«The Coliseum» (Колизей). Часть 2

Михаил Сергеев, 2018

«…Вечер. Гостиницы «Лондон» в Ялте давно нет. Нет и роскошной лестницы с террасой над массандровским пляжем. Здание сгорело, и четверть века «самостийности» не сподобилось укрыть остов даже тканью. Не сыскали полотна – всё ушло на полотнища. Однако, по-прежнему нависая над узеньким тротуаром, закопченные стены и балконы разговаривают, жалуясь по вечерам тому же ветру – новому хозяину развалин. Близкому стенам, хотя и переменчивому, но по-своему верному: не предаст, не бросит, не оставит. А покидая, вернется…»

ГОРОД «0»

Полина плакала молча, опустив глаза. Никто вокруг не мешал делать это. Странному сумасшествию партера, да и всего зала было не до нее. Не мигавшая прежде соседка истошно кричала, выбрасывая руку с платком в сторону сцены. Ей подвывал господин с бородой, что сидел позади. Полина не видела их — усыпанный листьями паркет своим желто-красным разноцветьем пробивался сквозь слезы, превращая видимое в сказочный калейдоскоп. Тихий плач одинокой женщины, во второй раз оставленной всеми, посреди бушующих страстей, был также одинок в этом зале. Чувство потери себя, ненужности другим оставалось, как и тогда, у двух плащей и шубки из альпийской козы, когда исчез Андрей, затем ее подруга, когда задалась вопросом: всё ли у нее в порядке? Вопросом, который не был замечен супругом, как и сейчас слезы… Таков неумолимый закон, оставляющий не замеченной в мире тихую боль женщины. Никем.

Палантины и фраки, которые удивляли нашу героиню минуту назад, уже не трогали ее. Мысли были далеко.

«Дима, Димочка, сыночек…» — прошептала Полина.

Семнадцатая страница чуть шевельнулась и вздохнула.

Вдруг шум снова прекратился. Тишина, такая нужная, столь необходимая сейчас, заставила медленно поднять голову.

Пара на сцене опять застыла в нескольких шагах от своих контуров, оглядываясь на них, будто сожалея. Девушка, похожая на Лену, исчезла. Немигающая соседка, подчиняясь общему оцепенению, откинулась назад. Всё замерло, будто и не было того промежутка, в котором случилось, обрушилось, смело́. В котором она пропала. Однако отчаяние не покинуло, а просто изменилось — стало безразличным в женской беспомощности.

— Вот видите, достаточно одной театральной паузы, одного шага — и самое бурное течение, увлекавшее вас прежде, останется в прошлом.

Голос, тот самый с бульвара Гагарина у Ангары, мягким баритоном заботливо дал о себе знать. Оцепенение сняло, как рукой. Это был он! Господин рядом, с рукава которого свисала паутина без единого листочка, оказался мужчиной, что взял руки женщины в свои тогда, на набережной. Но не забытой во времени и далекой «набережной туманов»¹⁴ с ее печальным финалом, а на другой набережной — надежд, где обязательно случается в жизни побывать каждому, но распознать дано немногим.

— Вы… вы тоже замирали? — шепотом, словно боясь спугнуть мгновение, в котором нашлось место не только ей, спросила наша героиня.

— О, да. Замираю. Когда перо в руках у вашего знакомого. В благоговении. Со страхом за результат.

— Знакомого?

— Пустое. — Он отмахнулся и указал на рукав: — Взгляните на эту паутину, я ждал вас почти весь тринадцатый месяц… в котором не бывает листопада. В своем. Только здесь мы можем говорить на равных. Но он заканчивается.

Полина покачала головой: — Помню… вы сказали… да разве ж может быть всё в порядке.

— Значит, бульвар Гагарина все-таки то место. — Мужчина улыбнулся. — А теперь… мы пойдем искать особые розы, которые распускаются без шипов.

— Да кто же вы?! — глаза женщины светились нечаянной радостью.

— А другие слова… помните? «Это не самое худшее в жизни». Согласно им — для того я и здесь, — ласково глядя, ответил незнакомец. — А кто… — мужчина загадочно улыбнулся. — Безвременно исполняющий роль мужа. — и, видя удивление, поправился: — не вашего. Я тот, которому пока можно всё и который «там», — он кивнул назад, — всегда находится в зале ожидания. Самом удивительном под небом зале… рядом с набережной.

Он встал и поднял локоть.

— Руку, мадам.

Пара медленно вышла из театра.

Пустынная улица обдала прохладой и тишиной. Вечер угасал. Унылый свет рекламы, редкие огни окон, мигающий вдали светофор — вот и всё, чем встретило их странное безлюдие тишины.

С минуту оба шли молча. Ощущение какой-то незавершенности, незаконченности картины вокруг, подступило к Полине легким недоумением. И тут нашу героиню осенило: город не наполняла жизнь. Он застыл. Ничего не двигалось, не проезжало, не слышались голоса. Нигде. Будто всё однажды умолкло, а немые вскрикивания светофора — лишь стоны сочувствия ей. Будто светофору знаком этот путь, как и люди, познавшие его.

— Где мы? — тихо спросила она.

— В городе Ноль.

— Город Ноль?! Что это?

— Город героев. Ими здесь становятся.

— Каких героев?

— Удивительных, необычных героев. Одного романа. Неподвластных закону жанра.

— Удивительных? Жанра?

— Который выдумали сами люди. Исключительности некоторых наций и неразумности других. Ведь мы всегда были причастниками самой великой постановки мира. Где широкие, невероятно красочные мазки Автора, перемежаясь с нашими, еле заметными штрихами, создают ту великую путаницу, в которой одни народы, наблюдая за другими, полагают, что находятся в зрительном зале, откуда окриком или овациями можно править жизнь подмостков. В то время как другие — на сцене, готовы поклясться в том же. Понимание высокого равенства доступно не толпам, а лишь одному, но каждому. Стоит только захотеть. А площади не подозревают об этом и не устают искать в себе признаки первых. Легко меняя уговоры на окрик, орала — на мечи, а историю — на выдумки проходимцев. Забывая великую роль каждого этноса в ней. Но заставить дышать одних под счет других никому и никогда не удавалось. За осознание такой простой истины крикуны всех времен, став лидерами стран и народов, платили идолам баснословную цену. Миллионами жизней. И всякий раз у крикунов отказывала память.

— Постойте, но есть и другой жанр… — Полина осторожно прервала незнакомца. — Христианство говорит, что люди все одинаковы. И даже более того — у всех была одна мать… Ева.

— Неплохо. Для такого места и сразу лифтом. Но роль христианства другая. Оно известило о посещении земли Богом под именем Иисус Христос. Всего два тысячелетия назад вселенная заговорила с нами человеческим голосом. Поведав, что для неба родился каждый. И как изменив себя, может быть прощен и принят обратно. Даже в последние мгновения жизни.

— Да ведь советов как надо жить хоть отбавляй! И все убедительны.

— В христианстве — опора на великое милосердие, вложенное в человека при сотворении. Только оно призывает любить «врагов ваших». Просить за них небо. Ни в одном «совете» вы такого не найдете. Их цели другие — любыми способами ту опору подменить личным благополучием, якобы влекущим и благополучие остальных. Для того придуманы новые «заповеди», новая мораль и новая модель равенства. Полов, отношений и свобод. Но любви там места нет. Есть вожделение и страсти — зависть, ревность и поверженные грани разумности.

— Но… мне кажется, чего-чего, а любви-то в мире достаточно, — по-прежнему несмело возразила Полина.

— Припомни, когда ты готова была обнять, улыбнуться и помочь не близкому тебе человеку, не родной кровиночке — это делают и негодяи — а просто прохожему? Неказистому, нескладному, неопрятному. А сколько из них тебя вообще раздражало. Полагаю, и врагам своим, завистникам, ты не желала ничего хорошего? Или не прав?

— Ну… наверное так… — нехотя согласилась женщина.

— А на что была готова ради нищего? В лохмотьях и пьяного к тому же?

— Пьяного?

— Отталкивает? Уже? Ну, а ради насильника, убийцы?

— Это слишком…

— Так и советуют «новаторы», одобряя твою оценку несчастных. А люди, даже готовые помочь, не допускают и мысли об одинаковости изгоев и себя.

— Одинаковости?!

— Видишь, как легко перестать быть христианином — ты сделала это на раз, даже не заметив.

— Ну, да… я читала, вроде, в Библии, — слукавила Полина, лихорадочно вспоминая всё, что слышала от Андрея. — Если любишь родного и близкого, за что же тебе будет награда? Несложно любить того, кто хорошо относится к тебе.

— Одинаковость людей влечет любовь каждого ко всем и наоборот. Попробуй защитить хулигана от гнева толпы — и он будет обезоружен. Не правда ли, новый ракурс?

— Увы, — Полина вздохнула. — Сколько ни пробовала, не могу заставить себя любить всех.

— И не сможешь. Такая любовь обретается. Она не требует взаимности, как обычная, земная, которая без ответного чувства страдает. А страдания — черта любви покореженной страстью. Первая же — любит безответно! Вот прошение о ней и есть цель жизни. Когда стучишься и просишь. День и ночь. Смиряя в остальном себя. Прося подать тишину ума и молчания на обиду. Но можно не успеть.

— Но я видела влюбленных! Много раз! — женщина цеплялась за последнее. — А безумная!.. безумная любовь?! Я тоже видела! — Полина хотела добавить «испытала», вспомнив молодость, но осеклась.

Мужчина вздохнул.

— Не только ты. Когда-то видел и я. А через годы? В отношениях холод под минус сорок.

Полина поежилась.

— Или похуже — ненависть друг к другу? Неужто не смотрела телевизор? Только одна ненависть не устроит губителя душ — ему надо мертвить человека до конца и уже другими страстями, что следуют за первой по пятам. Месть, подлость, предательство. Коготок увяз… Безумие настигает их. Шоу об этом транслируют уже каждый день. «Затейники» действа и не догадываются, что сами вовлечены и погибают. Так что за любовь такая? Если до ненависти шаг? Можно ли так называть принятые отношения полов?

— Но были и другие! Счастливые!

— Многих знаешь? Или со слов? Мол, для всех они были прекрасной парой.

— Неужели ее нет?..

— Есть. Конечно, есть. — Незнакомец отвел взгляд и задумчиво погладил рукой подбородок. Он был явно удручен опережением событий. — Россыпи великой Любви доступны и двоим… и даже не по прошению. За другое, — он посмотрел на Полину так, что у нее пробежал мороз по коже.

— Ну… хорошо… хорошо, — пролепетала она, бодря себя торопливостью. — А… а любовь к музыке? Любовь единения с природой? А «дети цветов»? А Индия? Рерих? Кришна, наконец?

— Добавь его шестнадцать тысяч жен и забудь, что Будда не допускал в свой орден больных и калек. А потом и стариков, — перебил мужчина. — Что Кришна помогал царевичу Арджуне, который не хотел смерти родичей, обманом и подлостью расправиться с ними.

–???

— Да, да. Но последователи будут упрямо называть учение любовью.

— А что же она тогда настоящая любовь, которая включает всё?!

— Один Святой, думаю, слышала о таких, взывал: «О, если бы я мог отдать свое тело прокаженному, а его плоть взять себе! Облегчив тяжкие страдания, разделив участь». Говорил искренне, понимая невозможность такого на земле — совершенной любви здесь нет. Тысячелетия отблески ее, зарницы, выхватывали в темноте вехи к ней. Пока не появилось христианство. И наша благотворительность, наша помощь, милостыня — только проба, попытка взять чью-то боль на себя. Маленький сполох, отблеск великой любви на тебе. Ведь мы помогаем, понимая и сочувствуя, но ни в коем случае не желая себе испытать те же страдания. Не допускаем мысли. Я помогу и облегчу — но не дай мне Бог такого же — вот мысли поврежденного разума человеческого. Как далеки они даже у честных и порядочных людей от вершины того великого чувства. Ведь и несчастные живут рядом только для нас. Для возможности лечить нам себя.

Мужчина тяжело вздохнул и покачал головой:

Полина, смущаясь, тихо прошептала: — Увы. Человек не любит сложного пути.

— Ревнители «свободы» заманили простотой — тремя словами: Успех в благополучии и в мире.

— Но… разве это плохо?

— Обманщики крепко постарались, чтобы ты так думала. Но люди смотрят ту же постановку, что и века назад — с «Перуном», «Зевсом» и «Атлантами». Телец из золота сменил Ковчег Завета — все стали Иудеями Синая. Втащили идолов «имен» на постамент. И нет на них сегодня Моисея. Более того, разбуженные идолы начали уже сами черкать страницы, противясь «новым» авторам, «нового» жанра. Они правят уже и новые «заповеди», растаскивая человека по частям. Обещая сласть потерянного Рая здесь и сегодня. Мир без нищих и больных. В свободе ото всего. Но сцены те — Перуны, а заповеди — ложь. Ведь пишущие сами прокаженные.

— Всё это неприятно… — Полина поморщилась. Она не понимала аллегорий. — А здесь?.. в вашем городе?.. герои чьи? Чего?

— Романа. Где можно повзрослеть. «На всякий жанр найдется свой отступник» мой девиз. И город — для таких!

Женщина, скрывая приятное изумление, отвернулась, будто разглядывая что-то в переулке. Лицо зарделось.

— О город! Мой фрегат! — мужчина вытянул руку вперед, не заметив смущения Полины. — Укрытие и гавань! Бегущих от людей… от низости высот. От путаных тирад, от холода объятий, от лозунгов, знамен и позолот. — Он вдруг улыбнулся. — Здесь можно изменить пролог и постановку. Исправить и помочь. Да что там!.. — излечиться!

— Любому человеку?!

— Да. Ведь город — авансцена… в великой путанице окриков, народов, каст, сословий… помнишь?

Полина машинально кивнула.

— С двумя занавесами — от зала и от сцены. Некая середина, точка отсчета. Здесь все равны как должники друг другу.

— Чьи должники?

— Друг другу. Ну и… мостовых, домов, страниц… — говоривший обвел рукою улицу. — Здесь получает каждый право исправлять.

— Так не бывает… — единственное, что могла сказать Полина, не до конца понимая спутника, и покачала головой. — Но… зачем? И для кого такой эксперимент?

— Сегодня — для тебя.

— Меня? — в голосе слышалась досада.

— Стать большим должником… как здесь случалось прежде. Не бойся, не с одной.

— О да, я вижу пару человек, — горько усмехнулась женщина, и указала на сквер, где за листвой виднелся чей-то памятник. — Вообще-то мне б домой. К чему долги и в чем? Зачем их набирать?

— Домой?.. — мужчина поколебался, — да только я не властен. Точнее… не один. Но всё в твоих руках. А долги особенные… отдать нельзя. Их можно принимать. Под бой часов пока не кончен месяц.

Полина мягко улыбнулась надежде. Она свыкалась с неопределенностью, но мысли бежали вперед — к ожиданию событий. Которых уже не особенно желала. Всё выходило как-то не так. Однако вновь оставаться одной не хотелось и потому она спросила:

— А город… он большой?

— Тут хватит места всем. Желающим бежать.

— Бежать? — женщина пожала плечами. — Чтобы принять? Желающих не видно.

— О, город полон, дышит и кипит. Заметить, правда, трудно.

— А магазины?

— Звон пряжек?

Полина подкусила губу, но тут же нашлась:

— На первый взгляд уныло. Ни блеска… — она снова бросила взгляд на сквер, — ни Петрарки.

И, удивляясь спасительной догадке, смело посмотрела на мужчину.

Тот посерьезнел:

— Петрарка покинул эти улицы пару сотен лет назад, так и не оставив о себе памяти.

— Жаль…

— Мне нет.

— Странно это всё. Странный разговор, — спутница непроизвольно огляделась. — Какая-то скучная картина получается. А знаете, я подумала, что это сон. Только какой-то уже не забавный, хотя… — она потрогала спутника за рукав, — но зачем я проснулась здесь? И где мой Валентин? В театре? — бодрясь догадкой, спросила Полина саму себя.

— Проснулась? Что ж, пусть так. Ведь здесь не могут помешать ни время, ни обстоятельства. И, конечно, никакой горчицы.

Женщина усмехнулась:

— И никаких газет, мужей, Самсоновых.

Мысль дальше не двигалась, а просто ждала.

Провожатый с интересом посмотрел на нее:

— Самсоновых? Мне кажется, ему сюда не надо?

— Еще бы! Полагаю, как и мне.

— Хм… А как ты думаешь, можно ли ходить, смотреть… дышать без привычных забот? Когда, в общем-то, для… дыхания есть всё?

— Наверное.

Ответ, скорее, был машинален.

— А жить? Во сне? Трогая, касаясь?

— Я это сделала только что. Но мне иногда кажется, заботы даются для чего-то. С целью.

— Прекрасно, дважды! — мужчина снова улыбнулся. — Осталось ответить — с какой? Не смог никто! Из тех, что за перунов. — Он на секунду задумался и с сожалением перешел на «вы»: — А теперь, простите, мне нужно торопиться…

— Вы же говорили вместе?

— О! Не беспокойтесь. Я с вами связан, слит, если хотите — ваш. Но там, в начале, я обещал не дать в обиду одну женщину…

— Меня? Одну? Опять? — такой поворот напугал Полину.

— Вы не одна. Забыли? Вы просто одиноки. Не бойтесь… вам здесь никто не причинит вреда. Ведь одиночество здесь необычно. Оно по требованию.

— Одиночество по требованию?!

— По вашему требованию.

— Я ничего не требовала и… зачем оно мне? Одиночество?

— Ну… каждый одинок всегда, во всем и постоянно. Однако здесь — по собственному требованию. Редчайший случай — пробуйте смелее.

— Да что же пробовать?!

— Отличить поступки по совести от других. И оправдать последние. Ведь поступки — результат взвешиваний. А что на весах? Забота о семье, детях, которых упомянули, достаток первой, образование вторых — не самые плохие мысли. Наконец, забота о себе… желаний множество… небольших, приятных… неосуждаемых. И каждый день. Или больших, полезных, нужных… ради друзей, коллег. Главное, войти во вкус, и поступок оправдан.

— Семья? Забота? Что ж плохого?

— Идем во вкус? Попробуйте уравнять разбой для грабежа и заработок для достатка. Смерть за родину от врага и смерть на эшафоте от присяжных. Убийства из ненависти и ради свобод… повторю — больших, полезных, нужных. С ходу не получится. Придется погрустить. Ведь одинаковость увидеть сложно.

— Вы будто оправдываете… уже.

— Оправдание?.. любимое слово предателей. Хотя есть вариации. Вот женщины порой оправдывают рождение черного ребенка большим количеством съеденного шоколада. Простите, свободой отношений, — спутник усмехнулся. — У сильного пола оправдания попроще.

Полина опешила, однако тут же взяла себя в руки:

— Но поступок по совести — тоже взвешивание, сами сказали.

— Так и есть. И не поверите — совесть может перевесить. Однако, легче нет ее на свете. Редчайший случай. Остальное всё весомей, тяжелее. Простите — нужнее и полезней. Голь на выдумки хитра, кажется так? Решаем просто и легко. Вот, к примеру, благородство — оно порой вредит, разбой же — через раз полезен. Как уравнять их? В чём? Беритесь!

— Да что ж она тогда такое — совесть? Если забота о семье, там, людях, справедливости… становится ей чужда?

— Простите, женщина та — ждет. Вы держите меня в ущерб.

— Ну, пусть она потерпит, а не я! Сами же обещали — никто не может помешать…

— На слове пойман… будь по-вашему — считаем перевесило то, нужное.

Полина вспыхнула и поджала губы. Скажите, — после глубокого вдоха спросила женщина, — а узники совести… кто тогда они?

— Не было с начала времен, — ответил мужчина. — Несовместимы. Как совесть гения и ложь ради успеха! Талантливый обман и доброта как цель.

— А как же… «блаженны миротворцы»? Так, по-моему, в Библии?

— Миротворцы, а не освободители. Избавлять одних от гнета других — дело совести тех, «других». И коль идете вы на преступление ради чьей-то свободы — причем здесь совесть? Ведь та «свобода» выдумана жанром — всё той же, «новой» постановки. Освободители становятся убийцами. Всегда и непременно. У них в руке нож… для «угнетателей» рабов, а в голове ненависть к тем самым угнетателям. Из тех же. Которых считают, как бы помягче выразиться… «неразумными», а себя исключительными и «в праве» угнетать. Помните Достоевского? «…или право имею»? Борьба за справедливость благородна внешне, но способы и кровь в ней неразлучны.

— Так что же? Отказаться?! — Что-то в Полине сопротивлялось. — От всего такого?

— Отречься от крови.

— Да разве я за то?! И люди так не думают!

— Увы, за то. Но верно — так не думают. У телевизора, у плитки шоколада, на курорте и… даже, помнится, когда-то на голгофе. Везде оправдывали пули для злодеев.

— Да ведь ублюдки!

— И по-христиански! — мужчина утвердительно кивнул.

Полина потупилась.

— Ну, вот и первый шаг от шоколада, — натянутая улыбка спутника не объясняла ничего. — Пожалуйте туда, — он кивнул на старинный дом в глубине переулка. — А мне все-таки пора, простите. — И развел руками.

— Но у меня столько вопросов!

— Я в них тону и сам. И забываю слова… из песни.

— Какие еще слова?

— «Самое главное — сказку не спугнуть». И ждет меня осень в Иркутске — далеко не «…цветущий, в акациях город…».

— Ну почему же?.. — Полина сглотнула. — Есть и такие слова:

Ты спой мне без грусти

Ах, осень в Иркутске.

О том, как любили,

Любимыми были¹⁵

— Любимыми были… любимых манили… не дрогнув, любимых легко мы забыли… — кажется, так дальше?

— Вы жестоки…

— Говорю же — забываю. А искать ответы давайте вместе. Надеюсь, вы поможете и с долгами мне? Ну, при случае?

Мужчина как-то торопливо, словно боясь продолжения расспросов, повернулся и пошел к дверям скошенного угла того самого старинного дома. Полотно скрипнуло, незнакомец замер, с опаской посмотрел на него и… неожиданно обернулся:

— Но помните! Тринадцатый месяц начался! А смерть в России к счастью, лишь пролог!

Полотно недовольно скрипнуло во второй раз, оставляя нашу героиню одну. Полина растерянно подошла к дому. Двери оказались нарисованными. Наверху висела табличка: «Графский проезд» — место, где снимались «Неуловимые мстители».¹⁶

«Кто они? Эти «неуловимые»? — грустно подумала женщина и только тут обратила внимание на небо — непривычно зеленый купол, уже темнеющий с одной стороны, опускал на город сумерки. Опустошение, нахлынув, погасило мысли.

«Графский проезд» — прочитала еще раз Полина и посмотрела вглубь мостовой меж двух старых домов с полукружием окон из плохо тесаного камня. Шелест платанов в сквере за спиной — вот, пожалуй, и всё, что оставалось с ней от мира ее прошлого.

«Что ж, надо идти…», — это она уже понимала. Шелест утих. Женщина побрела вдоль стены. Миновав унылый проем разлапистой арки, уводящий во двор, Полина вышла на второй угол дома — такой же скошенный, как и тот, позади, в котором скрылся ее загадочный спутник. Подумав, она перешла через мостовую к старой гостинице, судя по высоте окон.

Вдруг нарастающий гул мотора заставил ее обернуться — темнеющий полукруг арки, казалось, задрожал от рева в глубине. В то же мгновение серый кабриолет буквально вынырнул оттуда, резко свернул в ее сторону, огибая угол, резина завизжала с утроенной силой, и человек, цеплявшийся за тканевую крышу, вместе с ней отлетел на стену. Распластанное тело, потеряв инерцию, размякло и медленно сползло на тротуар. Верх авто, кувыркаясь, покатился в сторону. Через мгновение «ужас», обдав волной теплого воздуха, пронесся мимо. За рулем никого не было — это Полина успела заметить, вжимаясь в холод камня.

Тканевая «накидка», что маскировала «бесчеловечность» первого сиденья, все еще покачивалась на земле, обнажив хрупкий скелет растяжек. Тела же нигде не было. Полина ощупала себя, испуганно огляделась и сделала несколько шагов обратно, стараясь заглянуть в арку. Но и там было пусто. Вдруг в глубине послышалось глухое шипение, которое, прерываясь, уступало бормотанию, снова оживая. Женщина осторожно ступила в полумрак и увидела просвет дворика внутри. Секунду помедлив, она шагнула вперед.

Пристроенные лестницы и площадки с бельевыми веревками у квартир источали дух прошлого, напоминая дворики старой Одессы. Посреди двора, на табурете, стоял патефон, игла которого «царапала» изгибистый винил. Звук шел оттуда. Полина подошла ближе, и шипение сменилось низким, с подвыванием голосом:

Какой-то странный город за окнами лежит,

Видений нить живая пугается, дрожит.

И тает паутинка в тумане голубом,

Меняя образ дивный на сумрак за окном.

О сон! Куда уносишь ты бренность бытия?

Кому ты жизнь пророчишь? Оставь, она — моя.

Постой, верни виденья, открой мне — что они?

Не уноси забвенья, любви не примани.

До нее дошел смысл только последних строк. Замерев в недоумении, она продолжала стоять молча. «Подвывание», то усиливаясь, то пропадая в посторонних шумах из-за ветхости винила, превращало конец каждой строфы в шелест, будто кто-то мял тонкую восковую бумагу. Но вот раздался щелчок, игла соскочила, и патефон зашипел. Это продолжалось около минуты, затем «подвывание» вернулось:

— Какой-то странный город за окнами лежит…

И вдруг позади она услышала крик:

— Полина!

Холодный пот обдал спину. Голос Елены вырвался откуда-то из арки, заставив сердце заколотиться. Женщина обернулась и увидела… подругу. Яшмовые стены позади, блики водопада дополняли сюрреализм картины. Она что есть мочи закричала:

— Ленка! Сюда!

Полина бросилась вперед, но… проход уже чернел пустотой. Эхо собственного голоса она узнала не сразу, потому как крикнула совсем другое.

— Не нужно сожалеть об ошибках, — донеслось из глубины. — Напрасно ожидая, будто сожаление когда-то перевесит их притягательность.

Голос угасал с каждым словом, и последнее было сказано почти шепотом. Будто невидимый источник отдалялся. Он таял вместе с уверенностью, слышала ли Полина что-то вообще.

Оглядев двор еще раз, мать, жена и подруга медленно побрела прочь, оставляя позади не только лестницы и бельевые веревки, но и старую пластинку — заботы о близких, пустые разговоры с подругами и даже шубку из альпийской козы. Полина уже понимала, что там, откуда она пришла, все идет по-прежнему, одинаково. Чередуя утренний кофе, хлопок двери за сыном, работу, на которой не все ладилось. Звонки, сериалы и суету среди вешалок бутиков. Всё это «прежнее» оставалось в сумраке проходной арки, угол которой, породив те самые обстоятельства, избавил ее от последствий. Жизнь почему-то временно давала ей передышку.

«Ши-ши-ши-ши…» — звук винила быстро стихал и, наконец, угас.

Остановившись у дома с покатой крышей, наполовину скрывающей окна второго этажа, перед мостом над речушкой, она увидела табличку с медной патиной: «Старая царская таможня».

— Зачем я тебе? — прошептала женщина и потянула ручку двери — та поддалась.

Примечания

14

Кинолента Марселя Карне (в главной роли — Жан Габен).

15

См. Валери Кудряшов «Иркутская осень».

16

Фильм Эдмонда Кеосаяна.