«The Coliseum» (Колизей). Часть 2

Михаил Сергеев, 2018

«…Вечер. Гостиницы «Лондон» в Ялте давно нет. Нет и роскошной лестницы с террасой над массандровским пляжем. Здание сгорело, и четверть века «самостийности» не сподобилось укрыть остов даже тканью. Не сыскали полотна – всё ушло на полотнища. Однако, по-прежнему нависая над узеньким тротуаром, закопченные стены и балконы разговаривают, жалуясь по вечерам тому же ветру – новому хозяину развалин. Близкому стенам, хотя и переменчивому, но по-своему верному: не предаст, не бросит, не оставит. А покидая, вернется…»

ЕЛЕНА

Странное ощущение, что стена ливня разбивается о пол совсем рядом, не проходило. Прошла минута, другая, пока шок миновал. Грохочущая стена начала отдаляться вместе с контурами ванн. Елена обернулась и по знакомым створкам, еле видимым в бликах гаснущего света, поняла, что «отъезжает» вместе с ними. Всё повторялось. Пол, на котором стояла пленница, задрожал, набирая скорость, и помчал ее в темноту. Женщина напряглась: «Что делать? Что-то надо делать!».

Свет померк и через мгновение превратился в гаснущий фонарь в конце тоннеля. Наконец, тьма скрыла всё. Неожиданно Елена вспомнила про адрес-календарь под мышкой. Только сейчас ей показалось странным невнимание к нему человечка, который беспричинно, казалось, покинул ее. Да еще таким ужасным образом. Но с сожалением она опоздала. В перемешке чувств и впечатлений, она инстинктивно сжала кулак другой руки и облегченно вздохнула — дагерротип был с ней. «Облегчение» удивило своей неуместностью. Однако сердце не унималось — о чем-то ей всё это напоминало.

Женщина вслушалась: лязгающий гул, нарастая, нес ее в неведомое. Бегущие тени и сполохи заполняли пространство, в котором — о, ужас! дыхание перехватило — покачивалась уже створка, знакомая по тамбуру, где всё и начиналось.

«Боже! Неужели опять?! — Елена, как и тогда, вжалась в стену, лихорадочно соображая: контуры окон и дверь слева утверждали в неприятном подозрении. — Поезд! — мысль заставила ее вздрогнуть. Шум неумолимо нарастал. — Сейчас он перейдет в грохот, и потом начнется кошмар».

Вдруг догадка, которой в прошлый раз в смятении не было места, мелькнула в голове: бегущие тени оставались от света ярких панелей, «пролетавших» за окном.

«Полустанки? — лихорадочно перебирала варианты спасения мысль. — Я выхожу не там? Сколько?.. таких остановок в моей жизни?!» — голова инстинктивно повернулась вправо: так и есть! Стоп-кран!

Двери, стены и проемы тамбура начали изгибаться.

«Началось! — резануло в голове. — Врешь! Я знаю, что будет! Ты каждого уносишь дальше, если тебя не остановят! Но я уже другая!» — женщина, с трудом сохраняя равновесие, повернулась, переложила дагерротип в другую руку и сделала шаг вперед. Вагон сильно тряхнуло. «Ой»! — успела вскрикнуть Лена, зажмурилась и рванула кран на себя. Гул перешел в стон и потонул в скрежете металла. О голову что-то ударилась, ее бросило на пол, но тут же, словно по льду, понесло вперед, туда, где секунду назад виделась переборка.

Всё стихло. Журчание воды напомнило, что жизнь продолжалась.

— Ты вернулась.

Тяжелый вздох не дал владычице-тишине разделить с ней минуту, которую подарила судьба.

— Из зала удивительных снов ты ведешь за собой мужчину. Зачем? — голос, такой знакомый, ровный и такой желанный после всего, что произошло, казался чудом.

Елена подняла голову. Она снова была в зале с яшмовыми стенами, снова слышала водопад, видела кручи гор, а в глубине — пленника этой красоты. Метелице показалось странным, что не было боли — ни физической, ни душевной, лишь сожаление о пережитом, как о чем-то лишнем и ненужном, в том удивительном сне, который не хотела также увидеть вновь. Однако не было и радости. Лена с трудом поднялась.

— Но я одна, — прошептала всё еще дочь и жена. — Со мной никого нет.

— Есть. Он рядом. Как и с другими. Я должен был предвидеть, — Великий Слепой оставался в прежней позе.

— Безухов?! — тихо вскрикнула наша героиня.

— Мы не знакомы.

Елена вскинула голову:

— Так получилось. Но ведь это всего лишь сон? Не правда ли? — с надеждой миновать какую-то угрозу в ответе, спросила гостья грез, иллюзий и разочарований.

— Не так просто. Если бы все просыпались рядом с кем-то из своих снов… Или в том месте.

— Не хотелось бы… — вспомнив события, что привели ее в старую Москву, ответила женщина.

Слепой усмехнулся.

— А как же быть, если жизнь и есть главный сон? В котором ты однажды пробудилась.

— Почему же тогда все видят одно и то же вокруг? Как глаза ребенка, только открывшись? Мир одинаков для всех.

— Ты помнишь виденное при рождении?

Две складки на лбу Лены жили мгновение:

— Нет.

— Если бы кто знал, что увидел и почему закричал.

— Последнее, кажется, объяснимо. Больно.

— Увы. Один философ вопрошал: как же нам помнить то, что было до рождения? Если никто не помнит и первого дня.

— А разве… что-то было до?

— Человек, слова которого я привел, приподнимал завесу: «Христианство — это жизнь без смерти, а не жизнь после смерти».³³

— Христианство? Здесь? — Лена обвела взглядом зал.

— Еще ни один ребенок не захотел в этот мир. Сюда. Он принимает его за кошмарный сон, где не дают просыпаться. Потому и кричит. Отчаянно. Хочет жить дальше там, откуда пришел. Но потом мы свыкаемся… и принимаем кошмар за жизнь. За нормальную жизнь, считая и себя такими же нормальными, как мир вокруг. Начинаем жить по его жестоким законам, думая, что не мы, а кто-то дал нам их, полагая, что иного и быть не могло. Вряд ли задумываясь, что каждый получил такую «жизнь» от кого-то и кому-то… передаст.

— Что ж, выходит, не рожать?! — робко возразила гостья и покраснела.

Слепой будто не слышал:

— Ведь жизнь одинаково получают и головорезы, и негодяи, и добрые люди. Последних всегда было меньше. А в наступившие времена… — тяжелый вздох не дал состояться приговору.

— И все-таки, ответьте.

— Люди привыкли к удивительно простым ответам. И легко принимают их. Не спрашивая: для чего им дана жизнь? Для чего сами дают ее другим? Всё чаще торгуясь и оценивая выгоду.

— У кого? Можно спросить?

Пленник будто не замечал вопросов:

— Люди привыкли искать мистику, ждать чуда. Вот маг… белый или колдун сразу ответят, почему в пожаре погибла семья, или в чем причина странностей дома, в котором живут люди. И даже поговорят с умершим сыном. Вам всегда дадут, чего вы ждете. Только сын будет отвечать по-разному каждому колдуну. Ибо разным демонам служат они.

Женщина молчала. Водопад с готовностью заполнил паузу нарастающим шумом.

— Ожидание чуда ведет даже в церковь. — Шум стих. — Очереди стоят к иконам за исцелением, за помощью. Но никто не просит помощи в постижении собственной порчи, поврежденности. Не просит чуда излечиться от неспособности видеть себя погибающим.

— Что же плохого в ожидании чуда? Не самое страшное в жизни, — Елена не понимала последних слов. — Разве плохо этого желать?

— Его дадут. И купятся все. Ибо сила желания чуда слишком огромна. Но женщины связаны особо. Ожиданием. Оно — величайшая трагедия. Потому что в явленном померкнет всё.

— Женщины? — Елену как ударило. — Что же такое произойдет?

— Одна из вас родит антихриста.

–???

— Сына погибели.

— Я ничего не слышала об этом, — гостья испуганно покачала головой.

— Что ж, это не самое страшное в жизни, как ты сказала. — Слепой усмехнулся. — Иначе… вы боялись бы рожать. Я лишь обозначил пропасть. Между небом и землей. Ответом, который ждешь от меня и который получишь. Между совестью и долгом.

— Совестью и долгом?!

— Долгов у всякого много и половина чужих, навязанных. А совесть одна и своя. Жены как раз между ними… с проступками, исповедью и слезами. Но среди вас одна… — Лена рефлекторно поежилась. — Каждая думает, что это чужой ребенок может выпить уксус. Помнишь? А не ее. Ведь так? — пленник замка повернул к ней голову. — И родит чудовище другая. Однако и дьявол был красивейшим из ангелов. От красоты же антихриста мир остолбенеет!

Метелица стояла потрясенная. Недавнее отчаяние, которое сменилось, было, порывом, надеждой, возвращалось.

Слепой читал мысли:

— Совместила? Отчаяние и решимость. Долг и совесть. Красоту и трагедию. Притягательность свободы и чудовищность последствий.

— Подожду… — выдавила женщина. — Не совсем понимаю.

— Тогда помогу. Антихрист будет управлять молниями, погасит Луну, станет двигать горами и… убедит людей в своей божественной природе. Требуя одного — веры ему, а не кресту. Всего-то. В доказательство — любое чудо. Которого так хотите. Но купит именно свободой — изобилие удовольствий поразит. Именно тогда и будет разрешено всё. А верные другому погибнут.

— Я читала Апокалипсис и знаю, что его приход на землю — главный признак конца света. Потому и безразлична к воплям о конце времен чуть не каждый год.

— Ты не уловила главного. Люди поверят ему. Разнузданность перестанет быть кошмаром. Границы падут, буйство желаний затмит разум. Всех! И человек начертает символ зла. Даже младенцам! Что тебе после этого потомки? А теперь ответь: нужно ли рожать? Быть может твой ребенок будет среди первых, кто откликнется злу? Может прервать род? Как знать, в чьей родословной ген чудовища.

— Ужасно, ужасно, если так…

— Ты повзрослела. Держишь удар.

— Хоть не постарела, спасибо и на том, — голос Елены звучал глухо. — Если другие прошли бы через моё… держали бы не хуже.

— Уверенность за других или гордость за себя? Что ближе?

— Я не хочу об этом думать. Хочу только одного: отправьте меня к маленькому пажу. Я бросила его, не подумав. И… мне нужен другой вход в Колизей. Не во сне.

— Тебе опять нужен Колизей… — голова Слепого опустилась.

— Вы будто удивляетесь?

— Мне казалось… муж.

— Андрей?

— Я сказал муж. Ведь он бывает не по паспорту.

— Пожалуй, так, — плечи нашей героини поникли. — Но… за отцом в Колизей отправился Андрей. Я знаю.

— Не за отцом, за ответом.

Женщина удивленно подняла глаза.

— Я напомню вопрос: какова цена бессмертия? И кто платит.

Лена безучастно пожала плечами — ее волновало совершенно другое.

Слепой двинул рукой, цепи загремели.

— Скажи, — вопрос был неожиданным, — что нужно совершить, чтоб не родить чудовища?

Гостья вздрогнула:

— Как? Этого можно избежать? — самообладание колебалось. — Совершить… — слова отдавали болью, — это мне?! Вы хотите сказать…

— Ступай.

— Нет! Скажите! Ради всего святого, скажите! — голос перешел на крик.

— Не знаю, — Слепой опустил голову еще ниже. — И если бы знал, сказать не дали бы. Но до шести лет чудовище будет розовощеким малышом.

Лена готова была разреветься.

— Вот и всё, что мне подвластно. И будет служить тебе, — неожиданные слова остановили. — А теперь ступай.

— Куда?.. — несчастная огляделась. — Я заблужусь… снова.

— Заблудиться можно только в жизнях… продолжая не свою… а придуманную, — пленник герцога коснулся пустых глазниц, голова начала подниматься, пальцы медленно сползли по лицу. — Запутаться в отношениях, обмануться в спутниках, а потом скинуть себе цену и укрыться от совести, сводя счеты, мстя за потерянные надежды, неразделенную любовь. И снова обманывать себя, думая распутать отношения, найти «подруг», разделяющих оправдания, одобряющих поступки. Но таких же несчастных. Которые лишь играют в удачливость. Порой сами веря в нее. Остановись, остынь… всмотрись и поменяй. Вернись в начало. В детство.

Эти слова Лена прослушала, замерев, понимая лишь отчасти.

Слепой взялся за поручни, чуть подался вперед, желая выпрямиться, но резкий рывок остановил движение. Попытка стать ближе к тому, чего не мог увидеть, не удалась. Цепи звякнув, решили по-иному. А тело, сожаление о котором незнакомо металлу, подчиняясь, опустилось назад. Он, металл, не причинял душе вреда, не мог толкнуть на низость, пока однажды в его семействе не родился желтый отпрыск, который вырвался и стал свободным, украсив оковы блеском. Уже другие оковы.

— Господи, ведь они — ваше желание?.. — прошептала Лена. Слезы навернулись на глаза. Женщина даже не смахнула их, понимая — никто не видит.

— Ты можешь только мечтать о таких. Так просто не получить.

— Не получить?!

— Тебе нечего об этом думать — ты не принесла надежды. Обманула ожидания. Ты оставила мальчика, утеряла книгу и даже… прошла мимо меня.

— Я не хотела никому плохого! Не хотела причинить боль. А сейчас… мне нужно просто вернуться туда. Помогите! Просто вернуться!

— Другого мальчика… оставила другого… Не осознав преступную публичность доброты…

— Да за что же… — рыданий было уже не удержать. — И сейчас… — Лена стояла посреди зала, отчаянно смотря на Слепого. Ладонь касалась губ, приглушая всхлипывания. Другая сжимала дагерротип, поддерживая книгу. Пошло несколько минут. Всхлипывания гасли.

— Ведь у меня были и другие поступки… — тихо произнесла женщина, вытирая слезы. — Много. Я искупала, верьте!

— Взрослая… — сидевший поднес скованные запястья к глазницам, будто рассматривая: — Что мне оковы… сбросить их — одно движение. Хочу потяжелее, да не дают. И не на руки, на стихию, бездну, страсть…

— Мне кажется, если бы вы могли видеть, о многом судили бы по-другому… — Лена и сама понимала, что сказала глупость, но тот перебил ее:

— Я уже был зрячим. Когда-то. И поступал как все. Старался избавить мир от боли, угнетения и зла. Долго шел, чтобы понять — заботы пусты, а траты радовали только зло, отвлекая от главного. Не вычленить из времени зла — оно само поражено им и только исчезнув, время прекратит соучастие в преступлении. Утянет причину в небытие. А тогда… — Слепой на мгновение умолк, потянул вверх сжатый кулак, железо неодобрительно звякнуло. — Тогда я уже понимал коварство улетающих минут, лет и соблазнов. Вселживость времени. Но не верил во всесилие его!

Кулак с силой ударил в камень поручня.

— Я решил дойти до зала власти над ним, прекратить владение мною, желая только этой свободы. Поток дней сводил меня с людьми, подталкивал к действиям, стараясь подчинить, «вправить» в «назначенную» мне колею… но я избегал неискренности в людях, противился идолам сотворенным ими. Срывал маски, что плясали в жутком Хэллоуине той борьбы за иллюзии. Я не исполнял навязанного, не «вправлялся» и поднимался выше. Выбирал случайных прохожих и назначал свидания им. Сам, волей и разумом прокладывал собственную дорогу, создавая нужные мне события, а вовсе не те, что набегали на меня. Жизнь менялась. Я видел искаженные в ярости маски. Но шел. Шел посреди толпы, плюющей мне вслед, обливающей грязью. Ничего из этого не коснулось меня. Им только казалось. Они опаздывали — я опережал момент… или напротив — отодвигал, меняя обстоятельства вопреки. Сам писал свою книгу. Однако время все еще увлекало, подталкивало, сбивало.

Слепой вдруг выпрямился:

— Боже! Как долго я отвыкал от ресторанов и гортанобесия!

При этих словах рот гостьи приоткрылся, а книга скользнула из-под мышки, но она успела подхватить ее.

Пленник неумело кашлянул и, казалось, смущенно отвернулся. Голос зазвучал в сторону:

— Я презирал время… но до зала власти над ним было еще далеко. Как я злил мир! Какие казни мне обещали! Как ненавидели и насмехались надо мной те, что проносились мимо в обнимку с ним! Но я был упрям. Если велели признавать великим кого-то на земле — я не делал этого, зная, что каждый — велик! Эта горсть брошена в тебя, в него, в них при сотворении! Когда звали поклоняться очередному лозунгу — я смеялся над ними, бросая им под ноги такие же вековой давности! Если склоняли дать согласие и обрести, я не поступался и терял, приближаясь к цели. Мне говорили: прими! Это нравственный закон новых поколений! Ценности цивилизации! Разве не видишь?! Мир изменился! Я отвечал: нет человека, способного изменить нравственность во мне! Совесть неподвластна эволюции! Вы меняете только бытие и толкаете в катастрофу. Закон дан изначально один, как и ценности! Новых не придумать! И не написать! Вы способны только оболгать! Наполнить грязью и подать как билль заботы о других! Но Гимны человеку остаются! Они звучат торжественно и властно. Вам не услышать — глухота роднее.

Говоривший не скрывал волнения. Лена в изумлении молчала.

— Меня звали спорить, бороться и отстаивать — я оставался в молчании, радуясь спокойствию и гармонии. А крики: Пришло новое время! Нужны новые заповеди! Нужна новая церковь!.. — не трогали меня. Я узнавал старые маски и тех же пляшущих, которые были уже когда-то на площадях, которых ждали на том же балу… пылающих.

Он вздохнул, но вздохом не горести — облегчения.

— Господи, зачем?! — Лена воспользовалась паузой, мало что понимая. — Почему бы не жить как все? Ведь люди верят, что поступают правильно! Искренне. А раз так — повторяют поступки.

— Иуды убеждали их в этом веками и, наконец, удалось! Да разве нацизм был неискренним?! И разве люди, став не́людями, считали себя безумцами? Сколько тебе лет?! И сколько этому крючку! Те поверили в ложь тогда, в правильность и нужность. Ты — сейчас! Заклинания работают! Мотивы одобряются! Человек готов верить всему, что сохранит его благополучие!.. — на этом обещании строят всё. Уже сколочен «новый» крест, отсыпали Голгофу и снова тянут на нее святыню!

Голос уже гремел.

— Совершается великое предательство! Но пришел черед и великого пересмотра! Не заповедей! А имен, иллюзий и парадигм! Кто-то должен сорвать маски! Начать! Все новые идеи и подходы — стары, как ископаемые кости! По этим «новым» — уже когда-то убивали, насиловали, жгли! Это они, ископаемые, вытолкнули человека из Рая. Это они стаскивают гробы с чудовищ прошлого и водружают ложь на пьедестал! И с каждым годом изворотливей, гнусней. Другое время пробудилось тут! — Слепой ударил в грудь ладонью. — И просит возвращения домой! В родную гавань. Запомни, Крым — везде, а не на Черном море! Пора нам дать проливам имена. Другие. А библиотекам выстирать катало́г! Чтоб родников журчание услышать!

Шум водопада одобряя, заполнил наступившую тишину. Несколько минут ушли на осознание. Наконец, способность говорить вернулась к женщине.

— Получается… — слова давались с трудом, — поступать наперекор всему, что составляет жизнь… хорошая она или плохая? Обстоятельствам, в которых живем, наперекор окружению, логике?

— Чьей логике? Той, которая подсказывает? — пленник усмехнулся. — Той, что «вмонтирована» прошлым опытом, именами? А, значит, временем? Оно предало нас, если такая логика ведет к гибели всего живого вокруг. Разве не это происходит на земле? Или мы стали меньше убивать друг друга? Чем триста лет назад? Иль отодвинули порог и катастрофу? Ты еще увидишь, сколько погибнет в этом веке…

— Я?! — вскрикнула женщина. — Я ничего не желаю видеть!.. — и тут же поправилась: — Я не хочу дожить… — и осеклась.

Мимика лица пленника выразила огорчение:

— Эх… Лена, Лена…

Он впервые назвал ее по имени.

Гостья в изумлении замерла, но тут же выкрикнула:

— Я уже Елена! Мой фонд… я!.. помогаю детям!

— Твой? И где же точка ужаса, надлома? С каких пор что-то на земле стало чьим-то? Зачтется лишь тайное добро — не слышала? Всего три слова могут покорить вершины, стать выше любых денег! Помнишь? Надпись? «Папа, не пей!» — в них «благо» и «творение» — совпали!

Дыхание остановилось. Память возвращала в детство. Давным-давно они с бабушкой возвращались с юга. В окне вагона проплывали бесконечные окраины Москвы и такие же бесконечные ленты гаражей, исписанных подростками. Но эти слова, которые произнес Слепой, бросались в глаза любому пассажиру — во всю стену, красной, режущей краской они кричали: «Папа! Не пей»! Крик тот, оставленный такой же девочкой как и она — Лена была уверена в этом, долетал до тысяч людей, которые проносились мимо. Тысяч глаз. Впитывая боль, делая во мгновение другими эти тысячи. Сколько человек вздохнуло, подумав о своем. Скольких заставил уйти в себя отчаянный крик! Скольких понурить голову, вспомнив дочь или сына.

— Бабушка, а почему она это написала? — спросила тогда Лена.

— С горя, милая, с горя… давай-ка собираться, скоро вокзал.

Внучка не знала, что такое горе. Оно представлялось ей какой-то вредной теткой, с большой сумкой и веником под мышкой. Детство спасалось от горя воображением, не понимая — визит его не за горами. Встреча назначена каждому.

Жизнь потом дала много поводов вспомнить случай. А сейчас Елена была уверена — тогда, в детстве, провидение явило ей пример великой силы слова. Простого слова, освятившего место, где маленькая девочка встала на защиту своего отца и заслонила детской рукой от оскала зла тысячи чужих. Ей хотелось верить, что слова те и сейчас не были стерты, кричали, помогали и несли.

— Их писала девочка из прошлого, — Слепой читал мысли.

— Из какого?

— Ты хотела спросить: из чьего? Из твоего прошлого. Когда карета двигалась по улицам старой Москвы, такая же девочка сидела на финальном матче по регби и ждала… с грустными глазами. Тебе не знакомы глаза детей.

Лена вскинула брови, но тут же опустила.

— Они еще не могут понять, не могут распознать гибель, принимая ее за образы «взрослой» жизни, за норму. Но вот, однажды, кто-то рядом меняется… и пелена обмана исчезает — ваш сын, дочь видят уже «другие» глаза отца, матери, людей. Постигают обман. Душа ребенка и первый рубец. Несовместимые вещи слиты. Доброта искривлена. А тепло рук становится лишь памятью. Как бы те не обнимали. Душу не пленили еще новые «заповеди» — лишь коснулись. Но крик от боли — уже на весь мир. На той самой стенке.

Лена бессильно молчала.

— Душа ребенка не может так кричать, если мир правилен. Вторая, со стадиона, увидит еще тысячи детских теней на асфальте Хиросимы — города «победы» тех «заповедей». Именно тогда был сделан выбор: чтобы кому-то жить, надо кого-то убить. В категорию «кого-то» один «человек» вписал детей. Не счесть памятников ему. В Израиле названы больницы, школы, библиотеки. Его именем. Заметь, глядя в зеркало, даже умирая, он мнил себя человеком. И зеркало не содрогалось, не плавилось, не рассыпалось вдребезги. Снесло. Что оно тогда?

— Господи, — прошептала Лена, — мертвые сраму не имут… оставьте его.

— Увы. О мертвых только правду! Иные мертвые так страдают и мучаются, что лучше бы им оставаться живыми.

— Зачем?

— Чтобы дожить до «Нечаянной радости».³⁴

— А… вторая девочка, вы сказали увидит…

— Бедняжка знала о своей роли в трагедии — она вскрыла черный конверт. И тоже написала на стене слова, пытаясь изменить чудовищный выбор. Но «человек» не любил читать и насмехался над «Словом» каждый день. Хотя в нем текла ее кровь.

— Родная кровь?! Знала?! Какие слова?! — параллель повергла Лену в шок. — И кого ждала?!

— Она думала, что стала матерью антихриста. Но Бог миловал ее и подарил встречу.

— С кем?!

— С прохожим. Вы не замечаете их днями, годами… Незнакомых и случайных. В поездах, на улицах и в переходах. Глаза ищут уже другое. А не великую доброту внутри. С которой начинается жизнь. Девочка ждала его, чтобы спасти тысячи жизней. И не в обмен на чужие.

— Девочка дождалась? — не вполне сознавая зачем, спросила гостья.

— Дождалась. Она попала на страницы и «Нечаянная радость» обняла ее. Мне хочется, чтобы и ты услышала когда-нибудь тоже: я пришел за тобой… дай руку.

— Что же он значил для нее, и что сделал такого?! Если… — с каким-то отчаянием спросила Лена.

— Всего лишь поднес чемодан и не взял денег.

— Да разве… ради этого… не может быть!

— Однажды кто-то вымыл ноги своим ученикам… а мужчина — только ей. Но ничего важнее не было в его жизни. Он искал по всему свету любовь, которая одна не дает теням и шанса, оставляя асфальт для игры в «классики». Встреча искупила всё. А призраки исчезли.

— Как исчезли?! Этого не случилось?!

— Этого не случится никогда. Чисты страницы. На их просторах поплывут назад знамена крестоносцев, глотающих великое Имя. Там копья все летят обратно в руки. Страницы стены поднимают из руин. А бомбы все вернут назад, пославшим. И тени там трусливо убегают.

— Одна встреча?.. и всё решится? А у меня? — Елене отчего-то стало страшно. — Будет?

— Ты хочешь заглянуть в черный конверт — он ходит по рукам до сих пор.

— Да что в нем?! — отчаяние вернулось.

— Черные страницы каждого.

И тут Елену будто ударило током:

— Вы… вы хотите сказать я узнаю и… можно переписать?! Но ведь это прошлое. Есть и белые, и с помарками. Наконец и черные. И ничего уже не поделать…

— Многие верят.

— Боже, да я хочу просто жить! Делать ошибки, ездить отдыхать… хочу детей, — в тоне слышалась мольба. — И ничего никому не делать плохого!

— Не вышло ни у кого. За всю историю. Не выйдет и у тебя. Только через боль.

— Господи! А можно избавить меня от конверта? И вообще, от всего этого! — Лена обвела рукой зал.

— Проще простого. Пожалуй, единственное, что не требует усилий. Избавиться от правды можно когда и как угодно… хоть сейчас. Одно твое слово.

Такого предложения ей никто здесь не делал. Сердце Лены забилось в радостном предчувствии. Она набрала воздуха в грудь и громко сказала:

— Так давайте же… — с губ чуть не сорвалась непоправимое, как и однажды, в солнечный день в Эдемском саду. Но женщина сдержалась. Ей урока хватило.

Слишком дороги были люди, ради которых пустилась в путь. Слишком много заплатила, чтобы вот так, просто, сойти. Да и что сулила эта станция? Потерю мужа, отца… кого или чего еще? Возвращение куда? И хотя надрыв, с которым рванула ношу на себя, еще ныл, кровото́чил, выхода не было.

— Господи! — прошептала несчастная. — Пусть впереди не будет только хуже… иначе я просто умру. И пусть я ничего не сделаю плохого людям. — Мысли пронеслись и погасли в тяжести решения.

— Я верил. В твой выбор, — голос звучал уже ровно. — И тени содрогнулись. Новых «Хиросим». Секунду назад ты обняла прохожего, говоря: «Всякий велик»! Судьба народа как и человека — его судьба. И никого другого. Изворотливость, коварство зла делает чудовищем всякую революцию. Смутьяны вечно во хмелю угара.

Тут Лене что-то в движениях мужчины показалось странным: голова склонилась в одну, потом в другую сторону. Пустые глазницы при этом оставались на месте, будто изучая гостью, словно выдавая неполную слепоту пленника. Она поежилась.

— Оглядись — сколько сытых и довольных даже не слышали о тенях! Не во дворцах — в трущобах. Считая себя зрячими и представь — живыми!

Женщина побледнела — это были слова мужа.

— И все вершат самоубийство. Ругая невестку, даже не ведают: будь другая — повесились бы.

— Боже, что вы такое говорите…

— Кто увидит в калеке укор, говорящий о надуманности собственных жалоб? Несчастный протягивает не руку, а конверт — тот самый, черный, с ранами на вашей совести. Лекарство предлагает, а не просит. Ведь подавая, лечите себя. Но тратят на другое. Горе покупая. Потому что без главной заповеди, — кулаки мужчины снова сжались, — «Да лю́бите друг друга», вы уже калеки. И всё пойдет прахом. Да разве не читала Бунина?! Второй том? Госполитиздат, восемьдесят третий год?

Метелица, уже не удивляясь обороту, опять вспомнила Андрея.

— Люди научились так изощренно топтать человеческое в себе, что онемел и главный инквизитор. Они объявили бесчеловечной веру, которая лишает их свободы! Да! Вера лишает их этого. Первая цензура. Ибо совесть — есть ограничение. И жизнь — цена запрета, данного в Раю — не вкушать ее! Свободу! Но тянутся к запретным плодам и умирают…

Лена не могла уже просто стоять и слушать. — О, боже! — произнесла несчастная, закрывая глаза ладонью. — Мамочка, мама, как ты там одна… — спасительная мысль о доме была отчаянным шагом разума, которому все равно как защитить плоть. Пусть на секунду, на мгновение. Право быть холодным, обретенное с кисловато-горьким вкусом того самого плода, не принесло человеку счастья. И сослужило плохую службу. Но не в этот раз. Разделенные временем и пространством, двое — мать и дочь, продолжали чувствовать друг друга, связанные незримой нитью, что сменяет пуповину новорожденного, становясь прочнее всех начал, сильнее всякого зла, храня и передавая отпечаток великой доброты, о которой и говорил закованный в железо. — Мамочка, — повторила наша героиня, — ты даже не представляешь, как мне тяжело, как не хватает тебя. Но обещаю, они не дождутся еще одной потери, еще одного шрама на твоем сердце — я смогу, вернусь, — ладонь опустилась, глаза смотрели уже прямо, — я вынесу, пройду и пронесу.

А голос будто добивал:

— И люди трудятся, не покладая рук, «обрастая» и накапливая, забывая, что именно «любящий деньги, именно такой человек чужд лености более других… слышишь?! — чужд!.. — ибо ежечасно повторяет слова Апостола: Не трудящийся, да не ест!.. а руки мои послужат мне и живущим рядом»!³⁵

Елену будто ударило током:

— Да неужели и… труд… не благо? Да как же?! Как принять?! Разделить такое?!

— Порабощенный наживой трудоголик никогда не сопьется, повторяя: я делаю это во благо и для людей! Как и жаждущий места своему имени на обложке глянца. Но оба посечены ржавчиной, и оба прах.

Лена только качала головой. Узнавая себя, своих знакомых. Невероятная связь взгляда принятого и того, что слышала убивала. Обыденность событий и нежданных последствий такой обыденности давно не удивляла. Но слова касались ее близких, касались ее самой. Гвоздили.

«Неужели накормить ребенка грудью — всё, что осталось от хорошего и доброго? — горько усмехнулась женщина. — Неужели тепло короткой встречи с любимым, нечастая радость — такое же зло? В этой-то жизни?! Пусть вне семьи? А искренность той теплоты? Куда девать ее? Она же была. Не наваждение, а теплота. Ведь я дрожала, чувствуя ее! Но были обязательства… обязательства…

Лена судорожно сглотнула от режущих воспоминаний.

А короткий отпуск вдали от суеты, жалкий остаток той же радости? Нет! — в ней снова что-то поднималось. — Неужели это преступление?! Неужели человек наслаждался жизнью, цвёл и дарил только однажды? В саду Эдема, где их было лишь двое? — Горечь душила. — А как же всё это? Потом? Зачем вообще существует страсть? Зачем тогда мужчина и женщина? Зачем нам глаза? Если это просто влечение плоти, почему отношения сохраняет старость, когда плоть бессильна?

Метелица вспомнила рассказ матери одной знакомой.

Почему жива трогательность, боль за близкого когда-то человека? Души боль? Нет, в этих порывах есть мораль. Пусть приниженная, осуждаемая, человеческая. Выходит… черный конверт… — невероятная мысль обожгла, — не такой уж и черный…».

Сердце заколотилось с утроенной силой.

Сейчас, здесь, в этой круговерти проблем «нечастая» радость, десятки ее мгновений показались вдруг россыпью таких же дорогих минут, как и остальные в череде лет и ошибок.

Неожиданная мысль, перемежаясь кадрами детства, моря, замужества, странного от искренности одного и холода другого, некой неуклюжести, неухоженности отношений, представала иной, в кадрах темно-синей глубины бездны. Откуда Лена, будто во сне, пыталась вырваться тем «нечастым» и тянула, тянула изо всех сил кого-то за собой. Она помнила, что видела уже все это. Где-то, в каком-то эпизоде жизни, в забытьи. Вязкая, тягучая боль сознания, как и боль от усилий всплыть, должны были вот-вот кончиться, свет уже пробивался над головой. Наша героиня, как и тогда, посмотрела вниз… и закричала — то, что держала в руках, оборвалось и медленно гасло в глубине. С надеждами вернуть и примирить.

— Вот видишь! — голос оборвал кадры.

Великий пленник будто не отпускал ее мысли на свободу. Будто порождая их, останавливал, где хотел.

— Успокойся. Так происходит со всеми. Такие нравы. Ведь нынешний век — время отчуждения. Жен — от мужей, детей — от родителей, молодых друг от друга, семьи от устоев, а веры от человека. В духе этом, ранящем, чуждом, смешалось всё. Стало реальностью. Глотком. Даже дельфин меняет кожу каждые два часа.

— Да что ж ищу я?! Тогда?!

— Отца и мужа. Во времени другом. В объятиях других. Таких же как твои, что прежде испытали. С одной лишь разницей…

— Какой?! Какой же, ради Бога!

— Отсюда ты уйдешь с ответом! — так громко Слепой еще не говорил. — Время наказало меня. Ты следующая. Внимай. — Он выпрямился.

— Я?!

— Оно безжалостно похитило мой путь. Мои победы. Я оступился… и потерял всё, — пальцы потрогали глазницы. — «Ты противился мне… — сказало время. — Попробуй противиться сестре ночи — беззвездной и безответной. Без шепота мерцания светил, которые доносят людям их ничтожность. Без «про́лива» Луны на гладь озер». И… — сидевший запрокинул голову, будто вглядываясь во тьму сознания, — время бросило меня в начало. Родило слепым. Как и тебя недавно… взрослой.

— За что ж меня?! Я ничего не просила! Не противилась ему! Не совершала! Я не говорила со «случайными» прохожими! Мне всё нравилось!

— А теперь? Нравится?

— А что? Что я натворила?! Чтоб испытать такое?

— Да разве согласие на грезы — результат? Ошибок. Сбежать, увидеть, насладиться. — он усмехнулся. — Всё впереди. Ответ и плата. Цени награду.

— Награда?! Что я пережила — награда?! Мне только бы найти Андрея! Всего лишь! И… проснуться! Я знаю, знаю, знаю… — сжимая зубы, пробормотала Лена, — это сон! Сон! — уже кричала она, бросая руки вниз в такт словам. — Помогите же мне! Помогите…

Зажатый в кулаке дагерротип, сочувствуя хозяйке, даже нагрелся от волнения, но забота о себе перебила: «Так вляпаться! — подумалось куску железа. — Тесно… дохнуть нечем… что за привычка у людей делить страдания друг с другом. Но со мной! Не выронила бы. А то опять в песок… бр-р-р. Уж доиграть бы роль. А то… мочи нет слушать».

В этот же момент Слепой повернулся на крик гостьи и отчеканил:

— Награда. То, что пережила — награда. И в той морали, тронутости, боли. Приниженной, но все же человечьей. И в каждой — воз тяжелый неудач.

Кандалы снова звякнули, недовольные уходу от ответа.

Елена только качала головой от переходов и признаний.

— И все-таки… — пробормотала она, скорее чтобы удержать сознание в руках, — вы заперты, в плену и добровольно… но зачем? Вы не ответили тогда.

— В плену? А ты? Свободна? Мы все в плену, в своем и добровольно. А степень плена каждого — вот здесь. — Он коснулся пальцами головы. — И плаха… и топор. Сюда… сама решилась.

— Но я-то была маленькой и просто размечталась! Мое желание понятно и простительно… но вы?! А другие? — Лена кивнула на двери с медными полосами крест-накрест.

— Всем движут грезы получить власть. Над чем-нибудь. Вот ты — над оправданиями. Пути, как варианты и предметы неисчислимы, но ведут сюда, во дворец, — он повернул голову к ней.

— Так что же делать?!

— Не оправдывать себя ни в чем. И никогда.

— Но ведь поступки все различны. И мотивы. А люди? Одни и те же в разных временах… — она не договорила.

— И только двое пожелали власти над временем других!

— Это герцог! — вспомнив слова хозяина дворца, воскликнула Лена. — А второй… вы?

— Нет. Твой отец.

— А вы?

И тут смысл сказанного дошел до нее. Яшмовые стены пошатнулись, пол качнулся. Женщина сделала шаг в сторону, чтобы устоять… и в тот же миг книга, выскользнув из-под локтя нашей героини, упала на пол, зашелестев. Лена рефлекторно присела.

Слепой насторожился.

Метелица подобрала книгу и медленно встала. Слезы заливали лицо:

— Он жив? Папа? Только скажите правду… я стерплю, я выдержу!

— Не знаю, — Слепой отвернулся. — Но его время истекает. Месяц, в котором не бывает листопада, не может длиться вечно. Он дается раз. Так говорил один замечательный человек. Замечавший всё. Только этот месяц у нас в руках. И в твоих тоже.

— То есть… папа может…

— Да.

— Но что за месяц?! Какой листопад?! — скорее в отчаянии, чем осознанно вскрикнула Лена.

— Человек опадает также. Уходят силы, разум, способность верить. И ничего уже не поменять.

— Но зачем?! В наших руках? В моих… — Лена, не понимая слов, растерянно подняла руки с календарем. — Ничего, кроме… — и тут же смолкла.

— Отец хотел изменить твою молодость. В тот, первый раз, он увидел «всё и одновременно». Получив над временем власть. Увидел, что ждет тебя. И не только тебя. Он получил ключи-ответы, унес рукопись.

— Рукопись?!

— Так называют всё неизданное. Верно? Что можно еще править. Потом книги уже только судят. Бунин этого не понимал — делал новые редакции до конца жизни.

Лена покачала головой, не принимая фразы.

— Но после издания менять нужно саму жизнь. Лишь свою. Над другими властна уже книга. Зло в ней работает исправно, как и доброта. Отец начал исправлять и тут же понял: что свершилось, что власть над временем других получена. Ему удалось.

— Так что же?! Господи! Не тяните!

— Герцог открыл ему способ изменить твою судьбу, желая вернуть отца обратно. Он утаил последние слова предка: «Четвертая струна откроет тайну обратной дороги только в одном случае: если Колизей получит человека, который дерзнул к нему вернуться. И заплатит собою…» — Слепой снова помолчал, затем сокрушенно добавил: — То есть, оттуда хода для него нет. Хозяин грез дождался смельчака… теперь ход герцога.

— И ничего нельзя сделать?! Вы что-то знаете! Я же вижу!

Мужчина сглотнул, желваки сыграли, гася порыв. Он поднял голову, будто спрашивая разрешения, и тихо произнес:

— Но если кто-то повторит путь… и оставит взамен…

— Что взамен?! Себя?! Я готова!

— Не знаю. Я не знаю тайны. Я думал, она в календаре… в пометке. В трагедии императрицы. Когда светильник с добродетелями полнил всю Россию светом. Ее коронация… восемьсот пятьдесят шестой год… а через сто лет родился… впрочем, я тебе говорил — страницу открыли, нашли и увидели. Теперь же…канаты слабнут, надежда тает… концы оборваны, повисли имена…

— Боже! Какие концы?! — Лена вся дрожала, не чувствуя рук и ног. Она сделала попытку прикрыть рот, заглушить всхлипывания… и тут книга снова рухнула на пол.

Слепой понял всё:

— Была же утеряна! Я видел! Пометка?! — впадины глазниц буквально впились в гостью.

Несчастная женщина от нахлынувшего бессилия опустилась на колени и закрыла ладонями глаза. Ее шепот и тихое подвывание расползались по полу, устилали камень чем-то доселе неведомым. Водопад, казалось, утих, принимая ее страдания за любовь: ведь сколько пролил сам таких же вслед уходящим на поиски счастья и, удивляясь возвращению, делил печаль с родниками. Их журчанием и сочувствием.

Лена не услышала вопрос.

— Папа, папа, зачем… — тихо шептала женщина. — Мы нашли бы выход и так, я поняла всё, твою правоту, ты старался, как мог… я знаю… боже, как ты страдал…

Простые слова, которые ждал отец там, ради которых жил, тянул и мучился, зазвучали здесь, в этом странном месте, ответом на прежнюю глухоту. Но и в свидетельство Слова, что не устает приносить плоды — выбирая время и человека, определяя место тому под небом.

— Это мы толкнули тебя, выгнали непониманием… Как и каждый кого-то. Гонит и выталкивает. Обыденно, не замечая. Мы станем жить по-другому, милый наш папа. Где ты? Дождись меня, собери силы. Потерпи, мы снова будем вместе… найдем Андрея и вернемся, обязательно вернемся.

Так продолжалось несколько минут. Слепой молчал. Водопад вздыхал, а горы тяжелели. Окажись кто рядом — смог бы увидеть на лице пленника, кроме выражения боли другое… знакомое людям со времен первой трагедии, со времен Каина и Авеля. Где первый сын Адама убил брата. И маска смерти впервые накрыла лицо живущего на земле. Но для каждого — выражение стало бы откровением.

Наконец, Лена умолкла, и мужчина тихо сказал:

— Пора. Надо посмотреть… пометку.

Рука Метелицы замерла в сантиметре от книги. Она даже не пыталась раскрыть ее.

— Здесь ничего нет, — всхлипнув, женщина отвернулась. — Только адреса… — ей не хотелось говорить правду. Тем более, сейчас, когда многое узнала. Не могла признаться, что книга вовсе не та, за которой ее послали.

— Не может быть! — в голосе Слепого послышалась тревога. — Обман… и в ней?!

Лена, снова едва сдерживая рыдания, нарочито громко полистала ветхие страницы. Оборванный угол одной открывал кем-то написанные слова на другой. Шелест утих.

— Читай!

Она вздрогнула. Губы зашевелились:

— Слепой глуп… — Лена осеклась, но было поздно: пленник услышал.

— Дальше!

Твердость тона заставила ее проглотить комок в горле.

— Слепой глуп, — повторила Лена дрожащим голосом. — Заточение — иллюзия. Забудьте про него. Ответ в письме у женщины. Оно в той книге, что держал беглец. Где месяц не бывает листопада, — Метелица поперхнулась, ойкнула и с трудом дочитала: — Девчонка узнала меня и уже в замке — билет достался ей. Пришлось разыграть сцену на перроне, подменить книгу. Она с ней. Вы в шаге от цели. Спасайте бал.

— Письмо. Письмо было на первой странице… — Лена вспомнила банк, сейф. — Но там ничего не сказано… другое? Чье? Кому? — и вдруг ее осенило: — Да ведь письмо могло быть вложено!

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

33

Чаадаев П.Я. «Отрывки и разные мысли».

34

«Нечаянная радость» — православная икона.

35

См. «Лествица». Преподобный Иоанн Лествичник. Книга основ христианской этики. VI век н.э.