Либертанго

Михаил Немо, 2021

Сколько жизней дано человеку? Судьба Максима Островского не предвещала крутых поворотов: университет, карьера, семья, кредиты… И даже эмиграция не вдохнула в его жизнь новизну. Но однажды неодолимый зов побуждает героя отправиться в Путь. Роман основан на реальных событиях. Путешествие сквозь Европу на попутках, служба в иностранной армии, жизнь в маргинальных общинах, война с хулиганами из парижских предместий, поход через океан на парусном катамаране… Герой – альтер эго автора – идет навстречу страху и учится выживать в любых обстоятельствах. Раз за разом он создает свой мир с нуля: робинзонада в лесу с женой и двумя детьми, жизнь в озерном монастыре на плоту, тюрьма на тропическом острове… Но когда борьба за выживание теряет наконец остроту, на первый план выходит по-настоящему важное: избежать смерти духовной. Обретет ли человек новую жизнь? Насколько парадоксальным окажется результат? Содержит нецензурную брань.

Час 7. Про майора

Подпрыгиваю на волнах и опускаюсь.

Подпрыгиваю. Опускаюсь…

Нельзя болтаться тут вечно, я должен что-то придумать. Всегда ведь что-то придумывалось! Не бывает, не может быть безвыходных положений! Или бывает?..

Попробую: набрать воздух и нырнуть головой вниз. Плыть в глубину, сколько позволят уши. Выпустить из себя весь воздух. Пить, заглатывать воду, сколько получится (ее и так полно в животе). С такой тяжестью наверх уже не вытолкнет. А если и захочу, всплыть не успею. Потеря сознания от нехватки кислорода — и дело сделано.

Слабенький план. Но лучше, чем никакого.

Всё.

Глубокий вдох. Перевернулся и — вертикально вниз.

Сильнее грести!

Уши сдавило — больно!

Еще вниз!

Теперь полный выдох.

Пью: вода вливается в тело. Еще. Еще. Пить. Еще пить воду. Еще…

Ни верха, ни низа… Руки и ноги движутся хаотично, замедляются, еще замедляются, шевелятся медленно, еле-еле…

Совсем перестаю двигаться…

Очень тихо…

__________

Невидимая рука режиссировала и направляла жизни героев. Тремя годами ранее как по нотам был разыгран первый акт драмы. Макс увидел — большего и не требовалось, ибо мужчина «любит глазами», а Лана услышала — и го́лоса в телефоне было достаточно. Тогда же возникла связь — будто бы эфемерная, на деле же прочнее всего, что мы знаем.

И вот они наконец вместе.

В ту субботу он отвез Лану домой и договорился о следующей встрече: перед выходными, в четверг, после того, как она сдаст последний экзамен.

В четверг вечером по дороге в кампус, тормознув возле цветочного магазина, под проливным дождем Макс заскочил внутрь и купил нечто розовое, завернутое в целлофан. Букет и борсетку кинул на заднее сиденье.

В общежитии запарковался возле корпусов, выключил двигатель: мечущиеся дворники замерли посреди лобового стекла. Теперь: отжать кнопку замка задней двери, распахнуть переднюю дверь, выставить наружу зонт и раскрыть. Вылезти под зонт, быстро, пока не натекло, захлопнуть переднюю дверь, а заднюю — открыть. Свободной от зонта рукой схватить цветы и борсетку (быстрее!), вжать кнопку замка водительской двери, вжать кнопку задней двери, захлопнуть.

В левой руке — зонт, в правой — борсетка и букет. Всё на месте? Ключ?! Торчит в зажигании!!!

Макс сходу постучал и, едва дождавшись ответа, вломился и протянул Лане букет.

— Я позвоню?

Трубку дома никто не брал. Макс принялся мерить комнату шагами.

— Присядь, — сказала Лана. — Что случилось?

— Ключ — в зажигании, запасные ключи — дома, а ключ от квартиры — в машине, на том же брелке! — Он с ненавистью посмотрел на цветы, которые Лана уже определила в кувшин с водой.

Он раз тридцать набрал номер, пока наконец ответил один из соседей. Макс выскочил под дождь.

Бог, конечно, насмехался над его планами, но и не лишал остатков иллюзии, что тот хозяин своей судьбы. Меняя автобусы, Макс вернулся в общежитие с запасными ключами и отвез Лану в паб, где они выпили по коктейлю.

Оттуда поехали к нему. Петь песни не пришлось: Лана чувствовала, что после всех стараний и треволнений Макса нужно (и самое время) успокоить и даже вознаградить.

Он проснулся первым, угадал рядом Лану и легонько поцеловал в плечо: проснется или нет? Проснулась и прижалась к нему. И снова уснула.

Поздним утром, окончательно пробудившись, они вылезли на кухню. Лана вызвалась приготовить завтрак из того, что найдется, и Макс показал ей в холодильнике свою полку. Та выложила помидоры, болгарский перец, репчатый лук, авокадо, сметану и майонез. Поставила варить яйца.

В проеме возник заспанный Андрей.

— Макс начинает новую жизнь, — мрачно прокомментировал он.

Андрей стоял в дверях, переводя взгляд с Ланы на продукты на столе, оттуда — на кастрюльку на плите, и обратно — на споро кромсающую ингредиенты девушку. Наконец произнес:

— Два салата!

Неудавшийся бармен знал толк в совместимости компонентов. Лана действительно приготовила салат из авокадо с луком, яйцами и майонезом и овощной салат со сметаной. Предложили Андрею, но тот отказался и ушел к себе, а вскоре вернулся с сигаретами. Пришла Рыба и тоже закурила. Поев, закурил и Макс.

Когда кухня погрузилась в привычную пелену и утратила навязчивую определенность, из дымки соткался Петя Чел и принялся скручивать косяк. Макс почувствовал, что Лану пора уводить: обстановка становилась чересчур для нее экзотичной.

— Береги Макса, — напутствовал Лану Петя Чел. — Он — великий прозаик.

— Про каких еще заек?! — отшутился Макс, вываливаясь из призрачной кухни в реальный мир.

***

Бюрократическая машина наконец со скрежетом провернулась, и Максу выплатили вожделенные автомобильные деньги. Он немедленно отдал долг Андрею, присовокупив к банковскому чеку бутылку виски.

Теперь можно было подумать и об отдельном жилье: за годы жизни «на флэту́» соседи Максу поднадоели, лица гостей примелькались, да и сама идея непрерывной тусовки себя исчерпала. Не последним был и вопрос самоидентификации: хиппи или всё-таки яппи?

Узнав о намерениях Макса, Лана сперва намеками, а затем и напрямик (ибо намеки тот понимать отказывался) вопросила, почему бы им в этой связи не съехаться, чтобы отныне жить вместе (вскоре она должна была закончить учебу и в любом случае выселялась из общежития).

Но Максова жизнь и так уже напоминала виденный однажды кошмарный сон. Почувствовав непреклонность, Лана отступилась. Или, по крайней мере, сделала вид.

К этому времени они встречались уже год: как правило, пару раз на неделе и изредка — по выходным. Иногда они отправлялись к друзьям, в кино, в бар. Чаще сходу заваливались в постель.

С Ланой Макс скучал: он не чувствовал в ней жизни. Со временем у них образовался круг общих знакомых, им теперь было что вспомнить и о чём поболтать. Но все эти разговоры никуда не вели — общение напоминало игру в одни ворота.

Однажды, где-то через месяц после знакомства, в надежде хоть как-то расшевелить Лану и увидеть наконец живую реакцию, Макс заявился к ней в байкерской косухе черной кожи. Из-под расстегнутой куртки виднелась футболка с черепом. Ниже — рваные джинсы и «Мартинсы».

Прежде Лана видела его лишь в образе приличного человека, так что ожидалось, что внезапная перемена вызовет хоть какую-нибудь реакцию. Но она вообще не отреагировала! Словно бы даже не заметила.

Последние месяцы он заезжал к ней заодно по дороге из университета, где дважды в неделю занимался французским (в жизни ощущался застой, а овладение новым языком давало иллюзию прогресса). Такой режим встреч был несомненно хамским (особенно вот это «по дороге» и «заодно»), и Макс отдавал себе в этом отчет. Подсознательно он хотел ее спровоцировать, хоть как-то вдохнуть в отношения жизнь. И утыкался в тупик: Лану всё это, похоже, устраивало.

Впрочем, что ему беспокоиться? Общения и без того хватает, сексуально он удовлетворен, обязательств никаких. Личная жизнь налажена, и он не чувствует себя дураком.

Макс снял квартиру-студию. В приоритете были цена, так что странности в дизайне жилища его не остановили. Квартира располагалась в полуподвале — в самом верху стены имелось зарешеченное окошко. С высокого потолка свисал огромный хромированный вентилятор.

По-настоящему странной была кровать: двуспальная, одной своей половиной она лежала на платяном шкафу, так что другая половина козырьком нависала на высоте человеческого роста (подходя к дверцам шкафа, Максу приходилось чуть пригибаться). «Козырек» за углы крепился цепями к потолку. Чтобы забираться на кровать, к торцу шкафа была привинчена хромированная металлическая лесенка с поручнем.

Посреди стены висела порядком измочаленная черная кожаная плеть.

— Осталось от прежних жильцов, — пояснил владелец квартиры. — Можешь выкинуть.

Плеть была Максу не нужна, но она органично дополняла интерьер и осталась висеть на стене.

***

В городе он встретил Ципи. Они не виделись несколько лет, страшно обрадовались и сходу договорились сходить по старой памяти в ресторан.

Вечером в четверг они встретились в центре и после недолгого совещания (также удостоверившись, что никто из них за эти годы не вернулся к Ответу) решили пойти в некошерный итальянский ресторан неподалеку.

Витрина отразила комичную парочку: картина могла бы называться «Гренадер и цыпленок». Впрочем, время, что они не виделись, пошло Ципи на пользу: без очков (контактные линзы?) и с распущенными волосами она заметно похорошела.

— Каково оно — быть таким длинным? — не преминула подколоть Макса Ципи. — Не страшно грохнуться с высоты?

— Грохнуться — еще ладно, — вздохнул Макс, пригибаясь перед очередной маркизой. — Хуже, что башкой вечно бьешься.

В ресторане он заказал поркетту — нарезанную ломтиками ветчину из поросенка. Ципи принесли говяжий стейк.

Беседа текла, всё было интересно и всё смешило. Ципи заканчивала вторую степень по психологии, а пока работала в регистратуре поликлиники. Недавно рассталась со своим другом. Макс в общих чертах тоже обрисовал свою жизнь, рассказал о работе и о подруге — всё как есть.

— Свинина? — Ципи с сомнением заглянула ему в тарелку. — Она, вообще, вкусная?

— Ни разу так и не пробовала?

— Ни разу.

— Тогда самое время. — Макс подвинул Ципи свою тарелку.

Израильтянка наколола кусочек ветчины, но всё не решалась положить в рот:

— Придется рассказать брату, что ела свинину.

— О чём тут рассказывать? Ты ведь по-любому кошерность не соблюдаешь? В чём же дело?

— Я ему всё рассказываю. Пойми: у нас свинину не едят, просто потому, что… никогда не ели. Это — как если бы ты попробовал собаку.

— Свиней специально разводят для еды, а собака — друг человека. Друзей ведь не едят, верно?! — Макс глянул исподлобья и щелкнул зубами.

— Верно, верно! Друзей не едят! — Ципи замахала руками. — Ладно, неудачный пример. Тогда… представь, что ты ешь лягушку. Ты ел лягушку?

— Не доводилось.

— Так вот: впервые попробовать лягушку — это же событие?

— В общем, да, — согласился Макс. — Что-то мне это всё больше напоминает диалог из «Pulp Fiction».

— Точно! — поразилась Ципи. — Они там как раз в ресторане сидят и собак со свиньями сравнивают. Искусство заимствует из жизни, а жизнь подражает искусству. Но про лягушек, по крайней мере, у Тарантино не было — я сама придумала…

— Зубы не заговаривай, давай пробуй уже.

Ципи, наконец решившись, положила ветчину в рот.

— Похоже на индейку. Ничего особенного.

— Вот и я говорю. А ты: «лягушка»… Хотя лягушку бы попробовал. Вообще — в Париж бы съездил. Кстати, я французский теперь учу.

— Круто. И когда в Париж?

— Да я бы хоть прямо сейчас! Но откуда ж деньги?

— Ты же, вроде, нормально устроился? Да и тур купить — на несколько дней съездить — недорого. В пределах полутысячи баксов.

— Недорого?! А где их взять? Вот послушай, как я на самом деле живу. — Макс не собирался жаловаться, но тут к слову пришлось. — Зарплата моя полностью расписана, до шекеля: кредит за машину, еда, да теперь еще квартиру отдельную снял. Всё! Поход в ресторан сходу из бюджета выбивает: на счету моментально минус. Не, ну ладно — ресторан раз в месяц тоже в бюджете учтен. Иначе вообще тоска. А ты говоришь: «Париж»… С горя — выпить!

Макс заказал себе и Ципи по рюмке граппы.

— Думал подработать где-нибудь, чтобы хоть как-то скопить. — Макс выпил граппу и закусил канапе с оливкой. — Объявление увидел: «Требуется человек с машиной по вечерам в пятницу…» Во, думаю, — то, что нужно! Короче, тетка, у нее, типа, бизнес, много лет уже: цветы покупает, букеты из них делает (цветы эти не пахнут вообще, так она — не поверишь — туалетным освежителем их сбрызгивает) и по пабам разносит, предлагает кавалерам купить для своих дам. Тем обычно неловко при девушках отказываться — они и берут.

— Ага! — оживилась Ципи. — Я ее видела! А мой кавалер, чуть ее приметив, в туалет отпросился. Как она такую уйму цветов на себе таскает?

— Рассказываю: она пабы каждый вечер обходит. У нее корзина такая здоровая — ты видела — на ремне через плечо. Штук тридцать букетов влезает. А машина ей только по пятницам нужна: самый горячий день — три корзины берет, на себе не утащишь. И вот мы загружаем всё это в хюндай и до утра разъезжаем по кабакам. Я поблизости паркуюсь и жду, пока она продает. Слышу раз крики — заскакиваю в кабак. А там пьяный на нее наседает, корзинку отобрать хочет. Пришлось урезонивать… Платила она ерунду, конечно. Зато, думаю, хоть какой-то приработок: налогом не облагается, в бюджете моём не учтен. Глядишь: так через годик и на Париж скоплю, чёрт его дери!

— В смысле?

— А в том смысле, что с месяц я на нее поработал — сотню, скажем, баксов получил. Ну, думаю, круто: полгода до Парижа осталось! И вот подъезжаю раз к дому, а там сволочь какая-то бутылку кокнула, донышко валяется. Зазевался и — хлоп! — колесо в лохмотья. Как раз на новое колесо, считай, за месяц и заработал. И узрел я знак, и прекратил с цветами этими канитель. Ибо было мне откровение, что в Париж я такими путями не попаду. Аминь.

— Ладно, не расстраивайся, дался тебе этот Париж! А чего именно Париж?

— Русские всегда хотят в Париж. Традиция такая с давних времен: «увидеть Париж и умереть».

— «Увидеть Рим и умереть» — так, по-моему, говорится.

— Это у вас — древних римлян — так говорится. А у нас — у русских, — Макс стукнул себя в грудь, — именно «Париж». Илья Эренбург так сказал — типично наш, русский пацан. Или вот ваш Хемингуэй: «Праздник, который всегда с тобой» — тоже про Париж.

— Хемингуэй — это очень… серьезная литература, я не читала.

— Вообще-то, есть мнение, что Хемингуэй сильно выигрывает в переводе на русский. Так что в переводе на иврит может и проиграть. Дай-ка вспомнить… ты, кажется, говорила: из всех американцев — только Марк Твен.

— Ну да, его в школе проходят. И рассказы Сэлинджера еще. А чем плох Марк Твен?

— Он прекрасен. И Сэлинджер тоже. Только литература существует и за пределами школьной программы. А вам бы только рыбку-бананку ловить! «Гекльберри Финна» я, кстати, недавно перечитывал — великая вещь однако. Как они там — по Миссисипи, да на плоту!

Макс заказал еще по граппе.

— А я бы в Амстердам съездила, — сказала Ципи.

— Травки покурить?

— Ну, не знаю… В Амстердаме бы я, наверное, попробовала.

— Зачем же далеко ехать? Можно здесь курнуть.

— Здесь???

— У меня дома. Имеется отличная ганжа. — (На днях Петя Чел заходил проведать Макса на новой квартире и оставил скромный подарок.)

— Ну…

— Видно, день такой: всё по первому разу. Свинину ты уже поела…

— Свинину поела… Что ж… Если приглашаешь…

Вышло несколько неожиданно: Макс действовал спонтанно, без задней мысли и дальнего прицела. Но время было недетское, и ситуация приобретала неоднозначный характер. Впрочем, с Ципи ему было легко, Лане он никогда ничего не обещал и был, как ему представлялось, открыт любому повороту событий.

— Ты что, садистом заделался? — удивилась Ципи, спустившись за Максом в его полуподвальную студию.

Макс демонически расхохотался и снял со стены плеть:

— Сейчас накачаю тебя наркотиками и буду… пока еще не решил «что».

Макс передал плетку Ципи, а сам взял бонг, который под чутким руководством Пети Чела смастерил из пол-литровой бутылки и авторучки. Налив воды, он поместил в раструб несколько буро-зеленых крупинок конопли.

— Смотри и запоминай. — Щелкнув зажигалкой, Макс приник к горлышку.

Ципи присела возле него на диван и завороженно наблюдала, как бурлит вода и молочно-белый дым заполняет бонг. Когда бутылка вновь стала прозрачной, Макс задержал дыхание, а затем медленно выпустил струю дыма в потолок.

Положив в раструб новую порцию, он передал бонг Ципи. Та с непривычки закашлялась, но в общем всё получилось.

Затем Макс повторил процедуру, после чего поставил в стереосистему диск: Малкольм Макларен — альбом «Paris».

— Что-то не действует, — нахально заявила Ципи.

— Не так быстро. Это же не свинина. Та сразу действует: раз! — и ты уже не еврей. А чтобы торчком стать, нужно подождать… несколько минут.

— Да… — с сомнением глядя на Макса, покачала головой Ципи. — Всё бы в тебе хорошо, но какой-то ты… шалопут. Помнишь, как мешок с «бомбой» пнул? Нас же тогда самих выпинуть с работы могли.

— Но это же был мешок с мусором! А я не могу относиться к мусору, как к чему-то иному. Лицемерие мне претит — на этом стою! — У Макса, по-видимому, началась стадия речевого возбуждения. — Нет, я могу, конечно, если мне за это платят — ну да, верно, нам за это, по большому счету, и платили — назвать черное белым. Но моя естественная реакция при виде мешка с мусором — его пнуть. Ибо другого он не заслуживает. И потом — обрати внимание — нас таки не выгнали. Значит, я сделал правильно.

— Просто повезло, — отрезала Ципи. — Ну ладно — тогда. А теперь? На нынешней своей работе ты ведь тоже не утруждаешься, как я поняла.

— Это точно — на нынешней работе в безделье я превзошел себя.

— Во-во. А перед этим еще и армию закосил. Почему это я должна в армии служить, а ты — нет? Да ты — саботажник! — Ципи вытянула в сторону Макса обвиняющий перст.

— Ну да, я — саботажник! — обрадовался Макс. — Хотя — с какой стороны смотреть. Вот я тебе расскажу: у нас, в смысле — у русских, был такой шпион в Германии, мой тезка, между прочим — Макс фон Штирлиц. Ну, там, вообще: война, немцы, Гитлер — ты в курсе, нет?

— Где уж мне, — сказала Ципи. — У меня дедушка, между прочим, погиб в концлагере.

— Понятно. Итак, Штирлиц: он там работал в своем гестапо, фашистам изнутри гадил. А в армии немецкой и вовсе не служил никогда.

Макс отлично знал, что Штирлиц работал не в гестапо, и вообще был литературным персонажем. Но это не имело значения: для него Штирлиц был живее иных «живых».

— Так вот скажи-ка мне, Ципи: ты бы упрекнула такого разведчика в саботаже?

— Погоди. Ты хочешь сказать, что для тебя Израиль и фашисты — одно и то же?

— Я хочу сказать, что любая структура, навязывающая живому, от рождения свободному человеку искусственную функцию — будь то государство, армия… даже семья! — мой личный враг.

Макс слышал собственные слова будто со стороны. Но рассудок не отпускал, цепляясь за повисший без ответа вопрос:

— Так скажите мне всё-таки, фройляйн Ципора: можно ли упрекнуть Штирлица в саботаже?

— Но у него же, наверное, была миссия: он выполнял задание русских?

— Вот именно — миссия! Он выполнял задания Центра. Пока его беременную радистку потолочной балкой не припечатало. И остался Штирлиц без связи с Центром, и пришлось ему действовать на свой страх и риск, да еще радистку эту спасать…

Похоже, началась стадия смысловых галлюцинаций. Максу явилась абстрактная вертикаль: внизу он сам, над ним витает его чреватая младенцем душа, а дальше, еще выше, где-то в бесконечности — Дух. Душа — его радистка, единственная связь с вечным Духом, и ей предстоит либо умереть родами, либо выпестовать их дитя — надежнейшего из всех возможных связных. А Дух — необъятный, находящийся вокруг и, одновременно, внутри всего, его — покуда еще бесславного разведчика в тылу врага — Центр, его Родина — либо окажется утерян навек, либо низойдет и пребудет с ним, даровав бессмертие.

— Короче, — сказал Макс, с трудом прорываясь сквозь эти видения, — если кто и может упрекнуть меня в саботаже, то лишь Господь Бог. Жаль только — связь нарушена, непонятно, что вообще теперь делать…

Вырвавшись из-под гнета абстрактной вертикали, Макс узрел наконец конкретную горизонталь дивана, на котором сидит, между прочим, симпатичная девушка. И, возможно, скучает. А он тут грузит ее телегами. Зарядив баночку, он передал ее Ципи, на которую всё еще «не действовало».

— Вкусный, всё-таки, запах, — выпустив дым, сказала она. — И вообще, всё такое странное…

Ципи оглядела помещение и уперлась взглядом в «козырек» над шкафом.

— Антресоль не свалится? Чего это она на цепях висит?

— Это кровать.

— Кровать??? Ты там спишь? И как туда залезают?

— Вон лесенка.

Подойдя к лесенке, Ципи подергала поручень.

— И прикольно там спать?

— Каждая ночь — как последняя.

— Я должна туда залезть.

— Давай-давай… А говоришь «не действует».

Закарабкавшись, Ципи на четвереньках подползла к краю, подергала одну из цепей.

— Ка-ак рухнет…

— Не рухнет: двоих выдерживает, проверено.

— Двоих-то — конечно… — Девушка обвила руками цепь и прижалась к холодному металлу щекой. — А одной тут всё-таки страшно…

— Что ж, — обреченно произнес Макс, — придется тебя выручать…

Он взялся за поручень и поставил ногу на нижнюю перекладину лестницы.

В это мгновение разразился телефон. Часы показывали полночь.

Закончив на сегодня дела, Лана наре́зала кубиками арбуз и устроилась на кровати с тарелкой и вилкой. Наташа вернется после одиннадцати — надо не увлечься и ей оставить. Арбуз вкусно есть не спеша, отправляя в рот ломтик за ломтиком. Самое приятное — разливающийся в животе холодок. Никакими напитками, даже со льдом, этого не получишь. Израильский арбуз — он без косточек — не такой, конечно, ароматный и сладкий, как в детстве, в Киргизии. Но всё равно вкусный. А мама еще готовила соленые арбузы — в банках, на зиму…

Накануне, в среду, по пути с французского заезжал Макс, и они отправились на его новую квартиру. А утром разъехались каждый по своим делам. И чтобы встречаться два дня подряд — такого не бывало. Лана уже привыкла, что по понедельникам и средам он занимается французским, а после этого, часам к восьми заезжает к ней в общежитие.

Правда, однажды в один из «французских» дней Лана ждала-ждала. Все сроки вышли — часов девять вечера — и тут звонит: виноват, говорит, к друзьям после работы на минутку заскочил и плотно завис, даже французский пропустил, так что приехать сегодня не сможет. И что-то невероятное стал городить: мол, у друзей на чердаке живут крысы и голуби, которые между собой воюют, и что голуби — они хуже крыс, даром, что символы мира. И мирские символы теснят духовные по всем фронтам, а сам он — Макс — последний их — духовных этих символов — оплот…

Лана, конечно, обиделась немного, сказала, чтобы завтра позвонил, когда все духовные символы из его головы повыветрятся. Но на самом деле рада была, что всё-таки позвонил. Вообще, Макс (надо отдать ему должное) — явно не тот человек, который голову в песок станет прятать, как Руслан тогда. Если что, у него хватит духу закончить отношения по-честному, а не исчезнуть ни с того ни с сего, даже не объяснившись.

С Максом, конечно, не соскучишься: вечно что-то удумает. То заявился по-шпански одетый — не знала даже, что и сказать. Или взять хоть этих голубей с крысами — ну кому еще такое взбредет? А какую он снял квартиру! Только он, наверное, в подвале мог поселиться, чтобы на цепях подвешенным спать. Хотя там уютно. Как, впрочем, и на прежней его квартире. То есть — в его комнате. В самой-то квартире бардак был страшный. И народ подозрительнейший крутился: наркоманы какие-то, не пойми вообще кто. Хотя любопытно, конечно: совсем другие люди, в обычной жизни таких не встретишь. Жаль, что Макс не очень-то стремился меня с ними знакомить — стеснялся их, что ли? Или меня стеснялся? Про Лифту рассказывал, как там люди живут. Я бы с ним сходила, но он не предлагает. Не навязываться же… А сам всё ищет чего-то, покоя найти не может. Однажды, вообще! — звонит — на ночь уже глядя: готова, спрашивает, к забегу в ширину…

В дверь постучали. Лана оставила тарелку с арбузом и пошла открывать.

На пороге стоял Руслан.

— Привет.

— Здравствуй. — Лана была ошарашена, но пыталась это скрыть.

— Я без предупреждения, зато с серьезным разговором, — кривовато улыбнувшись, сказал Руслан. — Можно зайти?

Посторонившись, Лана пропустила гостя в комнату. Войдя, Руслан принялся озираться: он был очевидно смущен.

— Садись, не стой посередине, — Лана указала на стул, а сама села против Руслана на кровать. — Хотел что-то сказать? Забыл, наверное, поговорить два года назад?

Лана держалась холодно. Руслан явно нервничал.

— Понимаешь, — начал Руслан, — я тогда не мог… Нужно было во всём разобраться.

— И как — разобрался?

Руслан помедлил и, наконец, с трудом выговорил:

— Я понял, что хочу быть только с тобой.

— И что — ведьмы уже не боишься?

Руслана словно ударили.

— Ты… откуда ты знаешь? — Глаза его бегали.

— Неважно. Что еще ты хотел сказать?

— Ладно. — Загнанный в угол Руслан на что-то, очевидно, решился. — Расскажу тебе всё как есть.

Руслан откинул челку и вытер испарину. Затем сделал глубокий вдох:

— Короче, я тогда познакомился с одной девушкой и у меня с ней… ничего не получилось — ну, ты понимаешь… короче, не вышло. И вот, я тогда рассказал другу, а он говорит: твоя Лана — ведьма, заколдовала тебя, чтобы ты мог только с ней. Надо, говорит, тебе к бабке какой-нибудь специальной пойти, чтобы она, типа, отколдовала. Ну, в смысле, отворот сделала…

— И как — сделала?

— Нет, что ты! К бабке я не ходил да и вообще… Какие ведьмы?! То есть, с другой стороны, я, конечно, испугался, подумал: ну, мало ли… В общем, решил больше не звонить и не встречаться. И забыть.

— И как — помогло?

— Ну, в общем… нет. То есть — отчасти.

— В смысле?

— Ну, два года, всё-таки, прошло уже… Были… то есть была у меня подруга: всё нормально, вроде, сперва… Но ты из головы никак не шла: всё время перед глазами стоишь. И постоянно о тебе думаю. А потом мы с ней расстались…

–…и теперь ты ко мне пришел.

— Ну, я извиниться хотел и, может… всё с начала начнем?

Лана машинально положила в рот ломтик арбуза и подтолкнула тарелку к Руслану. Но тот даже не заметил.

— Всё время перед глазами стоишь, — повторил он, глядя куда-то в пол. — Постоянно о тебе думаю…

— А ты меня спросить не хочешь: как я живу? — Голос Ланы дрожал. — Может, я уже не одна, может, у меня есть друг? Почему я должна тебе верить и всё бросать? А вдруг тебе опять что-нибудь примерещится?

— А у тебя есть друг? — встрепенулся Руслан.

— Представь себе, да.

— И какой он?

— Что значит — «какой»?

— Ну… какого он роста, например. — Развернув плечи, Руслан выпрямился на стуле.

— Повыше, чем ты… немного.

— Ладно. А машина у него есть?

— Есть.

— Какая?

— Такая, серебристая… Да какая, вообще, разница? При чём здесь машина?

— Погоди, я хочу понять… А что за марка?

Лана замялась, пытаясь вспомнить.

— Ну вот у меня, например, — ты ведь помнишь — «Хюндай-Лантра».

— Вспомнила: у него «Хюндай-Акцент».

— «Лантра» круче, — не скрыл самодовольства Руслан.

— Ты что, купить меня, что ли, решил? Торгуешься? С какой стати?! По-моему, наш разговор лишен смысла.

— Прости. Торг неуместен, я понимаю. — Руслан успокаивающе положил руку ей на колено. — Не сердись. Я просто пытаюсь представить. Больше не буду.

Руслан неуверенно погладил колено. Взглянул на Лану.

Она положила свою ладонь поверх его. Их глаза встретились.

Внизу громко хлопнула дверь.

Лана сжала руку Руслана, приподняла со своего колена и вернула хозяину. Затем встала.

— Думаю, мы обо всём поговорили и тебе пора.

Руслан тоже поднялся.

— Ну, значит, тогда… пока? — неуверенно произнес он.

Руслан вышел. Лана закрыла за ним дверь и села на кровать.

Дверь распахнулась, и в комнату ураганом ворвалась Наташа.

— Ланка! — с порога загремела она. — Мне почудилось, или я видела на лестнице Руслана? Никак — отсюда? По ступенькам скачет, весь такой довольный, улыбается. Чем это вы тут занимались?

Наташа погрозила Лане пальцем и только теперь увидела, что та плачет.

— Ты чё, Ланка? — Наташа села рядом и обняла подругу за плечи. — Да ну их всех! Покушай лучше арбузика. — Наташа сунула тарелку Лане под нос, но та замотала головой.

— Я… тебе… оставила… — всхлипнула Лана. — Я его прогнала… А он… постоянно… обо мне думает… Хочет быть… только со мной… Всё время… перед глазами стою…

— Что ты там бормочешь? Кто хочет? У кого стоит? — Наташа было захохотала, но осеклась. — Погоди-ка. Ты о Руслане, что ли? А как же Макс?

— Макс… никогда мне… такого… не говорил, — рыдала Лана. — Он даже… не верил… что бывают… соленые… арбузы…

— Не верил? — Наташа взяла тарелку с арбузом и опять сунула Лане под нос. — Поплачь, поплачь. А потом Максу солененького дадим — враз поверит. А что, взаправду бывают солёные арбузы?..

Наташа, с тех пор как однажды приняла участие в устройстве личной жизни подруги, чувствовала ответственность. А ее неуемная натура требовала действия.

— Нужно позвонить Максу, — заявила Наташа. — Пускай приедет, успокоит!

— Я сама… успокоюсь… — всхлипнула Лана и упала лицом в подушку.

— Я звоню! — Наташа схватила трубку. — Быстро говори номер!

Телефон издавал резкие немелодичные звуки. Макс взглянул на сидящую на «антресолях» Ципи, сделал большие глаза и развел руками. Затем взял трубку.

— Это Наташа, подруга Ланы! — загремело в трубке. — Она хочет, чтобы ты приехал!

На затуманенные мозги обрушилось цунами, затем там вспыхнул пожар и что-то взорвалось.

— Сперва объясни, что случилось. Время недетское, положено спать. А те, кто не спят, должны соблюдать тишину. — Макс искал спасение в логике. — А те, кто не соблюдают тишину, должны по крайней мере объяснить, что…

— Срочно приезжай! — продолжала шуметь Наташа. — Лане нужно с тобой поговорить!

Макс немного разгреб оставшиеся после взрыва дымящиеся обломки и извлек из-под них кричаще-яркий образ толстоватой заполошной девицы. Накатила мутно-зеленая волна раздражения.

— О чём поговорить? И почему Лана не позвонит сама?

— Она… — В трубке послышались шорохи, и возник другой голос. — Это я. Привет.

— Привет, Лана.

— Ты можешь сейчас приехать? — Лана шмыгнула носом. — Или ты спишь?

— Уже не сплю. И хотелось бы понять, что стряслось. И почему вместо тебя звонят твои подруги.

Ципи, сидя наверху и ни слова не понимая, слушала этот и без того тарабарский разговор.

Раздражение Макса нарастало и требовало выхода:

— Какого там еще чёрта твоя Наташа удумала?

— Ладно. — В голосе зазвучал упрек. — Давай тогда завтра поговорим. Спокойной ночи.

Но Макс уже по уши вляпался в оранжевую лужу любопытства и не мог этого так оставить.

— Подожди. Ладно. Я приеду.

— Приедешь? Ну, давай. Я тебя жду.

Нужно отметить, что Макс испытал облегчение и подъем. На смену ситуации, в которой он не был уверен, пришла четко очерченная миссия: надлежит отвезти девушку домой и мчаться на выручку (что бы это ни значило) другой девушке, которая его ждет.

Когда ты кому-то нужен — тоже романтика (пускай и иного рода, чем когда не нужен никому). И он будет лететь по опустевшему ночному Иерусалиму, вспарывая воздух и оставляя за собой клочья тумана. Будет втыкать передачи, топить газ и закладывать виражи. Он врубит музыку, и ветер будет хлестать в опущенное до упора окно. А по достижении цели пары́ каннабинола уже выветрятся из головы, и спокойный как удав, он будет в полной мере готов ко всему.

А ему следовало подготовиться ко всему, ибо можно лишь гадать, что понадобилось Лане в такое время. Фантазии достало на две версии (отчаянно лезущие друг на друга, подобно разыгравшимся аллигаторам): либо Лана намерена его отшить (неясно только, почему среди ночи), либо… она беременна (вряд ли, но… чего не бывает!).

Первое сулило перемены. А перемены он, по большому счету, приветствовал. Второе же… В голове промелькнул образ радистки Кэт, рыдающей у него на плече, двое младенцев на заднем сидении черного «Мерседес-Бенца»…

Всё это длилось мгновения.

— Извини, Ципи, срочно вызывает подруга, — сказал Макс, подбирая с дивана плетку и вешая на место. — Без понятия, что там стряслось.

— Окей, — с подчеркнутым безразличием произнесла Ципи и покорно спустилась с «антресолей». — Но домой ты меня, по крайней мере, отвезешь?

Макс постучался и вошел. Девушки сидели друг против друга — гость на полуслове прервал животрепещущий разговор.

— Привет, Наташа и Лана. Ничего, что я среди ночи? — благодушно-издевательским тоном поинтересовался Макс. — Что имеете сообщить?

— Пойдем на лестницу, — сказала Лана.

На лестничной площадке он уже серьезно спросил:

— Что-то случилось?

— Всё уже хорошо.

Произнеся эти слова, Лана улыбнулась, и Макс понял, что, по крайней мере первую версию можно исключить. Вторую тоже хотелось исключить, и как можно скорее:

— Ты ведь не беременная — ничего такого?

— Не беременная и ничего такого.

— Тогда рассказывай.

— В общем, приходил…

Лана замялась, на глазах выступили слезы. Макс обнял ее и прижал к себе. Лана влажно уткнулась ему в шею.

— Ладно тебе… Сказала ведь, всё уже хорошо. Выкладывай — умираю от любопытства.

— Приходил парень, с которым я… встречалась… давно. — Лана шмыгнула носом. — Он тогда исчез, а теперь… пришел извиняться.

— То есть хотел вернуться? — уточнил Макс. — И у тебя был нелегкий выбор. И ты выбрала меня.

— Нет. То есть — да.

Макс был доволен своей сообразительностью, не разумея лишь одного:

— Но почему же так срочно понадобился я?

— Я думала… тебе нужно знать… — Лана всхлипнула. — Он сказал… что я… ведьма… Я ведь… не ведьма?

Макс отстранился и принялся рассматривать Лану на предмет бородавок, метлы и еще чего-нибудь подозрительного.

— Не ведьма, — заключил Макс и поцеловал ее в мокрое лицо. — Какая же ты ведьма? Может, ему по роже за такие слова? «Ведьма»!

Макс пока еще не особенно верил в настоящих, не сказочных ведьм. И доведись ему наблюдать выражение на лице бодро сбегающего по ступенькам Руслана, он бы едва ли догадался о причинах его улыбки.

Момент, между тем, был переломным.

В ту ночь они поехали к Максу домой и провели там все выходные. Не было повода расставаться, да и не хотелось. За год знакомства они впервые провели столько времени вместе: валялись в постели, смотрели телевизор, вкушали пищу и пили вино, а затем снова залезали в висящую на цепях кровать.

И был вечер, и было утро: день первый, и день второй. И было им хорошо весьма.

Макс не хотел бы, чтобы создалось впечатление, будто его история надумана и эпизоды притянуты друг к другу за уши. Но совпадения не могут, конечно, не удивлять. Особенно если верить, что под покровом очевидного не существует скрытой механики (сам же Макс лишь начинал подозревать о спрятанной от глаз, эзотерической изнанке). Но если допустить, что в наших судьбах замешаны и иные, невидимые силы, многое встает на места.

Совпадения происходят в жизни каждого, но лишь единицы берут на себя труд их осмыслить, сопоставить, увидеть их неслучайность. Взглянуть с высоты птичьего полета.

Макс был наивен, верил в случайные совпадения и случайные связи. А большинство связей предпочитал и вовсе не замечать. Он верил, что ведьм не существует, а то, что происходит — просто происходит. Верил, что он сам — этот долговязый субъект о двух руках и ногах — единственный хозяин своей жизни. Возможно, у него недоставало опыта — материала для осмысления. А может, еще не настало время.

Но ему перевалило за 25, процесс запустился. Миропониманию, и как следствие, всей его жизни предстояло вскоре перемениться.

***

Начальница наконец снизошла и наделила сотрудника представительскими полномочиями. Теперь раз в неделю Макс ездил в Тель-Авив и присутствовал на Врачебном Совете, где высоколобые доктора обсуждали целесообразность новейших дорогостоящих процедур.

Формально миссия представителя министерства сводилась к тому, чтобы передавать в «центр» возникающие на заседаниях финансовые вопросы. На деле же всё решалось чиновниками иного уровня и без его посредничества.

На собраниях медицинских светил Макс испытывал двоякое ощущение. Являясь представителем власти, одновременно он чувствовал себя ошибившимся дверью. Иногда он примыкал к комиссиям, инспектирующим медучреждения в разных уголках страны: комиссию неизменно принимали с подобострастием и кормили обедом. В остальные дни Макс откровенно бездельничал за компьютером.

Тем временем один из поступивших на работу вместе с ним ребят стал помогать Ариэлю в его нелегком труде и, подобно своему патрону, увяз в работе. Было похоже, что и ему рано или поздно потребуется помощник.

Другой новичок тоже выискал себе нишу: суетился, громко разговаривал по телефону, слал и получал факсы, подряжал секретаршу отстукивать какие-то документы.

Трудно сказать, осознавали ли коллеги абсурдность происходящего, ибо даже способный видеть неочевидное Ариэль парадоксальным образом считал свою деятельность нужной и занимался ею с неподдельным энтузиазмом.

Максу же участие в этом фарсе претило. Ему вообще многое в жизни претило: с юных лет в нём бурлила священная злоба — спонтанная реакция на несовершенство мира, его абсурдность и царящее лицемерие. Злоба редко выходила наружу, являясь при этом (а возможно, именно благодаря этому) одним из важнейших движителей его жизни.

Просиживая штаны в Минздраве, он имел возможность, сопоставляя и анализируя, вывести из частного общее — увидеть за деревьями лес. Министерство находилось в фокусе силовых линий государства, так что Макс оказался в центре метафизической паутины. Он был одновременно в ней, но и, в силу намеренной отстраненности, вне ее.

Иллюзия, что государство (любое) существует для людей, рассеялась. Когда-то люди служили царям, («Слуга царю, отец солдатам…»), а цари — Богу. Покуда существовал этот порядок, мысль, что возможно иначе, едва ли кому приходила. Чтобы цари служили кому-то ниже Бога?!

Но вот иерархия поставлена с ног на голову, и народ, ожидая, что цари станут ему служить, неизменно оказывается разочарован. Хотя современным «царям» приходится в меру сил служение народу изображать.

Аналогична природа бытующего представления, что и Бог что-то должен людям: быть справедливым, мудрым, добрым, любить людей… Соответствовать человеческим о нём представлениям. Бог должен? Людям?! Каково богохульство!

Макс ясно видел, что система использует людей и сотрудничает с ними лишь поскольку это необходимо ей. Наделяя обязанностями, она делает рабами. Давая права, лишь закрепляет статус раба.

Государство служит и эволюционным механизмом — исполинским прессом, «по капле выдавливающим раба». Отжимая аморфную человеческую массу, «машина» оставляет сухой остаток потенциально свободных людей — немногих, в ком этот потенциал есть.

Но даже если он один из этих немногих — как этот потенциал реализовать?

Макс ощущал себя в ловушке: покинуть синекуру не представлялось возможным — это означало бы отказ от всего, к чему он так долго стремился. Отказ от того, к чему стремятся все. А главное, какова альтернатива? Кто поручится, что другая работа придется по вкусу? Будет ли лучше, если его вынудят целыми днями заниматься какой-нибудь деятельностью, изображая рвение и энтузиазм?

Возможно, ответ лежит в иной плоскости — не в плоскости работы? Вернее, работы, но не в том смысле, к которому мы привыкли?

Макс пошел в кружок по изучению каббалы. Будучи, вне сомнения, профанацией, такие кружки являлись единственной возможностью для жаждущих и нетерпеливых душ хоть как-то приобщиться к знанию (настоящее изучение каббалы происходит в иешивах, и к нему допускаются достигшие сорока лет женатые мужчины, прошедшие уровни посвящения).

На занятиях Макс познакомился с Ольгой — разносторонне образованной и продвинутой девушкой. Она разделяла его воззрения, а после того как тот выдал фразу «права — удел рабов» (с некоторых пор вопрос удела стал для него жизненно важным; а где были «права», там незримо присутствовал и дающий эти права хозяин, и возможность их лишиться), Ольга заявила, что тот шпарит прямо по Ницше. Макс открестился, ибо дошел до этого сам, а Ницше и в руках не держал, предпочитая философии художественную литературу. Ольга возразила, что Ницше — не философ в полном смысле слова. Скорее, поэт. Макс пообещал как-нибудь почитать.

Через несколько дней, зайдя на прежнюю квартиру к друзьям, он застал Петю Чела. Тот вертел в руках книгу Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра».

— Подарили, — сказал Чел. — Смотри, надпись: «Пете — сверхЧЕЛовеку». Подхалимы!

— Дай почитать, — ухватился Макс.

— Для тебя и принес…

Читая «Заратустру», Максу казалось, что он эту книгу пишет, за каждой строчкой предвидя следующую. Подобно Ницше (да будет сравнение уместным), он стремился продумать свои чувства до конца. Он верил, что жизнь не обязана быть медленным и мучительным самоубийством — в ней может заключаться иной смысл. Само отвращение давало ему крылья и силы, угадывающие чистые источники.

Мир — это скорбь до всех глубин,

Но радость глубже бьет ключом…

Книга произвела сильный эффект — Максу даже почудилось, что еще немного, и он поймет, что делать. И немедленно сделает.

Боль в сердце следовала за ним повсюду, причиняя дискомфорт, не позволяя забыться и с головой погрузиться в иллюзорное благополучие.

Наследница врачевательных традиций средневекового талмудиста Рабби Моше бен Маймона (в просторечье — Рамбама) — темноликая пожилая Юдифь обитала в многоквартирном доме одного из новых районов Иерусалима. Договариваясь по телефону, она наказала Максу купить в зоомагазине самца голубя.

Уложив пациента на кушетку, знахарка велела заголить живот, и два часа удерживала, прижимая к солнечному сплетению, голубя — до тех пор, пока глаза птицы не заволокло синеватой пленкой. Дохлого голубя Юдифь кинула в мусорное ведро, а перепачканный пометом живот пациента вытерла салфеткой.

Поднявшись с кушетки, Макс понял, что боль ушла. Попрыгал на месте, крутанулся — не болит! Расплатившись со знахаркой, он вышел на улицу.

Охватила эйфория: здоров!

Доехав до дома, он припарковался и заглушил двигатель. Внезапно настроение изменилось: им овладел небывалый, парализующий страх. В мгновение Макс покрылся отвратительно-липким по́том.

Боль последние годы была его неизменной спутницей. С ней он проделал немалый путь, у нее учился и стоял уже на пороге открытия. Но теперь он здоров — здоровье досталось на дармовщину. Выходит, всё хорошо, и завтра опять на работу — влачить постылую жизнь до пенсии? Лучше уж быть больным!

Макс вышел из машины. Боль вернулась: каждый шаг привычно отзывался в сердце. Он шел домой и был не один — он ощущал присутствие. И каждый шаг, помимо боли, отдавался почти осязаемым посылом: жизни не бывать прежней — она изменится, обязательно, скоро.

***

Потянуло в лес. Отправиться в лежащие за Лифтой Иудейские горы и там заночевать!

Вроде бы незатейливый план настолько не вязался со всей Максовой жизнью, что исполнение граничило с невозможным — требовался подвиг (слово, происходящее от глагола двигать — означает, что от подвижника требуется раздвинуть границы возможного).

На умозрительный взгляд — что проще? На деле же… С компанией — да, на рыбалку или шашлыки — пожалуйста. Родина прикажет — готов! Но без видимой цели и в одиночку?..

Рассудок твердил: ты же не дикий зверь — ночевать в лесу одному. Шакалы с гиенами. Комары. Заблудишься и не вернешься. Сгоришь на солнце, а ночью замерзнешь. Прокатись лучше на машине, с подругой. Сходи к друзьям. Да попросту отдохни перед телевизором!

Лавину рассудочных доводов необходимо было отметать беспощадно.

Он никого не посвящал в замысел: проекция фиксированных представлений о нём друзей и их скепсис дополнительно затруднили бы задачу. После истории, где фигурировали Ципи с Русланом, отношения Макса и Ланы заметно изменились. Они даже съездили в Синай: поплавали среди коралловых рифов, дождались рассвета на горе Моисея (бедуины предлагали за Лану верблюдов, но сделка не состоялась). Теперь они проводили вдвоем практически каждые выходные, за исключением тех, когда девушка навещала родителей в Назарете. В общем, Лане тоже (и в первую очередь) не следовало знать о готовящемся походе в Иудейские горы.

Годы спустя, когда он уже привычно произносил «подви́г», ставя ударение на «и» во избежание искажения смысла бытовой затасканностью этого прекрасного слова и чувствуя себя вправе создавать и использовать смещающий ударения «профессиональный» жаргон, он вспоминал тот период, отдавая должное первому, пускай и смешному, но породившему цепную реакцию, подви́гу.

И был день: в одну из пятниц Макс собрал рюкзак, спустился в Лифту, прошел ее насквозь и оказался на тропе, уводящей в холмы. Стоял май, кругом зеленело: природа еще не успела выгореть и увянуть.

Идти было радостно: город и всё с ним связанное осталось далеко позади, будто и не существовало на свете. Временами он садился и отдыхал, и снова шел. Он пересекал лес и выбирался на открытое пространство, всходил на холмы и спускался в долину.

Когда тропу, ведущую через плотный колючий кустарник, преградил завал бурелома, Макс попытался обойти бурелом и завяз в кустах. Проломившись сквозь них, он почти сразу же вновь застрял. Выбравшись из кустов, он понял, что потерял тропинку, и двинулся на закат.

Теперь ему регулярно приходилось проламываться через всё новые и новые заросли, пока наконец, весь исцарапанный, он не выскочил на крошечную прогалину: над крутым, метров тридцати высотой, обрывом нависал поросший травой пятачок. На краю полянки росло огромное дерево. Возле дерева оставалось достаточно места, чтобы устроить бивуак.

Солнце садилось, и Макс понял, что лучшего ночлега не найти. С трех сторон полянку защищал непролазный кустарник, с четвертой — обрыв. Правда, напротив, за обрывом — холмы, и костер будет виден с этих холмов за многие километры. Но здесь он в безопасности: влезть на обрыв практически невозможно. Да и некому.

Макс скинул рюкзак, натаскал хвороста и развел огонь. Когда набралось достаточно углей, он отгреб горящие сучья и закопал в углях несколько картофелин.

Мир накрыла черная субтропическая ночь.

Здешней реальности всегда не хватало полутонов: ночь кончается — наступает слепящий день, кончается день — падает непроглядная ночь. Когда-то — в другом месте, другой жизни — было иначе: долгие сумерки, длинные рассветы, играющие всеми цветами зо́ри. Всё это далеко. Или давно. Это было, а может — будет. Вот бы вспомнить. А здесь — между «было» и «будет» — только ночь. И одинокий костер в ночи…

В кустах послышался шорох. Шорох сопровождался треском. Треск становился громче. Через кусты кто-то неудержимо ломился. Макс инстинктивно сжал палку, которой ворошил костер. Но страха не было.

Из кустов выломилась черепаха и подползла к огню. В ее глазах полыхало.

— И чего ты тут забыл? — проворчала Черепаха.

— Как раз пытаюсь вспомнить.

— Города тебе, что ли, мало?

— Города мало.

— Ишь… огонь тут развел…

— Я скоро уйду.

— Ладно, я так… Ворчу по-стариковски. Спрашивай.

Макс подкинул в костер пару сучьев.

— Ну, смотри: вот я. У меня всё есть. Вообще всё. — Макс сделал жест, указав на себя, вокруг себя и куда-то в направлении города. — Но в этом нет никакого смысла. Никакого. Моя жизнь… Она ходит по кругу и никуда не ведет. День сурка.

— Допустим. Дальше?

— Я разлагаюсь и гнию заживо, думаю о самоубийстве… Но я чувствую, знаю, я уже почти вспомнил, что можно жить иначе, со смыслом.

— Ну и?..

— Нужно что-то решать.

— И чего тянешь?

— Я не знаю, что делать… Что делать?!

— Ты знаешь. — Черепаха хмыкнула, словно раздумывая. — Ладно, Ч-Чернышевский, так и быть — подскажу. Только тогда уж внемли и не прерывай. А паче — взвидь и виждь.

В костре что-то стрельнуло и рассыпалось искрами, а Черепаха затянула монотонным речитативом:

Будет черепицей крыт зеленый дом.

Будет Кустури́ца и Брего́вич в нём.

Будет Дэвид Боуи про майора петь.

Будет по субботам в дверь стучаться Смерть.

И тогда по лужам пришлепает Тарзан.

Из сумы достанет маленький казан.

(В казане под крышкой булькает, кипя.)

«Это зелье, — скажет, — друже, для тебя.

С этим зельем Рокки Драгу победил.

Мафию обставил Данди-Крокодил.

Карлос Кастанеда — тот нагвалем стал.

До чего же, морда, ты меня достал!»

— Когда это я тебя достал? — возмутился Макс.

— Да не меня. Себя! Себя самого ты уже достал.

— Но к чему это всё?

— Ты бы, наверное, хотел услышать что-нибудь попроще, вроде «не грусти»? Но ты ведь не индеец племени яки. Ты же ашкеназский еврей, твою-то мать! Представитель самого развитого этноса на Земле. Пора уже начинать соображать, читать между строк. Я вот не спрашиваю у тебя, при чём здесь день сурка. Хотя в кино уже сто лет не была. Буквально. — Черепаха подмигнула. — Что ж, для особо туповатых, поясню: Черепица — это я и есть, так меня ласково кличут. По крышам мастерица: ремонтирую, у кого прохудилась, на место водворяю, коли ветром снесло. Кому крышу для своего кровного, али паче вековечного дома ставить — снова ко мне.

— Крышу снесет — ясно. А про стук в дверь?

— Этот зов не по моей части. Но для тебя наступает время цыган: пора выбираться из подполья, воплощать аризонские сны, становиться сталкером, выходить в открытый космос. А там, когда жизнь твоя побулькает да покипит, и состоится встреча.

— Со Смертью?

— Хоть что-то скумекал. — Черепаха покивала головой. — Но торопиться не след: тебе еще в здешний культурный слой лепту внести. Так-то вот, сы́нку. Ну, бывай.

Черепаха рванула с места и в мгновение исчезла за краем обрыва. Макс ждал, что раздастся шлепок, но было тихо. Лишь сучья потрескивали в костре.