнят свои угрозы. Я смирился и позволил этим двум стражникам преисподней вести меня туда, куда им заблагорассудится.

Они подтащили меня к центру крыши, и из расступившейся диафрагмы перед нами выскочила цилиндрическая кабина лифта. Как только двери его отворились, охранники грубо втолкнули меня внутрь и зашли следом.

— Нулевой этаж! — отдал команду толстяк, и лифт беззвучно помчал нас вниз.

Я чувствовал себя очень неуютно в компании этой парочки, но больше всего мне досаждали их упертые взгляды. Они плотоядно пялились на меня в полной тишине, не отводя в сторону глаз, все время до тех пор, пока не раздался звон колокольчика, и двери лифта не отворились вновь.

На площадке, перед входом в лифт, в ярком белом сиянии, похожем на свет театральных рамп, стояла прекрасная голубоглазая женщина в лазурном облегающем платье. Низкое, до темной ямочки пупка декольте едва прикрывало, а скорее наоборот — подчеркивало идеальную форму ее бюста. Волосы женщины, выкрашенные в тот же цвет, что и платье, нарушая закон гравитации, были подняты в высокую, похожую на фонтан, футуристическую прическу. Поверх ресниц ее большие миндалевидные глаза украшали маленькие лепестки белого лотоса. Она походила на существо небесного происхождения. Время замерло, и на секунду я забыл все то, что случилось со мной до этого.

— Не возражаете, джентльмены, — грудным бархатным голосом спросила женщина, — если я опущусь в вашей компании на пару этажей ниже?

Охранники, ослепленные ее сиянием, потеряли дар речи. Моего ответа никто и не ожидал, но, наверное, даже под страхом смерти я не смог бы произнести ни слова.

Расценив наше молчание, как знак безусловного согласия, мерно покачивая бедрами, женщина вплыла в тесное пространство лифта. До меня донесся пьянящий аромат ее духов, и воздух наполнился энергетикой тропических джунглей.

В моей памяти не сохранилось на каком этаже вновь проголосил колокольчик, но, когда она вышла, я ощутил нечто странное, словно эта женщина символизировала для меня ту жизнь, которую я так страстно добивался, и которая, увы, но все же прошла мимо.

Из невеселых размышлений меня вытолкнул очередной звон колокольчика. Это могло значить лишь одно — лифт наконец достиг нулевого этажа. Синхронно схватив под руки, охранники воодушевленно потащили меня к выходу из здания.

Большие, похожие на ворота двери бесшумно расступились перед нами, и я оказался на площадке со ступеньками, ведущими на улицу, где бушевал тропический ливень.

— Проваливай! — сказал толстяк. — И не смей больше попадаться нам на глаза!

Они отпустили меня и одновременно, словно по команде, повернулись ко мне спиной.

— Вам никогда не говорили, — крикнул я им в след, — что вы похожи на парочку уродливых клоунов?

Они резко повернулись и, к своему удивлению, я увидел, что их лица не выражали злобы. Кривая, ядовитая усмешка застыла на губах обоих охранников.

— Каждый раз говорят! — воскликнул толстяк. — И каждый раз мы поступаем вот так!

Не успел он договорить последнее слово, как долговязый согнул свою длиннющую, худую ногу в колене и пихнул меня ею в живот. Потеряв равновесие, я попытался восстановить его, отступив назад, но за моей спиной находились только воздух да крутые ступеньки. И я скатился по ним на улицу и не переломал себе костей, благодаря лишь глубокой луже, смягчившей мое падение. Рядом со мной, с громким шлепком, упала в грязь пустая сумка.

— Ну, кто теперь уродливый клоун?! — донесся до меня торжествующий крик толстяка.

Небо рассмеялось надо мной гулкими раскатами грома.

Я лежал в луже, и одновременно — в центре незнакомого мира, и не мог придумать ни одной причины для того, чтобы подняться на ноги. У меня не было ни денег, ни иных средств к существованию, но самое главное — у меня не было ни малейшего представления о том, что мне делать дальше. Возможно, я лежал так пять секунд, быть может, несколько минут, или, несколько часов. И тут…

— Вставай, Локи, — услышал я чей-то тихий голос идущий сверху. — Тебе надо идти дальше.

Сквозь залепившую веки грязь я увидел склонившегося надо мной дряхлого старика в очках с толстыми стеклами. Ручейки воды рисовали на них узоры, но я все же смог разглядеть его глаза, смотревшие на меня с неведомым доселе покоем. В них была сама жизнь, но не жадная и бьющая через край, а потаенная и бесконечная, как будто пришедшая из глубин космоса.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут, старик? — поднимаясь, спросил я у него.

— В том-то все и дело, — ответил он, — что знаю я многое, но не знаю — откуда…

Сказав это, он развернулся и стал медленно удаляться. Я стоял неподвижно и смотрел ему вслед, не зная, что мне делать дальше. Небо неожиданно сжалилось, и ливень вдруг прекратился. В небесную промоину хлынуло жаркое солнце, и воздух наполнился густыми испарениями.

— Что же ты стоишь? — сказал старик, обернувшись. — Пойдем…

— Но куда?

— Туда, где ты сможешь обсохнуть, и где тебе найдется место.

Я хотел спросить у него о чем-то, но передумал и покорно побрел следом.

Мой странный проводник часто сворачивал из одного переулка в другой, и чем дальше мы уходили от места, где он нашел меня, тем становилось грязнее, и вскоре я понял, что нахожусь на территории мусороперерабатывающего комбината:

Горы из отходов, облюбованные пребывавшими на вершине блаженства упитанными крысами, громоздились даже у ближайших мегаскребов. Совершенно нас не боясь, юркие грызуны продолжали копошиться в мусоре даже в тот момент, когда мы проходили рядом, и лишь самые любопытные поднимали к нам свои заостренные грязные мордочки.

Механические уборщики, поскрипывая железными узлами-суставами, сновали тут и там, но мусора накопилось столько, что их труд казался незаметным. Он был подобен капле в этом море зловония. Время от времени нам навстречу попадались управляющие роботами техники в шипастых респираторах на лицах, и их пустые взгляды не выражали ничего, кроме безразличия.

Из-за переизбытка углекислоты смрадный воздух проникал в мои легкие опасливо, словно вор в чужое жилище, и вскоре я почувствовал усталость.

«Куда ведет меня этот старик? — подумал я, переставляя ноги. — Если все будет продолжаться в том же духе, я вскоре увижу врата ада».

— Уже скоро, — не оборачиваясь, сказал мне он. — Потерпи еще немного.

Удивившись его проницательности, я нашел в себе силы на несколько шагов, и вот мы остановились у небольшой двери, прикрывавшей вход в подвал какого-то мегаскреба. Старик толкнул ее костлявой рукой, и перед нами открылся темный, низкий и узкий проход, ведущий куда-то вниз. Согнувшись вдвое, он протиснулся в него первым и растворился во мраке. Мне ничего не оставалось, кроме как последовать за ним.

Рискуя разбить себе голову о какой-нибудь выступ, я брел во тьме, выставив перед собою руки, и ориентируясь лишь на его шумное дыхание. Вскоре непроницаемая темнота сменилась полутьмой, и мы оказались в комнате, где единственным источником света служило небольшое сквозное оконце под потолком. Следы копоти вокруг него говорили о том, что оно использовалось еще и в качестве дымохода. Словно в подтверждение моей догадки, под ним стояла мятая ржавая бочка, накрытая прогоревшей решеткой, видимо, служащая здесь чем-то вроде печи, при помощи которой старик обогревал каморку и готовил себе нехитрую еду. Из нее, едва уловимой струйкой, сочился сизый дымок.

Он кинул в бочку несколько пригоршней какого-то мусора, затем встав на колени, раздул тлеющую золу и закашлялся. Пока огонь неспешно разгорался, не было произнесено ни слова. Но, как только пламя набралось сил, и в каморке стало светлее, я решил начать разговор первым:

— Как звать тебя, отец?

— Кто знает меня, зовет — Простак, — он встал и приложил ладони к теплому боку бочки. — Хотя, по правде говоря, меня почти никто не знает…

В свете огненных всполохов я разглядел неподалеку от нее толстый, накрытый большим одеялом с пестрыми заплатами прямоугольный лист пластика, видимо, служащий ему постелью.

— На что же ты живешь, Простак? — я обвел взглядом его жилище. — Судя по этой комнате, ты должен голодать…

— Отец небесный питает, — после минутного раздумья откликнулся тот, — с тех пор, как меня перестали пускать в Реформистскую церковь на шестой улице, где раньше я мог пообедать.

— Отчего же тебя больше не пускают туда?

— Да лезет в башку ерунда всякая. Видения…

— Видения?

— Да-да, видения, — улыбнулся он, и в его очках блеснули красно-желтые языки пламени.

Только сейчас я заметил, что у них не было левой душки, и держались они, на его голове, за счет тонкой засаленной бечевки. Простак показался мне таким знакомым. Обычным использованным жизнью и выброшенным на ее задворки стариком с засаленной бечевкой на очках вместо дужки. Таких и в моем мире было немало.

— Ты слышал о легенде о Прометее? — вдруг спросил он.

— Да, в детстве. В ней говорится о титане, который подарил людям огонь. А что дальше — не помню.

— И за это разгневанный Зевс, — Простак сел на заплатанное одеяло и, жестом предложил мне последовать его примеру, — приказал Гефесту приковать Прометея к скале. Каждый день к титану прилетал орел и выклевывал у него печень, но за ночь печень восстанавливалась, и его мучения повторялись снова и снова, до тех пор, пока не пришел Геракл и не освободил его…

— К чему ты клонишь, старик?

— Мало того, — не ответив на мой вопрос, продолжал он, — что из этой легенды становится ясным: древние греки знали о регенерации клеток печени, хотя у них не было для этого сложных медицинских устройств, но суть не в этом, она в том, что мне открылось в одном из моих видений, — он понизил голос до шепота, сложив руки у сердца в молитвенном жесте. — В нем древние греки предсказывали пришествие Иисуса. И мне стало абсолютно ясно, что это так, словно я всегда знал об этом, а потом забыл. Огонь — божественное сострадание, которое согревает всех, распятый Иисус на Голгофе есть прикованный к скале Прометей, клюющий его печень орел — копье легионера Леофанта, проткнувшее печень Иисуса!

Чтобы не прерывать этот удивительный рассказ, я молчал, а Простак, захваченный воспоминаниями, продолжал:

— Когда я это понял, перед моими глазами, словно созданные дымом из этой бочки, ожили образы из Евангелия и легенды о Прометее, они переплелись и стали неразличимы. Я видел прикованного к скале Иисуса, и из-под его тернового венца сочилась кровь. Я видел черного орла, сидящего на римском штандарте, вместо когтей у него были острые наконечники копий. Мне показалось, что все длилось лишь мгновение, но, когда я пришел в себя, понял, что нахожусь в незнакомом месте. Сколько прошло времени с начала видения, и что я все это время делал — не знаю. Но я к этому уже привык, со мною частенько такое бывает…

— Простак, тебя из-за этого больше не пускают в церковь?

— Да. Я был настолько глуп, — он вновь пошевелил палкой огонь в очаге, — что все рассказал нашему настоятелю. Откуда мне было знать, что он из-за этого на меня так рассердится? Он назвал меня еретиком, и не велел больше появляться в церкви, дабы я не сбивал его паству с пути истинного…

— А что было потом?

— Потом? Потом я пришел сюда, лег на этот топчан и пролежал так дней пять. За это время в моем желудке побывало лишь несколько глотков дождевой воды, которую я собираю в банку за окном. Я думал, что так и умру от голода, и мой труп не найдут никогда. Но мне не было себя жаль потому, что я давно смирился со смертью, не прошло и дня, чтобы я о ней не думал. Мало ли людей умерло от голода, и чем я лучше их?..

Он пошевелил палкой золу в бочке, и огонь вспыхнул с новой силой.

— Когда я ослаб настолько, что уже не мог встать, чтобы справить малую нужду, меня захватило новое видение, — продолжил он. — Оно было быстрым, похожим на вспышку. И в нем мне открылось, что наша жизнь, со всеми ее трудностями и бедами — шлифовальный круг, а наша душа — алмаз в руках Творящего Начала. И на этом круге оно шлифует наш алмаз, выводя на нем новые грани, совершенствуя его. И я еще подумал тогда: возможно, чтобы мой алмаз стал совершенным, нужна последняя грань, и она выводится прямо сейчас…

Перед моим внутренним взором, из красно-коричневой мглы, возник неясный человеческий образ. Его очертания размыла тень, отчетливо видны были только длинные, как у скрипача, пальцы рук, держащие крупный алмаз и нежно прижимающие его к шлифовальному кругу, из-под которого в темное пространство извергались искры похожие на звезды.

И вдруг меня электрическим током пронзила догадка! А что, если старик, оживив видение в своей памяти, каким-то непостижимым образом сумел спроецировать его в мой разум, ведь этот образ, словно придя откуда-то извне, возник во мне спонтанно и явно не принадлежал моему воображению! Так кто же ты такой, Простак?!

–…Но умереть мне не дал кот, — словно через пелену, донесся ко мне его голос. — Вначале я подумал, что это предсмертная галлюцинация. Ко мне подошел серый в белую полоску кот и внимательно, как будто оценивая мое состояние, посмотрел на меня. Я лежал на боку, не шевелясь, не отрывая взгляда от него, а он, совершенно меня не боясь, подошел и обнюхал мое лицо, после чего исчез так же неожиданно, как и появился…

Собираясь с мыслями, Простак ненадолго замолчал, я же не стал отвлекать его вопросами, и терпеливо ждал, когда он продолжит.

— Я очнулся от прикосновения чего-то влажного и холодного к моей щеке, — сказал он, — и, открыв глаза, увидел подле себя все того же кота, только в этот раз он принес с собой большую дохлую крысу, но, видя, что я не проявляю к его дару никакого интереса, вскоре ушел. А я снова впал в забытье.

Простак прервал свой рассказ и кивнул, указывая мне на что-то за моей спиной. Я обернулся, и с удивлением обнаружил большого серого кота, лежащего в нескольких шагах от меня на подогнутых под себя лапках. Кот довольно жмурился на свет от костра.

— Мой новый друг пришел, когда проем окошка еще не потемнел, — Старик поднял кота с земли, поглаживая его по матовой густой шерстке рукой, похожей на сухую ветку, и тот, тут же свернулся клубком у него на коленях.

— И принес мне большую сырную лепешку. Где он ее взял — для меня не имело никакого значения, ведь я умирал от голода. У меня не было сил подняться, и мне пришлось съесть ее лежа, а он отужинал рядом со мной своей крысой. С тех пор не реже, чем раз в день, он приносит мне еду, поддерживая тем самым мое существование.

— И как ты его назвал? — спросил я.

— Кого? — недоуменно переспросил Простак.

— Кота.

— У него уже есть название.

— И какое же?

— Кот.

— Я имел в виду его имя, — засмеялся я

— Люди всегда и всему хотят дать имена, — не понимая, почему я смеюсь, хмуро пробурчал Простак. — Этот кот — мой спаситель. Он не дал мне умереть и по сей день кормит меня. Это настоящее чудо. Не те шоу, которых так ждет молящаяся паства в церквях, а чудо тихое, касающееся только нас с котом, но из-за этого не менее удивительное. Зачем давать ему имя, я и так знаю, кто — он.

— А где твои родные, Простак?

— Сколько себя помню, их у меня никогда не было.

— Ты, как и я — сирота?

— Не знаю. Я помню себя лет с тридцати, — нахмурился он. — В одно мгновение я очнулся на одной из улиц, абсолютно не помня, что было со мной до этого. Думаю, будь я кому-то нужен или кто-то любил меня, то непременно разыскал бы за это время. И знаешь, мне не хочется, чтобы память возвращалась ко мне. Кто его знает, кем или чем я был раньше. Иногда не знать этого — благо.

За оконцем стемнело.

— Пора ложиться спать, — глядя на потемневший проем, сказал старик и, откинув заплатанное одеяло, лег на край топчана.

— Чего же ты ждешь? — подбодрил он меня. — Ложись, под одним одеялом вдвоем нам будет теплее. Ночи здесь довольно холодные.

Сняв обувь и куртку, я устроился с ним рядом, и сквозь ткань своей рубашки спиной ощутил движение острых лопаток старика.

— Расскажи мне о бессмертных, Простак.

— Да не о чем рассказывать-то…

Его ответ очень меня удивил.

— Как это? Один человек мне рассказывал о людях живущих вечно.

— Не знаю, как тебе объяснить, — после долгого молчания отозвался Простак. — Но я уверен, что их — нет.

Не поняв, что он хотел мне этим сказать, я решил больше ни о чем его не спрашивать, и вскоре услышал, как он ровно дышит во сне. Вскоре я ощутил, как надвигающаяся сонливость начала спутывать мои мысли, и прежде, чем провалиться в забытье, мне привиделся шлифовальный круг, исторгающий в темное пространство искры, похожие на звезды.