Оборотни Сирхаалана. Дамхан

Неда Гиал (2024)

Дамхан — оборотень, живущий неподалёку от глухих деревенек и защищающий их от нечисти, согласно древнему уговору. Найда — сиротка, подкинутая зимней ночью на чужой порог. Однажды, «благодаря» людской подлости, их судьбы переплетаются.

Глава 2: Найда

— Явииилась!.. — Найда съёжилась и тенью проскользнула в избу, резкий голос мачехи хлестал, словно пощёчины. — Тебя только за лешим посылать!

— Типун тебе на язык, — проворчал сидевший за столом скорняк, — накличешь ведь, приведёт…

Женщина зло зыркнула на мужа, но смолчала, с остервенением продолжив месить тесто. Девушка поставила вёдра у печи и собиралась было вернуться во двор, покормить кур, но мачеха раздосадованно окликнула её.

— Куда? Глашка уже пошла кормить, пока ты там у колодца прохлаждалась.

Мачеху распирало от злости, того и гляди треснет: всю грязную работу обычно сваливали на приёмыша, а тут родной дочке пришлось руки марать. Нет, разумеется, родные дочери прекрасно могли вести хозяйство и сами, белоручек-неумех поди потом выдай замуж! Кому они в деревне-то нужны будут? Но всё-таки грех было не свалить что потяжелее да погрязнее на забитого приёмыша.

— Иди, нитки крась, заканчиваются уже… Глаза б мои тебя, увечную, не видели, — ворчливо добавила она, когда девушка с облегчением подхватила одно из вёдер, тенью прошмыгнула по комнате и исчезла за дверью, ведущей в заднюю часть дома.

Закрыв дверь за собой, Найда тихонько вздохнула: обошлось. Она давно уже и не пыталась оправдываться, знала что без толку: расскажет о странном путнике — обругают, ничего не скажет — обругают, если соврёт, что пришлось ждать, пока кто-то другой воды набирал — тоже обругают, а потом ещё и поколотят, если ложь вскроется. Так зачем что-то говорить? Услали с глаз долой и ладно. За водой, разумеется, придётся ещё сходить, и не раз, но по крайней мере возвращаться в избу до вечера не обязательно, к обеду её позвать наверняка «забудут», а там авось мачеха и запамятует. Хотя — девушка скользнула взглядом по свежим синякам на руках — скорее новый повод найдёт.

Найда выскользнула во двор, подошла к небольшому плетёному сарайчику у задней стены дома, служившему летом красильней, и придирчиво его осмотрела. Плетёные стенки в нескольких местах прохудились, она частично латала дыры сама, тонкими ивовыми прутиками, но заменить плетень полностью ей было не под силу. Для этого надо было либо просить отчима, либо идти к дядьке бондарю за помощью по-соседски. Девушка болезненно повела плечами — она уже как-то получила сполна за то, что без спроса прямо от колодца отнесла бондарю прохудившееся ведро для починки. Жадный скорняк не хотел платить или благодарить чем даже за такую малость и если что, торговался до последнего. А это он бы и сам мог починить. Найда вздохнула и отворила створки красильни — сам-то может и мог, только его тоже не допросишься. А если из-за прохудившихся плетней что-нибудь испортится, то накажут опять-таки приёмыша. Хорошо ещё мотки нитей хранились в подполе и регулярно перебирались, особенно после того, как вместе с волками почему-то расплодились и крысы. Девушка растопила небольшую печку, выволокла из сарайчика корчажки и принялась раскладывать по ним травы и сушёные ягоды: лебеда, вереск, крапива да осиновые шишки, сушёная черника да кора дуба, медвежьи ушки… На пузатых глиняных боках когда-то были нанесены яркие узоры, за частым использованием уже несколько поблёкшие. Найду так и подмывало их обновить, но, когда она однажды попыталась это сделать, её поколотили так, что она несколько дней хромала. Мачеха что-то кричала про бисово отродье, и что она на них только беду навлечёт. Как можно навлечь беду просто освежив уже имеющиеся рисунки, она так и не поняла.

Залив травы в корчажках водой, девушка оставила их настояться, решив пока достать из подпола мотки с нитями, чтобы перебрать их перед покраской. Спустившись вниз, она замерла, расслышав шорох и попискивание: крысы! Даже днём от них спасу нет! Нашарив рукой дрын, оставленный у лестнички как раз для таких случаев, Найда начала осторожно подкрадываться к плетёному коробу, в котором хранились нитки. Крысы в последнее время совсем обнаглели и иногда не убегали, а яростно отстаивали свою добычу. По ближайшему мешку вдруг промелькнула тень, за ней вторая, побольше. Девушка наотмашь ударила дрыном, но вроде никого не задела. Подойдя поближе к коробу, она в замешательстве остановилась: на крышке копошилось что-то по размерам явно больше крысы, но и на кошку не похожее, а в полумраке подпола ей никак не удавалось рассмотреть, что же это такое. Найда перехватила дрын покрепче, на цыпочках подкралась почти вплотную, стараясь даже не дышать, занесла его над головой… и в следующий миг с визгом отскочила, от неожиданности выронив дубинку, когда тень встала на дыбы и растопырила ножки. Штук так шесть. Ещё через мгновение она подпрыгнула и снова взвизгнула, когда по ногам пробежались холодные крысиные лапки. Тень с короба метнулась вниз вслед за крысой, а Найда выскочила из подпола, от страха белкой взлетев по лестнице, и присела за плетёной дверцей сарая, краем глаза заметив, что вслед за ней стрелой вылетело что-то чёрное и мохнатое. Девушка ещё какое-то время просидела настороженно выглядывая из-за дверцы, сердце бешено колотилось, повсюду мерещились пауки величиной с овцу. Что это вообще было? Немножко успокоившись, она вдруг поняла, что это был один из обитателей Паучьей Расселины, но тут-то он что делал? В деревню пауки-переростки обычно не заходили, да и в лесу попадались лишь изредка. Найда снова выглянула из-за дверцы и настороженно осмотрела двор — незваного гостя нигде было не видать. Сбежал или вернулся в подпол? Она поёжилась: нитки надо было доставать, как ни крути, домашние ей в этом не помощники. Визга её, похоже, никто не услышал, да и хвала богам — про обитателя расселины ей всё равно не поверят. Девушка с тоской огляделась, возвращаться в тёмный подпол было боязно. На глаза ей попалась щепка, отлетевшая от поленца и лежавшая рядом с печкой. Найда поднялась, зажгла щепку от печки навроде лучины и снова подошла к входу в подпол. Постояла немного, собираясь с духом: тёмный провал выглядел как-то особенно пугающе, хотя шорохов и попискиваний больше слышно не было. Наконец она решилась и медленно, останавливаясь на каждой ступеньке, начала спускаться. Внизу девушка замерла и прислушалась: никаких шорохов по-прежнему слышно не было, хотя, возможно, что бешено колотившееся сердце попросту перебивало остальные звуки. На полпути к коробу она споткнулась о что-то мягкое и липкое и в недоумении наклонилась, чтобы рассмотреть поближе. Впрочем, тут же снова взвизгнула и выронила лучину, успев в тусклом её свете рассмотреть мёртвую крысу, частично запеленутую в паутину. Видимо, паук-переросток испугался её не меньше, чем она его, и выронил добычу, спасаясь бегством. Немного успокоившись, Найда нашарила трупик крысы в полутьме — лучина погасла на влажном земляном полу — и брезгливо морщась вскарабкалась по лестнице из подпола: крыс она не боялась, но мерзкий голый хвост неприятно холодил руку. Выбравшись наружу она опасливо огляделась, но восьминогого гостя нигде видно не было. Найда постояла немного, собираясь с духом, и наконец нерешительно позвала:

— Эй… ты здесь?

Неподалёку послышался шелест и закачалась трава, между стеблями ей померещилась что-то мохнатое. Девушка с трудом подавила в себе желание снова завизжать, размахнулась, зажмурилась и наугад бросила крысу в траву. В ответ что-то громко зашуршало, а затем торопливо затопотало прочь. Когда Найда наконец решилась открыть глаза, нежданного гостя уже и след простыл, лишь трава ещё слегка покачивалась. Девушка с облегчением вздохнула и снова полезла в подпол, от души надеясь, что больше там никаких диковинных тварюшек не осталось. На этот раз ей удалось добраться до мотков с нитями без происшествий. Крысы попрятались, видимо, опасаясь, что обитатель расселины ещё не наохотился.

Найда перебрала нитки, с удовлетворением отметив, что на этот раз крысы ничего не попортили, и снова отправилась к колодцу. Мысли её невольно вернулись к утреннему происшествию. Какой всё-таки чуднóй путник! В Топки странники заглядывали нечасто, разве что из города приезжал купец, скупавший шелка, да и то чаще селяне отвозили шелка в город сами. Неподалёку от деревни, правда, проходил тракт из ближайшего города дальше на юг, но им, проходящим по глухим чащобам и болотам, путники и купеческие караваны пользовались нечасто. Даже разбойники обыкновенно обходили здешние места стороной, видимо имелись тракты и повыгодней. А тут пеший, без котомки, ни свет ни заря… Куда это он, интересно, путь держал и откуда? Найду вдруг осенило, что на путнике была одежда из местных шелков, и что направлялся он в сторону Паучьей Расселины. Неужели пришёл из деревни по ту сторону? Девушка боязливо повела плечами — и как только не устрашился идти через ущелье? Мысль о том, что это мог быть сам Хозяин Расселины, ей даже в голову не пришла. В деревне, разумеется, все знали, что с Хозяином у них уговор, но так же все знали, и что он оборотень, а потому Найде он представлялся чудищем вроде волкодлака, а никак не обычным, хоть и чуть странным, человеком. Интересно, зачем он приходил? Неужели свататься к кому? На мгновение у девушки защемило в груди: для неё это был единственный шанс наконец ускользнуть от приёмной семьи, но шанс весьма призрачный — в Топках ей замужество точно не светило, особенно после всего произошедшего, когда она была совсем малышкой.

* * *

Своих настоящих родителей Найда не знала, её подкинули студёной зимней ночью чуть больше шестнадцати лет тому назад, как нарочно, на порог к скорняку, славившемуся на всю деревню своей скупостью. Считалось, что подкидыша хозяевам дома препоручают сами боги, и не взять ребёнка означало бы накликать на себя беду. Однако, пожалуй, если бы скорняк сам нашёл пуховой свёрток, то под покровом ночи, может, и рискнул бы разгневать богов… или хотя бы переподкинуть нежданного нахлебничка кому-нибудь ещё. Вот только обнаружил подкидыша сосед-бондарь, зачем-то зашедший в гости уже по темноте. И чего ему дома не сиделось? До утра на морозе хилый младенец и вовсе мог не дожить… А так пришлось скрепя сердце приютить, хотя своих девок был полон дом — мал, мала, меньше. Сосед тогда ещё шутканул, обращаясь к его жене, мол, всё равно уже одну малышку выкармливаешь, так не убудет от тебя. Скорняк до сих пор не мог простить ни соседу, что притащил ему «подарочек», ни жене, что так и не родила ему сына. Впрочем, открыто пойти против богов на глазах всей деревни он не решился.

Через пару месяцев ему улыбнулась «удача»: у молодого соседа, лишь недавно поставившего отдельную избу, по весне сильно заболела маленькая дочка. Ничего не помогало, ведуны по-прежнему обходили Новые Топки стороной, а идти до ближайшего волхва — в Весёлки, по мосткам через Паучью Расселину — было боязно. Когда отчаяние наконец пересилило страх перед жителями ущелья, было уже слишком поздно, волхв смог лишь немного облегчить страдания малышки. Несчастная мать была безутешна и некоторое время пребывала на грани безумия, пока в чью-то светлую голову не пришла мысль подменить потерю Найдой. Женщине, так ещё толком и не пришедшей в себя после смерти своего ребёнка, поручили заботу о маленькой сиротке. Клин клином вышибают…

Поначалу казалось, что это помогло — молодуха вышла из горестного оцепенения, начала узнавать родных, занялась хозяйством и возилась с сироткой, разве что изредка путаясь и называя её именем дочери. Однако с год спустя стали происходить странные вещи. Молодое семейство замкнулось в себе, постепенно отдаляясь от общины. Женщина не отпускала новую дочь от себя ни на шаг, брала с собой и на поле, и в лес, собирать ягоды, не доверяя присмотреть за ней даже ближайшим родственникам. Муж её становился всё мрачнее и нелюдимее, пока однажды и вовсе не подался в город «на заработки», да так и не вернулся. Жене его, конечно, родичи пропасть не дали, но она становилась всё чуднее и чуднее. Топовчане показушно сочувствовали «бедняжке», охотно судача за её спиной — мол, видимо, как тронулась умом после гибели дочери, так и не оправилась. Кое-кто даже высказывал мысли, что пора опять звать волхва, пока не случилось беды, но дальше разговоров дело не шло, кому охота ради сумасшедшей через Расселину ходить?

Между тем с женщиной стало твориться что-то совсем уж неладное. Она подолгу пропадала в лесу, даже по ночам, но при этом всегда возвращалась невредимой, словно хищники и нечисть обходили её стороной, отчего по Топкам поползли зловещие слухи. Усохла телом, выкрасила всю одежду в чёрный цвет и полностью отдалилась от остальной деревни, перестав пускать на порог даже родичей. Впрочем любопытствующих соседей было так просто не отвадить, особенно после того, как они пронюхали, что в избе то и дело всю ночь напролёт горела лучина и доносилась заумь ¹ и вторившее ей то ли пение, то ли вой… вроде как даже многоголосый. Однако, когда в деревню, невзирая на аранея, зачастила нечисть, любопытство сменилось неприязнью: селяне ни на минуту не усомнились, что это было связано с чуднóй соседкой и её камланиями. Возмущённые топовчане поначалу пытались вразумить саму юродивую, но та лишь стояла на пороге, внимая ругани, но при этом словно бы не слыша её, вперив в очередного смельчака бесстрастный немигающий взгляд впалых глаз, пока ругающемуся не становилось не по себе и тот не убирался прочь подобру-поздорову. Тогда селяне переключились на родичей несчастной, грозясь подпалить не только её избу, но и дома её родителей и свёкров, если не урезонят спятившую доченьку. Те попытались — и избы свои дороги, и дочь-невестку жалко. Но ни своих, ни привенчаных родичей она не пустила даже на порог. Смотрела волком да молчала в ответ на все увещевания, а когда попытались забрать хотя бы маленькую приёмную дочурку, развизжалась не хуже банши. Родичам только и оставалось, что отступить не солоно хлебавши. Если до сих пор собственная родня в худшее верить не хотела, то тут даже её родители засомневались — а что если нежить уже прибрала её к рукам? Упыри же они разные бывают. Какие вроде соседей из Гиблых Топок — за версту учуешь, а какие выглядят вроде совсем как человек: в гости придут, за стол со всеми сядут… а потом глядь — а «дорогой гость» соседом закусывает!

Пока они раздумывали, что же им делать дальше и как проверить свои подозрения, случилось непоправимое. В ночь зимнего солнцеворота — самую длинную ночь года, когда нечисть особенно сильна — в избе безумицы затеялось что-то страшное. Вновь зазвучала заумь, поначалу тихо, практически не слышно, но постепенно усилившаяся до завываний, разносящихся по всей округе. Соседи забеспокоились, кое-кто даже начал выглядывать в окна, силясь рассмотреть хоть что-то в ночной мгле, но выходить никто не спешил. Когда же завывания достигли пика и практически перешли в визг, по деревне вдруг пронёсся смерч, разметавший изгороди и погасивший лучины в избах. А вслед за ним, прежде чем кто-либо успел опомниться, раздался низкий утробный рык, словно отвечавший на камлания безумной бабы. После первоначального оцепенения одни топовчане в ужасе забились по углам в своих избах, молясь богам, чтобы чудовище, пришедшее в деревню, прошло мимо их домов, другие же выбежали на улицу, вооружаясь кольями да вилами, рассудив, что лучше встретить чудище вместе и во всеоружии, чем ждать пока оно пережрёт всех по одиночке. На улице, впрочем, никого не оказалось. Смерч, пробежавшийся по Топкам, кружился вокруг избы спятившей бабы, чудны́м образом оставляя её невредимой. Утробный рык, от которого тряслись избы и вымораживало до костей, тоже доносился из избы, а из распахнутых настежь окошек лилось странное мертвенное свечение. Топовчане — те, кто не побоялся выйти на улицу — толпились вокруг нехорошей избы, сжимая в руках вилы и факелы, но не решаясь что-либо предпринять. Вроде бы и ясно, что палить нужно чёртову ведьму вместе с тем, что она призвала, но как это сделать, когда вокруг дома вьётся магический вихрь? Да и возьмёт ли огонь её «гостя»? А ежели нет?

Вдруг откуда-то из темноты словно бы проявился муж безумицы. Как он посреди зимней ночи появился в селе было решительно непонятно, потому как до этого отец его в город ездил искать, чтобы уговорить вернуться и повлиять на жену, но так и не нашёл. Мужчина постоял немного, глядя на непотребство творящееся с его домом, оттолкнул бросившуюся к нему было мать, и… вступив внутрь смерча, со скрипом отворил покосившуюся дверь. Волосы и одежда его полоскались на сильном ветру, но сам он будто бы не замечал колдовского вихря. Он чуть задержался на пороге, обтекаемый мертвенным свечением, а затем исчез внутри. Тональность воплей, доносившихся из избы, поменялась. Из умоляющих они стали звучать обвиняюще и то и дело прерываться. Через какое-то время дверь в избу снова распахнулась и в мертвенном сиянии дверного проёма опять появился мужчина, на этот раз с ребёнком на руках. Дьявольский смерч, с такой лёгкостью впустивший его внутрь, в обратную сторону выпускать не спешил. Пару раз его отбрасывало назад, но он медленно, но верно, пробивался сквозь колдовскую стихию, упрямо наклонив голову и прикрывая ребёнка. Вихрь загудел и усилился, тщетно пытаясь удержать его внутри, ветер рвал на нём одежду, пытался сбить его с ног и вырвать ребёнка из рук, но мужчина не сдавался. После мучительно долгих мгновений борьбы со стихией он буквально вывалился по другую сторону, едва удержавшись на ногах. Чуть отдышавшись, мужчина деревянным шагом направился к своим родителям, в ступоре наблюдавшим за происходящим вместе с остальной толпой. Когда он подошёл поближе, мать его невольно отшатнулась — сын выглядел осунувшимся и каким-то… неживым: черты лица заострились, неровно остриженные короткие волосы торчали во все стороны, как солома, глаза пугали немигающей мёртвой пустотой, кожа выглядела восковой маской… Мужчина никак не отреагировал на её испуг, остановившись в шаге от неё, и тупо уставился на ребёнка у себя на руках: это была Найда. Малышка молчала и заторможено хлопала глазками, на лице её застыло выражение невероятного ужаса, выглядевшего на детской мордашке особенно неуместно. Вдруг в избе раздался сначала низкий недовольный, рык, от которого кровь застыла в жилах, а сразу за ним жуткий визг, словно кого-то свежевали заживо. И без того напуганные ночным светопреставлением селяне, чуть было не бросились врассыпную, побросав «оружие». По мере того, как визг затихал, смерч становился всё слабее, а мужчина менялся на глазах, словно жизнь возвращалась к нему. Глаза обрели осмысленное выражение, лицо перестало выглядеть посмертной маской, движения стали плавней, и даже торчащие во все стороны волосы перестали выглядеть неестественно. Он уже осмысленно посмотрел на приёмную дочурку, неловко погладил её по голове, пытаясь ободрить и успокоить. На губах его появилась усталая улыбка. Он взглянул на мать и собирался что-то сказать, но тут в проёме двери появился детский силуэт. По толпе пронесся вздох ужаса — фигура терялась в полутьме, лица было не видно и дальше порога она не шла, но от неё тем не менее повеяло жутью.

— Тя… тя… — в мертвой тишине, наступившей после всего произошедшего, потусторонний, но все-таки детский, голос прозвучал особенно отчетливо.

Мужчина вздрогнул, в потеплевшем было взоре появилась смертная тоска, черты лица снова начали заострятся и неестественнеть, будто неведомая сила, приведшая его сюда в эту ночь, снова обретала над ним власть. С усилием он шагнул к матери и поспешно сунул Найду ей в руки, затем медленным, одеревенелым шагом, направился обратно к дому. По пути он походя, будто не вполне осознавая, что делает, взял факел у одного из зевак. Когда он достиг порога, детская фигурка требовательно, почти хищно, протянула руку. Мужчина помедлил, словно сомневаясь, но затем взял «ребенка» за ладошку — глаза существа злорадно полыхнули огнём. Несколько долгих мгновений оба стояли в проёме двери, затем потусторонний ребенок попытался сойти с порога, но мужчина, словно очнувшись, вдруг резко втолкнул неведомую тварь обратно внутрь дома. Раздался недовольный демонический вой, сменившийся пронзительным визгом боли и ужаса, когда через некоторое время внутри взметнулись языки пламени. Огонь распространялся мучительно медленно, словно ему приходилось отвоевывать бревна у пропитавшей их мглы. Когда пламя наконец добралось до крыши и объяло всю избу, с Найды спало оцепенение и девочка заплакала.

С первыми лучами солнца, не дожидаясь полновесного рассвета, кто-то из топовчан побежал по мосткам через расселину в Весёлки за тамошним волхвом, Везничем. Тот прибыл без промедления и сразу же приступил к обрядам, поначалу ходя кругами вокруг тлеющего дома. В тот день он так и не вошёл в курящиеся руины избы, лишь очертив их охранным кругом, то ли защищая Топки от тех, кто внутри, то ли для того, чтобы на дьявольский «огонёк», зажжённый безумной мамашей, не наползло ещё нечисти. В тот же день он осмотрел Найду. Девочка была очень бледной, вялой и сплошь покрыта порезами, как новыми, так и поджившими, поверх старых шрамов. Зачем мачеха изрезала падчерицу было пока не ясно, но к его облегчению налёта порчи на малышке не чувствовалось. Видимо зло, вызванное безумицей, прошло стороной, боги отвели бóльшую беду. Впрочем, охранный амулет в виде заговорённого камешка с письменами ей на шею он всё-таки повесил. Ночь он провёл у родителей погибшего мужчины, забравших к себе девочку, под предлогом помочь, если вдруг покойники ночью в гости пожалуют. Найда к ночи снова стала беспокоиться и пугаться всякой тени, но волхв услал хозяйку дома спать, сказав, что сам присмотрит за девочкой. Женщина, которой после всего произошедшего и гибели сына практически на её глазах тоже не спалось, заметила, что он лишь подрёмывал на лавке, то и дело проверяя приёмыша и вроде как читая над ней то ли молитвы, то ли заговоры. Ей это показалось подозрительным — стал бы он это делать, если порча и в самом деле прошла стороной? Впрочем, поутру, когда она проснулась, волхва уже и след простыл, а приёмная внучка сладко спала, словно и не было ничего.

Везнич тем временем уже собрал по деревне мужиков — телом и духом покрепче — и вместе с ними разбирал завалы. Мужчину нашли первым — несмотря на то, что изба горела всю ночь, он обгорел несильно, словно огонь обходил его стороной. Второй нашли его жену — её тело, напротив, было сожжено до костей, руки были вытянуты над головой, рот перекручен и раззявлен огнём, будто в беззвучном крике. От одного взгляда на неё пробирало до печёнок: вот вроде бы и мертва бесповоротно, но кажется, что чуть отвернёшься — и бросится на тебя смердящее горелой плотью умертвие. Жутчее всего стало, когда посреди обломков сгоревших брёвен обнаружили детский скелет. Но не двухлетнего ребёнка, каким должна была быть к тому времени собственная дочка погибшей семьи и коим казался потусторонний детский силуэт, явившийся селянам позапрошлой ночью, а младенца четырёх месяцев отроду. Помимо этого, в красном углу волхв сам расчистил место обряда и тоже нашёл многое, что ему совершенно не понравилось. До сих пор он надеялся, что перепуганному топовчанину, прибежавшему за ним предыдущим утром что-то могло и почудиться. Увиденный селянами ребёнок мог быть и всего лишь мороком, возникшим при обряде — подобное огонь уничтожил бы без следа. Но с каждой новой находкой он всё больше склонялся к мысли, что на зов безумной женщины откликнулась не обычная нечисть, а нечто гораздо хуже.

После обнаружения младенческого скелета, Везнич потребовал отвести его на погост. В Топках, как и в обеих деревнях по другую сторону расселины, покойников сжигали. Если в Чёрнополье в целом обряды разнились от местности к местности, то у живущих рядом с затемнённой вереей выбора не было — покойников обязательно нужно было сжечь, чтобы они потом точно не заявились обратно. Впрочем, и до затемнения вереи покойников тоже предпочитали предавать огню. В те стародавние времена небольшие урны с прахом ставили вдоль дорог ведущих в сторону заката солнца — сначала ставился небольшой столбик, на него домик, а в него урна. Однако когда на зов тёмной вереи поползла нечисть, то быстро выяснилось, что подобные столбики её привлекают не хуже свежей крови. Поэтому стали устраивать погост — за пределами деревни и обнесённый частоколом. Каждый род обустраивал свою погребальную землянку, зачастую укрепляя её небольшим срубом, посреди ставился охранный идол, а урны с прахом умерших располагались вдоль стен, над входом же обыкновенно подвешивали пучок духогона.

Погост встретил их мрачной тишиной, но ничего необычного на нём не наблюдалось. Разве что во взгляде идола Баас, возвышавшегося посередине, волхву почудилась издёвка, да на дорожках виднелись отчётливые отпечатки волчьих лап и на некоторых погостных столбиках угадывались следы когтей. Чем волкам мог приглянуться погост без каких-либо тел, тем более свежих, было решительно не понятно. Погребальная землянка семьи рода мужа безумицы тоже на первый взгляд ничем таким не выделялась, но Везнич сразу почувствовал неладное — неуловимо, едва осязаемо, как шелест листвы. Подойдя поближе, он обнаружил, что над дверью не было пучка духогона. Само по себе это ещё ничего не значило, его могли плохо прикрепить, или верёвка отсырела, но ему всё равно стало не по себе. Помолясь богам, волхв осторожно открыл дверь: никаких признаков, что сюда зачем-либо заходили, кроме как оставить очередное подношение у идола, не было. Продолжая шептать молитвы-заклинания, он осторожно взял детскую урну и вынес её на дневной свет. С величайшими предосторожностями открыл её, вытряхнул пепел на постеленную на землю чистую холстину, да так и застыл истуканом. Кто-то из его сопровождающих ахнул от ужаса: из серой кучки пепла нахально скалился обугленный кошачий череп.

Везнич некоторое время потрясённо смотрел на обманку — как убитой горем женщине не только в голову пришло, но и удалось, подменить тельце младенца несчастным животным ещё до сожжения? На пропажу кошки тогда, конечно же, внимания не обратили, а сейчас об этом уже и вовсе никто не вспомнит. Вокруг лес, хищники да нечисть, вышла за околицу — и поминай, как звали. Волхв нахмурился и осторожно завернул прах в холстину. Возможно, если бы он присутствовал на похоронах, то заметил бы подмену. Однако обезумевшая от горя мать в смерти девочки винила почему-то его и реагировала на его присутствие очень болезненно, даже пару раз пыталась наброситься. Одержимости духами или иными сущностями он в ней не почувствовал, погребальные же обряды селяне столетиями проводили без участия служителей богов, так что со спокойной душой отправился восвояси. А родственники, видно, не уследили. И всё же странно всё это — кошку она ещё могла подложить вместо младенца, поскольку трупы сжигались

запелёнутыми в холстины, но как никто не заметил кошачьего черепа среди пепла ещё тогда? Впрочем, теперь гадать об этом было бессмысленно, муж её погиб, а если кто ещё и заметил — не признается. Кому охота, чтобы и его заодно обвинили в произошедшем?

Холстину с прахом несчастной кошки Везнич положил обратно в погребальную избу, вместе с урной. Для начала нужно было выяснить как можно больше о произошедшем, а до тех пор жителя «деревни мёртвых» не следовало приносить обратно в «деревню живых», дабы не увязалось за ним чего. Над входом волхв начертил охранную руну, на всякий случай — вдруг духогон пропал не просто так.

В деревне их ожидало ещё одно неприятное известие. Мужики, оставленные дальше разбирать завалы, толпились рядом со сгоревшей избой, хотя работы было ещё невпроворот. Когда Везнич поинтересовался, а в чём, собственно, дело, кто-из них мрачно указал на расчищенный вход в подпол. Только сейчас он заметил, что все они несколько спали с лица. Волхв взял предложенную ему лучину и осторожно спустился по неровным ступенькам. Подпол остался нетронут огнём, но даже в полумраке чувствовался отчётливый налёт тлена на всём. Погрызенные крысами лари, из которых проглядывали полусгнившие продукты и спутанные нити паучьего шёлка. Рассыпанная по земляному полу крупа, вперемешку с мышиным помётом. Погрызенный ими же окорок, видимо, принесённый кем-то из родичей, но не подвешенный для хранения, а попросту брошенный в угол. Над всем этим витал сладковатый запах разложения, смешанный с одуряющим ароматом душистых трав. Волхв нагнувшись прошёл вглубь и наконец понял, что так напугало деревенских. В углу, спрятанная за ларями, стояла люлька. И, судя по грязным разводам на тряпье, лежавшем в ней, там до недавних пор лежал мёртвый младенец. Его внимание привлекли письмена, начертанные по внутренней стороне люльки, он подошёл поближе, присмотрелся и почувствовал, как его накрывает липкая удушливая волна ужаса. Он наконец окончательно понял, что здесь произошло. Везнич поспешно вылез обратно наружу и в мрачной задумчивости остановился чуть поодаль от сгоревшего дома. В ярком дневном свете, сменившем полумрак подпола, животный ужас чуть отступил, но он как никто понимал, что после произошедшего, простое сожжение избы могло и не помочь.

В этот день он снова запер избу за охранным кругом, больше уже не будучи уверенным, что жалкие потуги смертного, пусть даже служителя богов, окажутся достаточными. Разослав мужиков по домам, он долго и обстоятельно беседовал с обеими семьями, выясняя самые мельчайшие и незначительные на первый взгляд подробности. По их словам выходило, что поначалу женщина действительно просто слегка тронулась рассудком от горя. После родов её и так постоянно мучили какие-то страхи, она излишне — по деревенским меркам — тряслась над дочерью, и всё равно не уберегла. С потерей мать смириться не смогла, винила во всём произошедшем всех родственников поочерёдно за то, что слишком долго не воспринимали болезнь ребенка всерьёз, ссылаясь на её излишнюю мнительность. Именно горе и сподвигло её подложить убитую кошку вместо запелёнутого тельца младенца. Когда ей принесли Найду, она немного оправилась и, видимо, на время перестала возиться со своим мёртвым младенцем, переключившись на приёмного. Расстаться с ним, впрочем, не пожелала и, вместо того, чтобы совершить полагающиеся обряды и закрыть мёртвым дорогу в мир живых, попросту закопала его в углу подпола, оставив дверь в потусторонний мир широко открытой. И в эту дверь не замедлили зайти. А для зашедшего несчастная мать, по-прежнему мучившаяся чувством вины, стала лёгкой добычей.

По рунам, начертанным на детской люльке, Везнич понял, какой именно обряд был проведён в ночь зимнего солнцеворота: безумица пыталась вернуть себе свою собственную дочь, заплатив за это жизнью приемыша. Помочь ей в этом могли немногие: сама богиня Смерти — Баас, но к ней в здешних местах предпочитали не обращаться, опасаясь, что если однажды привлечь её внимание, то смерть будет следовать за просящим по пятам. Помимо этого можно было обратиться к Хозяину Преисподней. Люди несведущие в колдовских делах ошибочно считали это более безопасным, ведь тот был заперт в своих владениях и не мог просто так появиться в мире живых. Однако и богиня Смерти, и повелитель тьмы требовали за свою помощь плату и, как правило, непомерно высокую. Обращение к Баас было делом нехитрым, но богиня редко кого считала достойным её внимания. А вот достучаться до Хозяина преисподней было куда сложней и требовало определённых знаний. И получить подобные знания без посторонней помощи простая деревенская баба не могла. Именно поэтому волхв и заподозрил здесь влияние тёмной сущности более продвинутой, чем дух младенца. Скорее это был неупокоенный дух какого-нибудь колдуна или мелкий демон, вырвавшийся из преисподней… или даже мстительный дух ведуна, затемнившего верею три века тому назад. В конце концов обозлённый старик мог и не удовлетвориться содеянным при жизни.

Скорее всего именно с появлением этой сущности женщина и начала страннеть. Голос, слышимый только ей, подсказывал, что делать. Поддавшись его уговорам, она снова откопала тельце младенца, положив его в люльку в дальнем углу подпола. Её муж, вероятно, обнаружил люльку, потому и ушёл, не решившись никому рассказать. Оставшись наедине с потусторонним советчиком, женщина постепенно и вовсе перестала осторожничать, разговаривала с ним не таясь, уже не заботясь о том, кто может услышать. Полноценный портал для выхода Хозяина Преисподней она смогла бы открыть только через затемненную верею. Видимо, именно за этим она ходила по ночам на болота, но у неё ничего не вышло. Однако Паучья Расселина дном упиралась в мощную лею ² , а с её помощью даже неискушенный в колдовстве человек мог достучаться до преисподней, если правильно подготовиться. И она готовилась. Везнич вспомнил бесчисленные порезы на руках и ногах подкидыша и осознал: Найду начали приносить в жертву задолго до той страшной ночи. Для исполнения желания безутешной матери, в мире живых должно было появиться хотя бы воплощение Хозяина Преисподней, а для этого выход в потустороннее, приоткрытый не по правилам захороненным младенцем, следовало расширить и укрепить. Наверняка женщина начала с принесения в жертву животных, но и без человеческой жертвы было не обойтись. То, что топовчане приняли за нечисть, привлечённую колдунством безумицы, скорей всего была она сама, пытавшаяся выкрасть ещё чьего-то ребёнка для этих целей. Но это ей не удалось и она принялась регулярно пускать кровь Найде, открывая выход постепенно. На то, что у обычного человека в отсутствие затемненной вереи и леи могли уйти годы, ей не понадобилось и одного. Как раз успелось к зимнему солнцевороту.

В эту ночь Найду, очевидно, предполагалось окончательно принести в жертву, чтобы взамен получить от Хозяина Преисподних своего ребёнка. Что привело обратно в деревню мужа безумицы, оставалось только гадать, но для бедной малышки это стало спасением. Когда он вынес девочку из дома, единственной доступной жертвой для уже вызванного Хозяина Преисподней оказалась сама безумная мать, поплатившаяся жизнью за то, что так и не смирилась с потерей дочери. Волхв досадливо нахмурился: на этом все могло и закончиться, но по законам мироздания даже проклятые создания неукоснительно соблюдали сделки. Правда так, что редко кому из смертных в результате удавалось остаться в выигрыше, или хотя бы сохранить жизнь и рассудок. Несчастная мать не догадывалась, что Хозяин Преисподней не мог вернуть ей души ребенка, ведь их не было в его владениях, да и незачем это было повелителю вечной мглы. Однако он обещал ей жизнь за жизнь, и обещание свое исполнил: забрав её жизнь — и завладев обеими её душами — «оживил ребенка». И это существо было бы проблематично убить даже аранею. Приёмный отец Найды, не в силах сопротивляться пришельцу из преисподней, взял «ребенка» за руку, вступив в дом извне и тем самым проложив ему путь. А затем, последним отчаянным усилием воли, попытался всё-таки уничтожить «дитятку» и принесённую им порчу вместе с собой.

Следующие несколько дней Везнич с утра до ночи проводил обряды. Сначала все три тела отнесли на погост и сожгли на крадах ³ , на этот раз по всем правилам. Сожжённую вместо младенца кошку положили на кострище вместе с истлевшим трупиком ребёнка. Урну с прахом мужчины поставили в родовую погребальню его семьи, а для женщины и ребёнка пришлось вырывать свою небольшую землянку — обе семьи родственников категорически отказались пускать «проклятых» внутрь родовых погребений. Прочие селяне роптали, что и на общий погост их пускать не следовало, но волхву перечить не решились. Чтобы успокоить их, Везнич не только провёл обряд, но и обложил урны духогоном, и для верности прочертил круг вокруг крохотной землянки, вырытой в дальнем углу погоста. Следующим настал черёд избы. После очистительных обрядов, её остатки сжигали несколько дней — от содержимого подпола до уцелевшего остова, пока наконец всё не рассыпалось прахом. После этого и так уже напуганные топовчане видели в деревне аранея, тогда ещё совсем юного. Тот с сумрачным видом стоял поодаль от пожарища, скрестив руки на груди, пока его мéньшие выплетали что-то на земле. Одновременно со всем этим волхв выхаживал Найду — отпаивал заговорёнными отварами, молился богам и давал наказы приёмной бабушке, чем кормить первое время, чтобы в себя поскорей пришла. Девочка по-прежнему молчала и пугалась любого движения в её сторону, но постепенно оживала. Признаков порчи или сущностей, привязавшихся к ней, за всё это время он так и не приметил.

После его ухода из Топок, малышка осталась в семье погибшего приёмного отца. Семья виновницы всех этих злоключений с ребёнком знаться не желала, почему-то виня за произошедшее именно её. Приёмные родичи со стороны отца тоже относились несколько настороженно — мало ли чего можно ожидать от ребенка, из которого многие месяцы тянули кровь для бисовых ритуалов! К тому же девочка продолжала молчать, будто немая, шарахаться тёмных углов и смотрела на прочих не по-детски смурным взглядом. Впрочем, старшие родичи со временем оттаяли: раз уж их сын не побоялся зайти в самую гущу колдовского непотребства, чтобы ее спасти, то как можно было не принять её как родную? Бабушка с нежностью возилась с ней, словно обретя вторую молодость. К поздней весне девочка еще по-прежнему не говорила, но начала время от времени улыбаться. Казалось, что всё налаживается.

Увы.

В разгар лета деда задрали волки. Пошел нарубить осинок для каких-то столярных нужд, да так и не вернулся. Его долго искали, но кроме вороха окровавленной одежды и истоптанной волчьими следами земли ничего не нашли. И вроде отошёл он недалеко от деревни, да посреди дня, да и не подходили волки близко к Топкам в то лето… а поди ж ты, даже костей не оставили. Жена его не выдержала свалившихся на неё несчастий и сгорела от горя буквально за месяц. После двух загадочных смертей подряд по деревне вновь поползли слухи о порче на девчонке, мол, волхв не доглядел. Когда же невестка — жена среднего брата, чья семья жила с его родителями одной избой — полезла вычищать после усопшей полати, то обнаружила, что стены были завешены, а кое-где и обклеены тряпками. Обычно такого не делалось. Женщина недовольно поморщилась — придётся теперь ещё и тряпьё это отдирать и сжигать вместе с тюфяком и бельём усопшей. Потянув одну из занавесок на себя, она так пронзительно завыла от ужаса, что сбежались не только все домочадцы, но и парочка соседей. От увиденного захотелось завыть уже и им: практически вся поверхность стены вдоль полатей, где спали старшие родичи, была покрыта чудны́ми страшными рисунками: оскаленные морды, странные глаза, когти и какие-то чудища. Один рисунок повторялся несчётное количество раз — тёмная клякса с множеством глаз, то с сухими паучьими лапами, то со звериными, то и вовсе с конечностями, извивавшимися словно черви. Картинки были, пожалуй, слишком сложны и подробны для ребёнка трёх лет отроду, но почему-то ни у кого не возникло и тени сомнения, что их рисовала именно Найда, которую дед и баба брали спать с собой на полати. Невестка ещё всегда кривилась — лучше бы родных внуков к себе брали, а не на нарах ютиться заставляли. А неблагодарная мерзавка ишь как отплатила. Небось она и притянула этой бисовской мазнёй беду! Непонятно было, почему бабка эти рисунки прятала, но об этом особенно никто задумываться не стал.

Волхва больше вызывать не стали — толку с него, если в тот раз не доглядел! Всё семейство срочно собрало скарб и переехало. Как раз кстати оказалось, что семье безумной невестки в деревне жизни не дали. Родителям её и вовсе избу подпалили, после чего они и остальные родичи сочли за благо весной сняться с обжитого места и переехать куда подальше от разгневанных соседей. Хотели выгнать вон из деревни и её младшую сестру, вышедшую замуж за кузнеческого сына, мол, кто их знает, может у них все бабы в роду дурные! Но за неё заступилась мужнина родня, доходчиво объяснив особо ретивым, кто и куда из деревни пойдёт, и что будет, если дом подпалят уже им. А вот изба, поставленная старшим братом безумицы, так с весны и пустовала. Туда и переехали, размалёванный же дом спалили.

Остался только вопрос, что делать с девчонкой. К себе её брать боялись: опять дом размалюет — жди беды! Особо ретивые из соседей предлагали сжечь «ведьминское отродье» вместе с избой, но взять грех на душу никто не решился. Семье безумицы подкидыша было уже не всучить, но зато топовчане припомнили кому на порог Найду подложили изначально и заставили скорняка взять её обратно. Мол, вот ты-то во всём и виноват! Тебе боги ребёнка препоручили, ты его другим сплавил, а оно воно как вышло! Грозиться, чтобы с малышкой чего не приключилось, не стали, втайне надеясь, что может таки сгинет чёртово дитя и можно будет уж точно вздохнуть спокойно, но тут уже сам скорняк поостерёгся. Не ровен час погибнет девчонка, а потом случись какое нападение нечисти, так его же снова и обвинят. Первое время с Найды не спускали глаз. Если кому казалось, что она снова тянется малевать — сразу по руками били. Да так и повелось: чуть что — так на дважды подкидыше гнев срывают. А бывшая семья, да и некоторые соседи, со временем, когда всё улеглось и больше ничего чуднóго не происходило, и вовсе уверились в своей правоте. Раз напасти кончились — значит правильно, что малышку скорняку обратно сбагрили. А что бьёт её тот по-чёрному — так иначе с этими порчею тронутыми никак!

* * *

Найда помешивала закипающие отвары в корчажках, задумчиво теребя камешек с полустёртыми рунами, висевший у неё на шее. В последнее время и так нередкие побои участились. Мачеха срывалась по несколько раз дню, да и отчим нет-нет да приложит, хоть и остерегался это делать вне дома, после того, как сосед-бондарь поговорил с ним «по-мужски». Зато сёстры на тычки и пинки не скупились. Прямо ей этого не говорилось, но между собой не раз обсуждалось, что именно её винят в отсутствии у сестёр женихов. Старшую, Глашку, просватали за среднего сына купца, которому скорняк сотоварищи отвезли «нечаянную» партию шёлка, хоть ей уже и было почти двадцать. Для деревни было уже, пожалуй, поздновато, засиделась она в девках, но для города с его чуждыми обычаями — в самый раз. Потому-то и сваливали всю работу потяжелее, да погрязнее на приёмыша, чтобы хотя бы старшей «белы рученьки» марать не надо было. А вот для остальных ситуация была куда печальней. В деревне дочерей скорняка действительно немного сторонились: на молодежные посиделки всегда пожалуйста, но вот погадать — будь то на суженного или просто так — зазывать опасались. Мол, гадания и так привлекают внимание духов и всякой нечисти, а у них в доме живёт сдыхоть, тёмным силам уже известная, как бы не привлечь чего похуже. Вон какая бледная ходит, словно за ней нечистая сила по пятам таскается. Парни тоже не особо стремились за сёстрами поприударить, хотя бы даже просто позвать кого из них у околицы погулять. То ли тоже чего опасались, из-за приёмной сестрицы, то ли родители не велели. Разве что младшая — Дашка, пригоженькая, ровесница Найды — нет-нет да кому и приглянется. Но пока что дальше «переглядок» дело не шло. Да и вообще, не так много было в деревне парней подходящего возраста. Весёлки да Паучьи Бочажки могли хоть друг к другу сватов засылать, а в Топках с этим совсем худо было. Скорняк с женой пытались пристроить ещё хотя бы одну дочку в семью к купцу, но тот отбрехался. Браки детей для него в первую очередь служили для укрепления собственного дела, так что на Глашку он согласился только понадеявшись урвать себе долю шелков и в будущем. Да и то, отжалил среднего сына — детину ладного, но не шибко мозговитого. Рассудил, что как раз для деревенской бабы и сойдёт. Хотели сбыть ему хотя бы Найду, в услужение, но и тут не срослось. О возможной порче на ней он, конечно, не знал, но зачем ему заморыш, покрытый синяками и сеточкой старых шрамов? Вместо пугала во дворе ставить? Вот других сестёр — девок ладных и видных — он бы и взял в услужение, но тут уже заартачилась жена скорняка, хотя казалось бы, с чего? Глядишь бы, в городе они кому-нибудь да приглянулись, у того же купца тоже родственники есть! Но видимо удачное сватовство старшей вскружило ей голову. Можно, конечно, было попытаться сбагрить приёмыша за Расселину. Но опять-таки — кто на такое несчастье позарится? А если позарится, то уже за своих дочерей обидно будет: как это замухрышка-падчерица раньше них замуж выйдет? Только и оставалось, что собакой на сене срываться на приёмыша почём зря.

Примечания

1

Разновидность ритуальной речи, бессмысленный набор непонятных искажённых слов, ритмически организованных и зарифмованных. Используется для общения с потусторонним миром и для передачи речи нечистой силы.

2

Горизонтальный магический поток.

3

Крада — погребальный костёр.