«The Coliseum» (Колизей). Часть 2

Михаил Сергеев, 2018

«…Вечер. Гостиницы «Лондон» в Ялте давно нет. Нет и роскошной лестницы с террасой над массандровским пляжем. Здание сгорело, и четверть века «самостийности» не сподобилось укрыть остов даже тканью. Не сыскали полотна – всё ушло на полотнища. Однако, по-прежнему нависая над узеньким тротуаром, закопченные стены и балконы разговаривают, жалуясь по вечерам тому же ветру – новому хозяину развалин. Близкому стенам, хотя и переменчивому, но по-своему верному: не предаст, не бросит, не оставит. А покидая, вернется…»

Осень. Ветер лениво трогает желтые листья, удивляясь суете их новой расцветки. Поворачивает, вглядывается и с ухмылкой крадет. Только он, непоседливый и старый, набегая по вечерам с гор, ворошит прелые запахи гаснущего дня.

Вечер. Гостиницы «Лондон» в Ялте давно нет. Нет и роскошной лестницы с террасой над массандровским пляжем. Здание сгорело, и четверть века «самостийности» не сподобилось укрыть остов даже тканью. Не сыскали полотна́ — всё ушло на полотнища. Однако, по-прежнему нависая над узеньким тротуаром, закопченные стены и балконы разговаривают, жалуясь по вечерам тому же ветру — новому хозяину развалин. Близкому стенам, хотя и переменчивому, но по-своему верному: не предаст, не бросит, не оставит. А покидая, вернется.

Тихо. Ветер укладывает свои вздохи меж проулков и почти засыпает. Не видя, как вместе со стенами и прелым запахом тонут в пустоте потерянного времени надежды забытого романтика. Уже седьмой десяток лет.

Неизменным же осталось только море. Не успела дотянуться до него беда. Оно помнит всё. Свидетель, которого нельзя допросить, напоминает о себе глухим рокотом каждый день, как и наследие четвертовластья — пустыми окнами, порубленными парками, забытой историей.

— Спасибо.

Жан Патрик Модиано кивнул мужчине рядом и вздохнул. Терраса тоже. Роскошная лестница поняла, что вернув былое, он прощается и с нею.

Александр Грин¹ поежился. Рука писателя коснулась балюстрады. Слева — вид на помянутый пляж, пустынный в это время, где набегающие волны, лениво ворча, стягивают с «хозяина», словно дань, мелкую гальку. Справа — длинный мол осиротевшего порта.

«Какое странное созвучие… — подумалось великому томильцу, — «стихия» и «самостийность». Что притянуло сюда последнее? Что пронеслось по этим чуждым ей широтам? Как случилось их совпадение? Какое чудовище повергло платаны в грусть? И где же, наконец, «алые паруса»², в ожидании которых замерла Россия?» Он глубоко вдохнул. Соленые отголоски прибоя шепнули: пора.

— Пора, Александр Степанович.

Мужчина обернулся. За спиной стоял Куприн³ в белой летней шляпе и такого же цвета костюме, скрывая руку в кармане брюк.

— Грусть? Опять? — он вопросительно смотрел на друга. — Поделитесь ею с Шаляпиным — тот потерял деньги в Азово-Каспийском банке, во-о-он там, — и указал на помпезную набережную вдали за причалами. — Видите — первое здание от памятника?

— Не забогатели большевики от его денег. Видимо, не впрок. Как и мои рукописи.

— По-прежнему не печатают? — брови под белой шляпой чуть поднялась.

— Думаю, пожизненно, — первый пожал плечами.

— Знакомо, — шляпа сочувственно качнулась, проплывая на террасу. Её хозяин закрыл глаза и, наслаждаясь, втянул морской воздух: — Да… по заливу в Балаклаве уже стелется запах жареной кефали. Помните?

Оба с минуту стояли молча.

— Я прочитал записку. Желали угостить хересом? — Куприн улыбнулся.

— Угадали, Александр Иванович, — знакомый погладил усы. — Хорошо бы…

— Под лай собаки на Луну? Как пехотные офицеры? Из моих книг?

— Увы… ныне модно на Кремль, — Грин усмехнулся. — И персонажи поменялись. Вон, поляки даже в массы бросили: «Затявкаем до́ смерти». Да разве можно? До смерти? — писатель вздохнул. — И Шопен… не помог. Пьянит тоска по величию. Лучше бы вино.

— Ищем среди лающих компанию? Или поклонников муз? — Куприн притворно удивился. — Неласковы к соседям, дружище.

— Отчего же? В каждой немецком доме испокон века стоял рояль.

Куприн рассмеялся:

— Ай да молодчина! Пригвоздил мосек. Испокон?.. говоришь? А мы-то, бессловесные, что ли? Ответить? Прихлопнуть кулачищем?

— Мы великая страна. Нас трудно рассердить.

— Вроде первым не дорожили? — Куприн погрустнел. — А вот с человеком у них, верно, сложновато. Диоген-то — в Европе залез в бочку!.. — и воодушевленный каламбуром воскликнул: — А вот за нас, дружище, за державу мои пехотные бы выпили всегда! Не инструмент, тоска-то по величию, а вино — не поиска ее. Оно рентген… способ узнавания соседа. И здесь уж точно — испокон века! Сам Владимир-Креститель говаривал: без «мёда» «не можно на Руси». Напрасны стих и дол, и парадигма.

— Что-то не припомню… парадигму-то… — друг вздохнул. — Парадигма всегда верная и всегда последняя. Из утопленных нами.

— Ну что ты будешь с ним делать! — Куприн всплеснул руками. — Из утопленных! Нами! Пьяными матросиками! С большевичками! Или про́питая… в Беловежской пуще. Креститель головы за такое рубил!

— Так то ж наши, наши головы…

Куприн вдруг прищурился и лукаво глянул на соседа:

— Догадываюсь, получили похоронные от власти?

— Получил. Две сотни.

— Не жалко? Ведь впереди три месяца⁴?

— Власть-то? Нет. Жалко жену.

— Да жена-то у нас одна…. Литература. Гляньте на страницы… обветшали, как и стены, — взгляд лениво скользнул по карнизу. — Ми́нули времена, а ничего не поменялось, не родилось… за «Тихим Доном»⁵. Кругом, как и прежде — только «Живые и мертвые»⁶. Здесь вы правы, дружище. — Куприн вздохнул и задумчиво повторил:

— Значит, не печатают…

— Да и не читают.

— Само собой, если не печатают.

— А я бы поделил вину с женой, — Грин тоже вздохнул. — Ведь и через сотню лет, будет ее жаль.

— Вину? Или вино? Не-е-т, с женой надо делить не то! — Друг похлопал романтика по плечу. — А вино я бы всегда нашел с кем, — белая шляпа весело колыхнулась. — Как сегодня. — И прищурил один глаз.

— Посмотрите, — Грин указал на море: — Какое удивительное видение. Осталось перекинуть трапы.

Собеседник повернул голову.

Гигантские остовы кораблей, выступая один за другим, словно укоряя друзей в «слепоте», предлагали взору «желающих испить». Чашу. Замершие толпы людей, в шинелях и бурках, мундирах без погон и портупей, смотрели куда-то поверх развалин, пытаясь разглядеть на берегу своих детей, которых не сумели защитить. Детей, что выстоят, сохранят и возведут. Не благодаря, а вопреки лозунгам и парадигмам.

Молчанием заполненные палубы следовали мимо, покидая акваторию порта. Угрюмый мол и одинокий маяк-сосед провожали тысячи глаз по-своему: один стоном прибоя, другой — жалобными криками фонаря, словно умоляя не оставлять здесь, не бросать, как и своих лошадей, тонущих одна за другой. Тонущих с диким ржанием, не понимая, почему их бросают. Как и век спустя, не смогут понять, зачем предают свою землю уже новые потомки, забывая, что «чуден Днепр» только «при тихой погоде». И только для братьев. А не пришельцам с Одера или Потомака, где приятней выстриженная трава раскорчеванных дубрав.

Но земля та станет обетованной. Видя помрачение сынов, она соберется, поднатужится и вытерпит горе и беды, сбережет надежду, пробудит веру и слезы радости. В этом «взвале», в этих ревущих водоворотах, столь необходимых по тому обету, как и прежде, вынесет она Русь из лихих переломов, времен и потрясений. Оставаясь землею, которую знал весь мир. Обителью с поразительной душой, поручнями и штурвалами, за которые никто в мире не хотел браться. Только ее дети могли сохранить правду мира, ту, единственную. Укрывая и молясь.

— Говорите, трапы? — Куприн продолжал всматриваться в дымку.

— Один, вроде, сыскался.

— Крым? Пожалуй, маловато. Надобно повсеместное наведение мостов. От Балтики до Тихого океана. Или не узрели еще нужды? А этот… первый? Кто сплотничал?

— Новый губернатор. Аксенов.⁷Герой нашего времени.

— Не слыхал. Может нового времени?

— Нашего, Александр Иванович, нашего времени. Нет его… нового-то. Одинаковы. Алые паруса во всяком сыщутся. И времени, и человеке. Одно слово-то и поменяли за триста лет.

— Какое?

— У графа Потемкина: «Плюнь, матушка, на Запад, присоединяй Крым, и потомки тебя прославят». Екатерина-то колебалась.

— А-а-а! Поменяли на «батюшку»? — догадался Куприн и по-доброму кивнул: — А кому он так сказал?

— Путину.

— Достучался? Возможно ли?

— Литературе всё возможно. Кстати, малоизвестный факт — пока Миронов⁸ не объявил на всю Россию, что не оставим Крым в беде — все молчали. Между прочим, бывший десантник — шесть наградных пистолетов.

— Выходит, по наградам и дела? — Куприн был весел. — Выходит, херес за первый большой мост? Чтоб не последний! На Хортицу, дружище? Там встретим братьев за одним столом?

— А вы оптимист, батенька. Вот так и сразу? Лет десять дайте.

— Да ради встречи подожду и боле! Но, херес…

Однако закончить не успел: в распахнутых дверях с неуместным в такую минуту шумом появился незнакомец. Жестикулируя, он что-то громко объяснял месту, где прежде стоял швейцар. Лысый мужчина среднего роста с кипой страниц в руке, заметив внимание друзей, поправил очки и, будто сомневаясь в поступке, неуверенно шагнул вперед.

— Разрешите сэкономить ваши деньги, господа.

Тень смущения пробежала по его лицу.

— Мне тоже жалко жену, — незнакомец улыбался Грину. — Позвольте и с вами согласиться, Александр Иванович… — он кивнул соседу.

Куприн вежливо поклонился из-за спины друга. — Уж коли вы намерились туда, где:

Шальные в долах жили атаманы,

И властью царственною славилась любовь…

Будем беречь их, времена. Но не время! Надо бы получить над ним власть, ведь здесь, — мужчина потряс листами, — я располагаю временем, а не оно мною… Пока не кончена книга. Но точки — не бывать!

— Придется тогда ответить на главный вопрос, — автор «Поединка»⁹ крутанул усы, загадочно ухмыляясь. — Когда вы начнете писать для людей? А не для себя? Угадал? По мне, так расточаете. — И выжидательно умолк.

— Не знаю… — тень смущения снова пробежала по лицу.

— Выходит, не любите?

— Выходит, не способен. Да и любовь я вижу по-другому. Ее и расточаю третий год, — незнакомец опять тряхнул страницами. — И выздоравливаю. Так что вы правы, Александр Иванович, — для себя, только для себя, А люди… пусть увидят глаза книги. Решая, пить лекарство или нет.

— Ну, батенька, — белая шляпа покачалась. — Такое возношение!

— Отнюдь — пожалуй, литпросвет.

— Неужто с детства? На амбразуру?

Мужчина не заметил сарказма.

— Предлагаю оступиться вместе и писать для себя. Далекого в начале, но близкого к финалу всем. Если до дна. Чтоб вправить, а не втиснуть на страницы.

— На амбразуру? — Грин все это время находился в прострации.

— Так точно! За младенцев! Прочь избиение! — парировал незнакомец. — Не оставим больше на берегах. Одних и беззащитных!

— А кабала, молва и сплетни? — не меняя тона, спросил Куприн. Его брови отыграли наверх. — А долги?..

— Миновал. Свободен. Выплатил.

— Что?! Выплатили?! — брови насупились. — Скажите, пожалуйста! А я вот помню, как заманили всех обманом. Как плаху ожиданий буквально втиснули в сюжет. И рубили, рубили, рубили!

— Каюсь. Искупил.

— А эпизоды?! — не унималась «шляпа». — Где концы? Оборваны! Имена повисли! Никто не доплывет до середины вашего Днепра!

— Да, да, — вышел из оцепенения сосед. — Обрушил ливнем новые нача́ла, парадигмы…

— Мой ливень — подмывающий устои, смывает всех тельцов и гимны с постаментов. Проба. Зубила угол подбираю я страницам. На камне том. Прочь опасенья — нить сплетена морских канатов крепче. Связала несколько обложек! Стран, времен, героев! Их сотни тысяч, без вести пропавших — среди «заслуженных», «народных» и молвы. Как прежде лживой. Пособий наставлений и трактатов. С того же древа иль стола чумного пира.

Он с каким-то отчаянием посмотрел на Куприна:

— Сами же знаете — простому человеку к совести прийти проще. А путь других в глубоких аргументах.

— Опять «русский» геморрой? Так уж на Достоевском отыгрались!

— Русская душа, Александр Иванович. А геморрой у тех, на Темзе, от нее. Так что? Готовы вместе? Вязать канаты, имена, концы?

— Всё без обмана? И не паутину? Плетут надежно, — Куприн толкнул локтем друга, — так же.

Сосед от толчка будто вернулся, бормоча:

— Так как же выплатили?! Коли «для себя»? Долги-то… перед ними! — и указал на палубы.

— Может статься и наоборот. Не допускали? — Гость поправил очки.

— Так мы средь них! Ведь мы же! — Возмущение было искренним. — А как же современники?

— Готов за них… долги принять от вас.

Куприн пришел в восторг:

— Нет, каков наглец! А начинал-то, начинал!

— Я не понимаю вашего настроения, любезный, — Грин выглядел раздраженным.

Куприн невесело пожал плечами:

— Да бог с ними, с долгами-то. Не нам их считать. Ему. А коли взялся, есть где зубы обломать, — и подмигнул автору «Бегущей»¹⁰. Тот недовольно отвернулся.

Однако «белый костюм» не оставлял попыток сарказмом обуздать напор гостя:

— Вы обещали оправдать ожидания… Возможно, соблазнимся.

— Я постараюсь херес подсластить, — незнакомец понимающе кивнул. — Ведь ожидания не слишком романтичны…

— Да с кем имеем честь?! — не выдержал Грин. — И, наконец, что это значит?! Всё?!

Он отступил в сторону:

— Моя романтика — спасение! Хотя бы в грезах. Мечты о лучшей жизни… добавьте к ним надежду… окрасьте ожиданьем бытие. — И поднял руку, указав наверх. — Спасен! Спасен читатель, человек ликует! Безжертвенно повержен негодяй! Мы, — писатель кивнул другу, ища поддержки, — запрещаем вам касаться других ожиданий! «Не романтичных», как изволите считать! Они прекрасными должны быть в человеке!

— А в пороке? — гость испытующе посмотрел ему в глаза. — Не ожидания ли манят нас туда?

Фраза заставила Грина замолчать, а Куприна вспомнить о луне, собаках и «пехотных». Он уже был уверен, что там, откуда принесло незнакомца, потомки пьют под тот же свет и лай. Не зная, что меняются не времена, а способы: околица и четверть — на кухню и стакан. А камзолы власти — на пиджаки. «Н-да, долги-то есть, — подумалось ему. — Надо платить. Да ведь не всякий примет. На Сенатскую, на Зимний — звали мы. Этот принять согласен. Что ж, в руки флаг. А остальные? За майдан? Одессу? За Донбасс? Пожалуй, сидят за детективами, читают, смотрят, соловеют. Что им долги сейчас? И что долгам они? — Человек под белой шляпой с досадой хлопнул себя по бедру:

— Какая разница, что манит нас в пороке? И вообще… кто манит и куда? — нащупывая выход, бросил он, отвечая за друга. — Вот вы читателя обманом… и мните, мол, плачу́. Да ведь не всякого устроит плата. Иной не примет, не возьмет, и не разделит.

— Всенепременно откажется! — поддержал Грин. И тут же с твердостью добавил:

— Хотя… смутили. Вот, что вам скажу — ищите чудо ожиданий в доброте, а отблески, оттенки их — в пороке.

— В Голландии? — усмехнулся Куприн.

— Найду и ближе. — Гость принял выпад.

— В аду? — «Белый костюм» манкировал хорошим настроением.

— Увы, все это вместе в каждом человеке — голландский рок и бездны темень. В каждом. — Голос незнакомца отдавал досадой. — А вы, Александр Иванович, в долгах прижимисты, не очень-то хотите отдавать Куприн кашлянул и бросил лукавый взгляд на друга:

— А что? Замечено удачно, — и рябь улыбки скользнула по лицу. — Полегче надо жить, милейший, проще.

— И все-таки, кто вы?! — автор «Бегущей» помнил свой вопрос.

— Я? Человек. Ведь вы собрались поискать такого? И чемпион. По шквалу на страницах. Ведь книга — верх капеллы, если в переводе. А главы…

Куприн оборвал его хохотом и, согнувшись, даже схватился за живот:

— Чемпион?! А слабо за истопника?! Есть кочегарка, где такие «главы» не успевают подвозить!

Грин искоса глянул на него и перевел взгляд на зажатые в руке листы:

— Человек? Он в них, надеюсь?

Попытка перекинуть мостик удалась.

— Здесь отблески, оттенки, господин романтик, — рука с листами поднялась к груди. — Но и… ключи к ответам.

Трогательность тона подкупала.

— Что ж, хоть не на поясе у вас, милейший, — Грин примирительно кивнул и повернулся к другу: — Короче, пишущий. Из тех… ломающих, угластых.

— Еще и требую!.. пугаю!

— Значит… ключи к ответам? — Куприна ответ только раззадорил. — В моих заметках их, выходит, не нашли? И у Толстого просмотрели? Браво! — глаза смотрели плутовски. — Снимаю! — шляпа легла на грудь, тулья, словно колокол, закрыла сердце. — Тук, тук, тук, — произнес он, отталкивая в ритм ее рукой. — Что в нем? Там, в сердце? А? Какой подходит ключик? Откройте, он с какой страницы?

— Тук-тук, Александр Иванович — у вас, и… скажем, у Антон Палыча. А у меня бом, бом… — незнакомец грустно улыбнулся. — А вот у друга вашего, как и у Толстого — только стонет. Последний больше всех раздал долгов.

— Даже так? — играл словами «белый костюм». Ответ уколол.

— Ваш покорный слуга, не только пишущий, — гость обратился к соседу. — Он просто замечательный.

Друзья переглянулись.

— Я ж говорю, наглец! — Куприн кивнул.

— И вы — причина этих замечаний… в огромном перечне других в тех дневниках оттенков, — страницы снова колыхнулись. — Оттенков боя внутренних часов, что спали и… однажды вдруг проснулись. Нам время указав, другое — низвержений! Открыли!

— Ну-ка, ну-ка, батенька… — Куприн уже играл растерянностью. — Кому? И что?

— Как некая «бегущая по волнам» смотрит не в ту сторону. А подпоручики еще и заблудились. Виновно — намере́нье авторов. Но коли уж «бегущая» не щит и не опора, что говорить о шествующих по земной тверди нынче, где каждый рвется время обольстить. Где выставки и сцены аж скрипят. Где попрана мораль, в безумстве «самовыражения». А книги маскируют самомнение. Иные вовсе лгут и держат на крючке порока жертвы. Намеренно, доходно и с размахом. Вот ту намеренность нам надо обличить. С легатов тьмы сорвать заботы маску. С предателей души, что объявили плод запретный жизнью, корёжа и ломая человека. Забыв про совесть, аппелируя к свободе.

Он вдруг тряхнул головой и добавил похожим слогом:

— Как змей когда-то подменил цензуру заповедей полною свободой, которой нет и быть не может в этом мире. Ради нее позволив убивать.

— Стоп, стоп, стоп! — Куприн вытянул вперед руку. — Это слова другого героя! Не путайте, милейший!

— Спасибо, — неожиданно бросил тот. — Герой и виноват, поверьте. — Глаза гостя нездорово заблестели, румянец выступил на щеках. — И сегодня, сейчас, эти легаты, новые Иуды заманивают нас ею, втаптывают в грязь, уже, казалось, смытой памятным потопом. Новый замес — из костей и крови наших поколений — готовятся залить они в фундамент будущих постаментов. Будущих имен, будущих идолов, с единственной целью — пленить наших детей, напоить зельем, растлить и погубить.

Тут он будто очнулся, замолчал, глаза потухли.

— Ну, ну… что же вы? Продолжайте геройствовать и корчевать. С поправкой, конечно, — Грин оглянулся на друга. — И, кстати, уж не нас ли, грешных, в легаты?

— Простите, — снова на удивление спокойно реагировал гость. Глаза уже смотрели прямо. — Я случайно махнул страниц семьдесят… увлекся. Хотя, тут правы… вас тоже.

Грин даже слегка опешил: незнакомец не пытался быть вежливым. Он уже набрал воздуха в грудь, чтобы ответить на дерзость, но тот опередил.

— И себя. Себя туда же и конечно тоже.

Грин выдохнул:

— Бог с вами…

— Что до «бегущей»… Не уловил тот взор системы в череде уроков безрассудства. Приходится вправлять хрусталик.

Друзья снова переглянулись.

— Семьдесят страниц назад? — лицо Куприна, уже без улыбки, вытянулось в притворном удивлении. Шансы гостю оставляла привычка искать оправдание прежде вопроса.

Незнакомец заметил это, но твердо повторил:

— Приходится вправлять… — и поморщился. Было видно, мужчина старается что-то преодолеть: — И постаменты надо бы сдвигать, и темы. Удерживать на нужном месте силой: одних — в отхожем месте, других — в урок и опыт, чтобы отрезвить. К предметам сила допустима, — он поджал губы, ища форму помягче, словно боясь упустить шанс. — Я… предлагаю вам добровольно оступиться… вместе, повторяю. В надежде на прощение. Ведь дело вами сделано, стрела попала в сердце. В мое, по крайней мере.

— Наша? — изумление Грина было ожидаемым: романтик сторонился прагматичности, как и резвости мысли.

— Точно в сердце.

— Эх… как приятна лесть, дружище… жаль, не часто, — Куприн всё понял и, уже скоморошничая, потер руки.

— А меня смущает! — настаивал сосед, удивляясь другу.

— Да ладно, Саша! — Грин толкнул его в плечо. — Всё правильно. Неужто не видишь — гость чудит и просит одобрения. Иль помощи?

Он искоса глянул на мужчину. Тот кивнул.

— А вот способ? И откуда сила?! Вправить? А уверенность? Не навредить? — руки Куприна снова нашли карманы и вызывающе оттопырили их. — Развейте сомнения, — он начал раскачиваться на носках: движения тела говорили о привилегии ставить вопросы.

— Нашел в оттенках, я упоминал. И пробовал. Их, если все собрать, чистейший выйдет цвет — белее вашей шляпы. В нем слиты вместе правда и любовь всех площадей, дворцов и подворотен. По белому листу — вот мой подарок людям. Начать сначала.

— А негодяям? А гонителям добра? — вмешался Грин.

— Всенепременно, как вы говорите, им. И первый лист готов — в объявленном герое! Нашего времени! Черед моей стрелы. В то самое болото.

— Ну, ну! Помните — не каждая лягушка может стать принцессой, — автора «Бегущей» посетил сарказм.

— Я знаю, — гость не смутился. — Есть и подтверждение:

Широ́ка российских поэтов палитра,

Иные истерлись уже имена.

Но тысячи новых, откушав пол-литра,

Ликуя, крапают хер…ю дотемна¹¹.

— Да, кто не рискует, тот уже не пьет. По нынешнему-то. — Куприн погладил гладко выбритые щеки.

— Согласен. Кто головушку жалеет, каждый день от страха блеет. — Незнакомец опять виновато пожал плечами.

— Ну что ж, оправданная вольность, дружище! — «Костюм» устроило объяснение. Настроение хозяина белой шляпы принимало всё иначе, нежели друга. Тот все еще был подавлен. — Да-а-а! В точку! Покукарекаем? Вроде в тему? — он толкнул Грина в бок. — Годик-то, красного петуха! Давненько я не брал в ручонки шахматишек. Сыграем? — и уже серьезно молвил: — А и впрямь… сегодня что-то новенькое. Как тебе? Всё не Бунин — откроешь, вспомнишь и расквасишься.

— Боюсь и согласиться… — Грин улыбнулся впервые с начала разговора.

Незнакомец меж тем, играя маской смущения, раздумывал над словом «шахматы». Над игрой, где невозможно сделать два хода подряд. Как применить это к страницам.

— Положим, где-то он прав, — Куприн хмыкнул. Руки медленно покинули карманы. — Но только где-то, в чем-то. Как тебе, Саша: «Пора и силой чтобы отрезвить». Сдается, в этом что-то есть от «поединка». Хотя иным бы лучше посидеть в сортире, а не стоять под небом, тень бросая. Скажу как подпоручик прямо: досаден тот убыток от имен — на провокацию толкают постоянно. Меня — вчера. А вас, как понял, нынче. Моя рука здесь с вами. — Он потянул шляпу, отбросил назад волосы и перевел взгляд на море: стая горластых чаек кружила над пеной у бетонных кубов вдоль мола, высматривая добычу. — А вот об экономии деньжат… как помнится… — и снова повернулся к другу, — это по мне… предложение сгодится. Как? Примем?

— Что? Херес?

— Предложение.

Друг растерянно кивнул.

— Знаете, а я люблю «раскваситься», — вставил незнакомец.

— Откуда такое чувство?.. — растерянность отступала. — У вас? И там? — Грин кивнул гостю за спину.

— Потому что «запах антоновских яблок возвращается в помещичьи усадьбы».¹²

— Ну, коли так, пожалуй, согласимся. А? Дружище? — заторопил Куприн, — в нашем деле без «яблочек» никуда. Со времен Рая. Не распознать и подающего… без хереса.

Грин развел руками:

— Напиток сей повыше, чем потребность. Спутник прозы!

— Ну вот. Романтики меня признали, — улыбнулся незнакомец. — Так?

— А я ведь тоже, вроде согласился? — Куприн притворно насупился.

— Да вы со мною с первого листа. Но сегодня убивают не так элегантно, как на дуэлях — куда изощренней. Обман-то в оправдании «свободы». Хотя он был в дуэлях и тогда. Порой в причине. А порой в процессе. Так что раскладывать всё надо по частям и всех.

— Раскладывать? Догадываюсь… вы беретесь?

— Да уж. Засу́чил рукава…

— Ну, батенька… вы и в самом деле не промах! — Грин покачал головой.

— Так пьем? Или болтаем? — армейская несерьезность Куприна спасала. — Слова говорили о примирении.

— Как обещал. Вперед! — воскликнул гость, меняя тему. — Замечу, херес единственное сухое вино в мире, крепость которого достигает шестнадцати градусов! А течет он, нет, стекает… в тысячи бокалов, где отдает до капельки. И всё. Он в этом схож с писателем России, господа. Немного беспощаден, резок, горек. Он совести сродни. — Мужчина глянул на Куприна: — А шляпа-то не ваша, подпоручик.

— Крепость? В градусах?! — почти в голос воскликнули друзья.

— А может, в убеждениях? — настроение Грина поменялось окончательно. Он улыбался.

— О! В убеждениях она ликует! Крепость. Ей не до чаши искупления вины.

— Не понял? Ну… а крепость… веры? — Романтик не унимался. — Напомню вам трагический исход серебряного века. Когда лишь градус.

— Согласен. Вот еще оттуда: отец Набокова был автором указа об отмене смертной казни в России. В революцию либералов, февраля семнадцатого. А через три месяца ратовал за нее же по причине отказа солдат воевать. Так смерть чужая, подчеркну — чужая!.. становится ценою совести. А гуманизм пасует, коль места вере нет. И там и там накал, и градус и решимость. Но результат — молчание и палубы. Трагедия трагедий. — Незнакомец кивнул на море: — Они оставили на пирсах только след, унылые платаны… всё уснуло. Спасаясь от «отцов». А слезы матерей разбавили волну. Не поверите, Черное море не такое соленое, как другие, именно поэтому. Слишком много горя приняло оно, слишком мало, чем могли помочь ему люди. Да и глаза книг, предвестников беды, никто не замечал. Книги утопили. Как и загнанных лошадей. А ведь они кричали: Куда ты мчишься, Русь?! Куда несешься ты?! Испили. Похмелились. Что ж… пора! Сегодня же! Сейчас! Не дать беде загнать литературу. Не дать вернуться шляпам и вождям. Пора будить не только пирсы — душу. Чтоб плавились все камни постаментов.

— Постойте, постойте, вы знаете, где глаза книги?! — Грина услышанное поразило. — Искал всю жизнь…

— Надеюсь, разглядел. Если вы делите вину, ошибки. Героев и людей. Им порой очень больно, страницам… если автор — вор. И больно вдруг ему, коль вора пригвоздил. Мне удалось открыть двери старой царской таможни. В одном городе. Поддалась. Зайдем же вместе — там архив. Всех шрамов на душе у каждого из нас. Всех тайн. На полках пыль. Следов исправить — нет.

— И не заскрипела? — Куприн, казалось, завидовал. — Знаете… не выношу скрипа петель… они по типу и способностям различны. Иные и на шее издают.

— Скрипит другая дверь — на выход. Моя — на вход. А шея… стерпит всё.

— Да, да… — Грин задумчиво качнул головой, — Таможня… удивительное дело. Коль не пронесть, не протолкнуть и не исправить. Я видел сон…

— Постойте… а мосты? — Куприн будто встрепенулся. — Минуло ведь сто лет. Сподобимся ли?

— Хоть двести, хоть пятьсот! Позволь героям то, чего не позволялось — сливая вымысел с живыми именами, давай им право высшее — писать! И править, бичевать. Соперничать и спорить. Как всё пойдет на лад! Повержено бесчинство помрачения. Меняй же стиль, и замысел, и цель! Ведь даже первая любовь не в счет! В зачете только постоянная!

— Но время! Время! Столько утекло… неужто ли возможно? — Грин в радостном порыве повернулся к другу. — Столь радикально прозу изменить?

Тот пробормотал:

— А что? Готов я след оставить. И пошлость, мох, и плесень под сапог. Мою. Коль время всех к ответу призывать.

Незнакомец вдруг опустился на одно колено и снял уже свою шляпу.

— Спасибо вам. Но время-то — стоит, — в глазах сияла благодарность. — Уж четверть века. Но герой объявлен! Страница перевернута. Осталось вписать, впечатать, вбить! — Он повернулся к городу. — Смотрите!

Что-то зашелестело, зашумело, и вся компания увидела вдруг пирамиды книг на улицах прямых и ровных, бегущих от старых причалов вдаль… по русской земле, словно указывая взгляду путь к ее сердцу. Пирамиды начали таять, расползаться и полнить переулки, из которых полился́ свет. Часы же на башне начали бить двенадцать, не двигая, стрелок. Будто оставляя в безвременье целую эпоху.

— Как там, в одном фильме… — Гость взмахнул рукой, — время должно уходить торжественно, с боем!

— Смотри, Саша! — Куприн указал на столик с бокалами перед ними. — Да он волшебник!

— А что до нас… — восторг передался их новому знакомому, — потратимся на херес — счет невелик! Россия оплатила больше. Да пригласим читателей за стол. Они зажда́лись в мути бытия. В наследии имен.

Друзья одобрительно переглянулись. Мужчина развел руки, приглашая невидимых «листателей» страниц:

— Прошу вас, вольные, свободные, разумные. Мы вместе возведем мосты!

Грину показалось, будто холодок воздуха шевельнул на голове волосы. Потом снова и снова. Кто-то миновал его, кто-то сочувственно вздохнул, и лишь один остановился, пожимая руку. Писатель в ответ, было, обнял того, но не смог — призрачность еще не покинула место, прохожий не стал еще человеком.

— Позвольте же начать… — незнакомец повернулся к нависающей стене дымчатых гор и поднял бокал: — Глава первая «Город ноль»!

Друзья замерли от наступившей тишины.

* * *

— Гроза. Парусники пытаются кормой войти в гавань. Между штурвалами кораблей проскакивают молнии.

— Войти?! Кормой? И между штурвалами?! Но молнии всегда бьют вниз.

— Нет, нет. Вглядитесь. Идолы просто вас заворожили.

— Но… такого быть не может!

— Не видели горизонтальных молний? Типичная неосмотрительность. Отложите известную пьесу и посмотрите фильм «Вишневый омут¹³», где режиссер и автор сделали главное в жизни. Схватки между ними обязательны.

— Молний? Или авторов?

— Подходов. Курсов. Ведь приписка та же — Россия. И вы увидите бушприты кораблей. Могучих. Мощных. И вседостижимых.

Примечания

1

Грин А.С. — романтик, мечтатель, изгой.

2

Роман А. Грина.

3

Писатель Куприн А.И. бывал в гостинице Лондон, («вечно» сгоревшее, во времена Украинского Крыма здание, в ста метрах выше морского вокзала г. Ялты).

4

А. Грин за три месяца до кончины, в отчаянной нужде, направил телеграмму о своей смерти в Союз писателей.

5

Роман М. Шолохова.

6

Роман К. Симонова.

7

Аксенов Сергей Валерьевич — «Герой нашего времени», вернувший Крым домой.

8

Миронов С.М. Председатель Совета Федерации 2001–2011 гг. Единственный политик такого уровня, обвинивший партию «Единая Россия» в узурпации власти.

9

Повесть А. Куприна.

10

«Бегущая по волнам» — роман А. Грина.

11

И. Губерман. Стихи.

12

И. Бунин. Фраза из рассказа «Антоновские яблоки».

13

Вишневый омут. Фильм по роману М. Алексеева.