Либертанго

Михаил Немо, 2021

Сколько жизней дано человеку? Судьба Максима Островского не предвещала крутых поворотов: университет, карьера, семья, кредиты… И даже эмиграция не вдохнула в его жизнь новизну. Но однажды неодолимый зов побуждает героя отправиться в Путь. Роман основан на реальных событиях. Путешествие сквозь Европу на попутках, служба в иностранной армии, жизнь в маргинальных общинах, война с хулиганами из парижских предместий, поход через океан на парусном катамаране… Герой – альтер эго автора – идет навстречу страху и учится выживать в любых обстоятельствах. Раз за разом он создает свой мир с нуля: робинзонада в лесу с женой и двумя детьми, жизнь в озерном монастыре на плоту, тюрьма на тропическом острове… Но когда борьба за выживание теряет наконец остроту, на первый план выходит по-настоящему важное: избежать смерти духовной. Обретет ли человек новую жизнь? Насколько парадоксальным окажется результат? Содержит нецензурную брань.

Час 5. Картонный щит

Поверхность! Что за чёрт?!

Отплеваться и отдышаться.

Ожидал подвоха, знал ведь, что тело будет сопротивляться! А ведь люди захлебываются и тонут — сплошь и рядом! Вода попадает в легкие, человек теряет сознание и — на дно. Даже опытные пловцы, среди дня, рядом с берегом: попал в течение — небольшая паника и — готово. Захлебываются и тонут! Чего проще!

Вот именно — паника. Они не хотят идти ко дну, а я — наоборот.

Ладно, теперь делаю иначе: выдыхаю весь воздух и лишь тогда погружаюсь. Телу ничего больше не останется — только вдохнуть воду.

Итак!

Полный выдох. Толчок ногами и погружение.

Вдыхать воду!!!

Нос как пленкой залепило!

Тогда ртом! Не пить!!! Удерживаться под водой!..

__________

Макс лежал на койке и невольно прислушивался, пытаясь отфильтровать привычные шумы общежития и и́здали уловить приближающийся к его двери решительный и ритмичный перестук каблучков. Сосед отбыл домой, и Макс, закончив нагоняющее сон задание по макроэкономике, завалился на кровать в предвкушении вечера с Мариной и последующих выходных.

Они встречались уже третий год. За это время Макс изменился и мир изменился тоже: распался Советский Союз, Ленинград перекрестился в Санкт-Петербург, а в израильских магазинах стала продаваться пепси-кола — события, с перспективы Макса, равновеликие. А вот события значимые: в комнаты общежития провели телефон, и с некоторых пор кто-то повадился звонить и молчать в трубку.

Не вмешайся однажды в его судьбу Саддам Хусейн и Израилевич с их ржавыми ракетами и нержавеющими вилками, жизнь, наверняка, пошла бы иным курсом. А так…

Вдохновившись примером Марины, Макс поступил на факультет экономики. Выраженных технических или гуманитарных способностей у него так и не обнаружилось, а потому экономика, находящаяся где-то между этими крайностями, представлялась оптимальным выбором. Привлекала также востребованность профессии и потенциально высокая зарплата (Марина со степенью магистра устроилась в один из крупных израильских банков).

Учеба шла с некоторым скрипом, но была надежда, что по мере овладения ивритом учиться станет легче. Порою Макс просто закапывался в учебники и словари, выныривая лишь к выходным. Всё же он выкраивал время и дважды в неделю ходил на бокс — звезд он там с неба не хватал, но удар держал.

Секс как таковой не разочаровал — на этот счет у Макса и прежде не водилось иллюзий: с давних пор он подозревал, что не найдет в сексе новизны. Оказалось сродни еде: утоляешь голод, получая в процессе удовольствие. А кулинарные изыски хороши для гурманов. Макс же гурманом не был — просто обладал здоровым аппетитом.

Но отношения не исчерпывались сексом: невидимая нить соединяла двоих, давала ощущение принадлежности. Макс неизменно чувствовал, что теперь не один, и это было здо́рово!

Однако кое-что в отношениях с подругой мешало. Марина переехала в Израиль в том возрасте, когда у нее начал просыпаться интерес к противоположному полу. Резкая смена северных реалий на южные (правильнее сказать «восточные») наложила курьезный отпечаток на психику: Марина обрела нездоровое (по мнению Макса) пристрастие к мужчинам светлой масти. С ее стороны это было вопросом не расовых, а, скорее, эстетических предпочтений: Марина обожала блондинов. В ее устах слово «блондин» заменяло понятие «красивый», и в эту категорию непостижимым образом попадал и Макс: блондинами являлись все, у кого волосы были светлее типичных для ближнего востока угольно-черных.

— Ты мой блондин, — ворковала Марина в минуты нежности. — Давай заведем ребеночка, маленького — вот такого. — Марина показывала, какого именно, демонстрируя миллиметровый зазор между большим и указательным пальцами. — Беленького, блондинчика — как ты.

Шатен Макс, в противовес Марине с трудом переносивший не только блондинов, но даже и блондинок (блондины казались ему женоподобными, а приверженность мужчин блондинкам виделась вульгарной), внутренне бесился. Вдобавок «удочки» по поводу ребенка, словно бы шутя закидываемые Мариной, тоже нервировали.

Еще она заводила разговоры о совместном съеме квартиры. Макс понимал, что Марине в ее возрасте положено радеть о будущем: такова уж заложенная в женщин программа. Но в свои двадцать два он менее всего собирался обзаводиться семьей и лишать свою молодую жизнь красок. Может быть… когда-нибудь потом…

В коридоре простучали каблучки, дверь распахнулась, и в комнату ворвалась Марина — белая блузка, черная мини-юбка — стремительная и деловая, как всегда.

— Слушай! — Марина присела рядом с Максом на койку. — Случайно увидела объявление: квартира, однокомнатная, недорого. Близко к университету. Может, посмотрим?

— Посмотрим? — рассеянно повторил Макс, кладя одну руку Марине на грудь, а другой внедряясь под юбку. — Посмотрим, посмотрим…

— Прекрати, я ведь серьезно! — В шутливом негодовании Марина шлепнула его по руке.

Квартира была как квартира, впечатляла лишь большая белая ванна. Всё произошло слишком быстро: Макс не успел толком сообразить, а Марина уже подписала с хозяином договор «по-черному» и выписала чеки.

После общаги это был, несомненно, скачок уровня жизни — некоторые завидовали Максу черной завистью. Если раньше приходилось считаться с соседом по комнате, подгадывая встречи под его отъезды-приезды, то теперь к их услугам — целая квартира с широченной кроватью и отдельной кухней. Марина хорошо зарабатывала — холодильник всегда ломился.

Когда Макс оканчивал университет, родился первый ребенок — мальчик. По меркам Марины — самый что ни на есть блондин.

Макс устроился работать в Центробанк.

Жена ездила на белом «Форде», Максу на работе тоже выдали «Форд», черный.

Родилась дочка — и вовсе белобрысая, маме на радость.

Приобрели квартиру, расписав на тридцать лет ипотеку.

Жену теперь приходилось «разводить» на секс: то у нее не было времени, то — настроения. Постепенно обоим это надоело, и теперь они спали, раскатившись по противоположным краям непомерной кровати. Максу такой расклад не нравился, но в его отделе, по счастью, имелись симпатичные сотрудницы без комплексов. Марине же, судя по всему, вполне доставало карьеры и детей.

Работа была неинтересной: сидеть в четырех стенах, пялиться в экран, стучать по клавиатуре. Но уровень жизни необходимо поддерживать, семейный бюджет расписан до шекеля. Еще откладывать на черный день! Ничего, — убеждал он себя, — все так живут, и мы не хуже. Выплатим ипотеку, и начнется белая полоса. А там и пенсия не за горами.

На праздник Пурим Центробанк устраивал корпоративный бал-маскарад. Макс нарядился ангелом: взял у дочки белые кукольные крылышки, прицепил на спину. Пил «Черный русский», быстро опьянел.

В туалет вслед за ним зашел негр в шинели (костюм «белогвардеец»), и, распахнувшись, встал у соседнего писсуара. Макс не помнил, чтобы у них работали негры, и подумал, что, вероятно, «негр» — часть маскарадного костюма. Краем глаза он увидел, что под шинелью у белогвардейца ничего нет — из-под черного живота извергал мощную струю исполинских размеров член. Пенис Макса не шел с этим гигантом ни в какое сравнение. Негр мочился, покачивая своей черной дубинкой, затем посмотрел на Макса и, белозубо осклабившись, потянулся к его члену…

Ощутив жар в паху, Макс кинулся к выходу, но на положенном месте двери не оказалось. Он метался по туалету, задыхаясь, налетая на унитазы и писсуары… Выход?! Где выход?!!

— Ты что? — раздался над ухом испуганный голос.

Марина — в красной футболке и синих джинсах — сидела возле Макса на койке, удивленно взирая на него сверху.

— Я зашла — ты спишь. Я тебя разбудить хотела, нежно — вот так… — Марина показала, как она его нежно будила. — А ты — ка-ак дернешься.

— Я сон такой видел… черно-белый, — пробормотал Макс.

Марина кивнула на учебник на столе:

— Макроэкономику делал? На меня она тоже сон нагоняла. Ну что, едем в «Таверну»? Наш Нержик зеленый тебя заждался.

Вскоре после их знакомства Марина обзавелась «Фольксвагеном-жуком» — ровесником Макса, битым, но неубиваемым, ласково именуемым за свою ржавость «Нержик», — и вечерами они любили, погрузившись в машину, совершать набеги на иерусалимские пабы.

Не считаясь с количеством выпитого, Макс садился за руль, а хорошо знакомая с географией заведений Марина была за штурмана. Иногда они прихватывали из общежития парочку друзей, и машинам оставалось лишь шарахаться от выписывающего зигзаги «жука» с помятыми крыльями, из которого неслось нестройное, но удалое пение.

Благодаря Марине музыкальный кругозор Макса кардинально расширился. Она таскала из дома кассеты, и если прежде из «западных» он знал лишь «Битлов» («Абба», «Бони М» и итальянцы не в счет), то теперь спектр его приверженностей простирался от «Пинк Флойда» и «Генезиса» до Дона Маклина и Саймона с Гарфункелем, и от Шаде и Таниты Тикарам до израильской рок-группы «Наташины друзья». В долгу Макс не оставался (теперь у него была гитара), и подруга фанатела от русского рока. Когда же ей доводилось услышать какую-либо из песен в оригинале, она неизменно утверждала, что Максово исполнение вне конкуренции.

Также он снимал сливки с библиотеки Марининого отца: классика и авангард мировой литературы вперемешку с детективными и приключенческими романами текли к нему бесконечным потоком. Несомненно, Марина явилась для него мощнейшим источником познания мира.

Для зарабатывания денег предназначались каникулы, субботы и ночи. Макс успел потрудиться в бригаде кровельщиков, на кухне ресторана и на бензоколонке. Теперь он охранял университетский кампус.

В охране работали студенты: с фонарем и рацией парами патрулировали общежитие в вечернюю и ночную смены. Часто удавалось неплохо провести время, заныкавшись в комнате у друзей, или же найти укромный уголок между корпусами, устроиться на травке и даже вполглаза поспать (главное, не терять бдительность и, заслышав по рации позывные патрулирующего на джипе дежурного офицера, быстро и как ни в чём не бывало выйти ему навстречу).

Очень многое зависело от напарника. Штат был большой, попеременно работало несколько десятков человек, ребята и девушки. Пары непосредственно перед сменой формировал разводящий офицер. Присутствовал элемент неожиданности, своего рода лотерея: повезет с напарником — считай, взял джекпот. Не повезет — беда.

Худшее, что могло произойти — оказаться в паре с «неправильной» девушкой. Когда в напарники доставался «неправильный» парень — слишком ли сознательный и рвущийся соблюдать букву инструкций (ходить до утра по общаге кругами), или же болтун и зануда — это можно было перетерпеть. Но среди напарниц были такие, кого по-настоящему боялись: за шестичасовую смену она могла вымотать душу. Зато подобающая девушка превращала работу в праздник.

В тот вечер Макс патрулировал общежитие с Ципи — они любили работать вместе. Возможно, само имя наложило на внешность девушки отпечаток: «Ципи» — уменьшительное от «Ципора» — значит «птица». Она и вправду напоминала довольно милого цыпленка: полтора метра ростом, круглые очки, волосы в хвостик.

Ближе к ночи по рации сообщили, что некие студентки нашли возле двери «подозрительный предмет». Тот оказался непрозрачным пластиковым мешком ростом почти с Ципи, наполненным чем-то угловатым.

— Это не наше, — встревоженно поведали девушки. — Понятия не имеем, откуда оно взялось.

Макс с сомнением оглядел мешок и рефлекторно пнул.

— Ой! — сказала Ципи.

Макс взвесил мешок в руке.

— Мусор, — безапелляционно заявил он. — Не ваше, значит, соседи подкинули: лень выносить было.

В этом Макс ошибался: мусор подкинули им самим. В ближайшем выпуске университетского ежемесячника «Валаамова ослица» появился фельетон, из которого явствовало, что журналистская попытка проверить эффективность охраны кампуса вскрыла вопиющую некомпетентность и безответственность. В частности, «двое клоунов» вместо того, чтобы вызвать специалистов, принялись пинать «вероятное взрывное устройство» ногами. Имена, к счастью, не назывались, и начальство спустило историю на тормозах: наказать виновных означало бы поднять вокруг инцидента дополнительный шум.

Иврита для общения Максу уже хватало: с Ципи они болтали на любые темы, дурачились, сплетничали, а ближе к утру разговор обычно закручивался вокруг еды — для возвышенных тем сил не оставалось. Расположившись на ступеньках внутри одного из корпусов, они вспоминали различные яства.

Договорились до того, что решили как-нибудь сходить в ресторан. Ципи родилась и выросла в Иерусалиме, так что у нее имелись любимые места. Это превратилось в традицию: время от времени они выбирались поужинать, всякий раз в другой ресторан — итальянский, французский, аргентинский… Отношения их носили сугубо платонический характер.

Еще в патруле работала Карина. Она приехала из Вильнюса и училась на подготовительном отделении. Карина не подвергала сомнению авторитет Макса и без споров следовала за ним, будь то комната друзей или иное подходящее, чтобы скоротать рабочее время, место. Если соседки-израильтянки не было дома, они могли пойти к Карине, и тогда она угощала его каким-нибудь из своих фирменных блюд.

Карина была веселой и в его вкусе: длинные черные волосы, чуть заметная полнота. Одной теплой ночью они лежали на траве, хоронясь от начальства в закутке между корпусами. Светили звезды, и, пресытившись разговорами, Макс с Кариной поддались поэзии момента… Эх, Вася, Вася!

Впоследствии ни он, ни она больше не делали шагов друг другу навстречу. У Карины (казалось Максу) имелись свои резоны. Для себя же он рассудил, что случайная связь — одно, а постоянная — много больше, чем одно. (Судьба же как раз вознамерилась убедительно продемонстрировать, что случайностей не бывает, а случайных связей — подавно.)

Максу не терпелось поскорее закончить учебу и выплыть на широкие воды жизни, где больше не придется учиться, работать ночами, жить в комнате с соседом, питаться чем попало, испытывать недосып и нехватку денег.

Он сдавал сессии, переходил с курса на курс, продолжал встречаться с Мариной. Но ее время не ждало: уговоры жениться стали перемежаться упреками в том, что она потратила с ним свои лучшие годы…

Среди ровесников Макса имелись женатые. Были и такие, кто хотел жениться — не на конкретной женщине, а вообще. Этого Макс не понимал в принципе, подобное желание виделось абсурдным. Умозрительно он допускал ситуацию, когда настолько привыкаешь к человеку, что в жертву привычке отдаешь жизнь. В таких случаях привычку переименовывают для оправдания в «любовь», чтобы через достаточно краткий срок моральной и бытовой взаимообязаловки убедиться, что любовь путать с привычкой не стоило. Что же касается любви как таковой (Макс не отрицал возможность любви, что бы это ни значило), женитьба представлялась вернейшим способом заморить ее на корню.

Такой, как есть, Марину он уже не устраивал, ей требовалось «будущее». Но обоюдная привычка пересиливала, и эта связь тянулась, радуя всё меньше. Входя в положение подруги, Макс намекал, что с ее стороны благоразумно будет подыскать иную партию, поскольку перспектив у них нет.

Наконец он окончил учебу, получил степень бакалавра, и его призвали в армию (все эти годы он пользовался отсрочкой для студентов-репатриантов). Мир предоставил двоим естественную возможность завершить отношения.

***

В таком ракурсе — снизу и сбоку — верблюжья колючка уже не выглядит однородным ковром. Скорее, лоскутным одеялом. Оказывается, там, где отдельные группы колючих кустов соединяются в единое покрывало, проходит своего рода извилистый шов — в нём колючка помельче и пореже. Ползти вдоль этого «шва» не так больно, зато путь выходит длиннее.

До конца остается много, метров пятьдесят — до веревки, натянутой меж двух колышков. Но о конце пути думать сейчас не время, конца может и вовсе не быть: командир, сука, непредсказуем. Поэтому правильнее сосредоточиться на текущем моменте.

Каждый метр — да какое там! — каждый сантиметр этого пути тернистого с боем дается. Макс ползет, сжимая в руках автоматическую винтовку М-16, попеременно загребая: справа — прикладом, слева — запястьем с обернутым поверх часов (чтобы не бликовали на солнце) широким брезентовым чехлом. Руки с грехом пополам защищены: приклад и брезент принимают шипы на себя. Туловище тоже прикрыто: разгрузочный жилет не проткнешь. А вот дальше — хуже. Ноги: при малейшем движении в мягкую плоть вгоняются десятки шипов, и столько же из нее выходят. Хуже всего — в паху. Если б только заранее знать, надел бы все свои трусы, одни поверх других — все без остатка! А так — словно ерзающий терновый венок на гениталиях, не растерзал бы в клочья. Лучше об этом не думать. Лучше — о постороннем.

Вон Йоси — рядом волочится, стенает в голос. Тезка его — ветхозаветный Иосиф — вообще во рву связанный валялся, где-то неподалеку. Тоже стенал, наверное, не прекращая, пока свои же братья его арабам не продали. За двадцать сребреников. Это после подорожало…

Стенать не запрещается, а вот если поднимешь зад хоть немного, командир, сука, сразу примечает, фамилию твою выгаркивает — зад сам опускается, на колючки тебя насаживает. Йоси-то еще хуже, наверное, приходится. Он в неосознанном еще возрасте заключил союз с Богом — крайней плоти лишился. Сейчас, небось, лишний бы раз подумал, с кем стоит союз заключать, а с кем — не раньше, чем пустыню эту одолеешь в терновом венке на член надетом. Зато, когда доползет, будет хвастать, что верблюжью колючку поимел…

Справа — прикладом, слева — запястьем… Прикладом, запястьем… Ну, хорошо: Йоси, положим, будет чем похвастать, а мне? Пустыню эту я, конечно, ни в жисть не забуду. Это зенит славной моей службы — больше интересного в этой учебке не предвидится. Да, в общем, и не было. Ну, спать не давали. Ну, гоняли строем туда-сюда. Плед складывать научили хитроумно: в шестнадцать слоев (полезнейший навык, ага). Пострелял немного: М-16, «Узи»… Крав мага — контактный бой — вообще несерьезно. На сторожевой вышке ночами торчал — базу охранял (а на деле книжку читал, прожектор направив внутрь башни через люк — личное ноу-хау).

Колючки эти — однозначно — кульминация службы, ее (терновый) венец. А дальше? Курс скоро заканчивается. Так если б хоть воевать отправили! Но с дипломом экономиста на войну не отправят. Тем более войны особо и нет. Так: террористы, мелкие конфликты… В бухгалтерию какую-нибудь посадят, буду три года бумаги перекладывать. Другое дело — на гражданке…

— Взвод!!! Кто! До веревки! Дополз! Лежать! Не вставать! Ждать остальных!!!

Командир, сука, говорить вообще не умеет, только орет: неважно, в поле или в казарме — лишь бы глотку драть. Видно, что удовольствие получает.

Всё, дополз. Щекой на приклад — буду отдыхать, неподвижно. Йоси вон тоже прикорнул. А другие, кто там еще сзади волочится, пусть не торопятся — спешить некуда. Как поднимемся — командир, сука, еще что-нибудь придумает. Хотя, всё лучше, конечно, чем среди терний ползать…

— Разворот! Лежа! Мизрахи!!! — зад опустить!!! Всем! Ползти! Обратно!!!

В душевой Макс стянул брюки и содрогнулся: ниже трусов ноги были ярко-багрового цвета. Нагнулся — краснота распалась на тысячи точек: мелкие — уколы от шипов, и крупные — подсохшие капельки крови там, где шипы входили достаточно глубоко.

Снял трусы и шагнул под душ. Намылился… Стать бы достаточно скользким…

Макс сидел на сторожевой вышке в семи метрах над землей, зажав винтовку между коленей, прикладом в пол. В темноте. В одном ботинке. Второй ботинок стоял рядом, из него торчал носок. Нога зябла. Ничего, скоро забегают…

Вообще, способов закосить армию была масса, и самые оригинальные передавались из уст в уста, становясь анекдотами. Имелись и специфически «русские» варианты. Позднее одна из историй обросла совсем уж неправдоподобными деталями и стала похожа на куст развесистой клюквы, но в те времена имела еще пристойный вид: психиатр в военкомате просит что-нибудь нарисовать. Призывник (родом из бывшего СССР) рисует дерево, а рядом нечто косматое, на цепи. Психиатр требует комментариев. Парень на умышленно дурном иврите, старательно рифмуя, объясняет: «Это — кот научный (не «ученый»!). Направо идет — песни поет, налево глядит — рассказы говорит». Согласно изустному приданию, психиатр, сраженный силой классических русских образов, тут же выписывает белый билет, в который раз подтверждая, что Пушкин (даже в чужих палестинах) — наше всё.

Но Макс упустил момент, когда можно было — еще в военкомате — задурить психиатра. Теперь он внутри системы, и чтобы из нее выбраться, необходимо отличиться по-настоящему. Оставалось найти способ, продумать детали и выждать подходящий момент. И уповать.

Момент наступил в ближайший шаббат: на всю ночь с пятницы на субботу в казарме оставили гореть свет. Так делали всякий раз: в пятницу, с заходом солнца, полагалось либо гасить свет и не включать до следующего вечера, либо оставить его гореть на всю ночь и весь следующий день — в течение суток прикасаться к выключателю запрещалось. Этот порядок бесил всех и даже, несомненно, самого командира, обязанного уважать религиозные чувства солдат. А религиозными чувствами во всем взводе обладал лишь Моти — ссутуленный ушлепок в вязаной ермолке — кипе́. Это его все благодарили за «удовольствие» спать ночью при свете. И ему же Макс лично был благодарен за предоставленную возможность.

Йоси, занимающий соседнюю с Максом койку, так что они пользовались общей тумбочкой, должен был в четыре утра заступить на дежурство (Макс тщательно сверился с графиком на стене). Сам же он в два ночи отправлялся на вышку, где до шести утра должен был обшаривать прожектором подступающую к базе пустыню.

Записку приготовил заранее. Выводя на бумаге ивритские буквы, дергался от отвращения: текст было бы сложно превзойти в пошлости. «В моей смерти прошу никого не винить». Всё! Именно так: чем банальнее, тем лучше. Никакой фантазии, только клише — вернее сработает.

Сама по себе записка и текст в ней — пошлятина. Но осознанная пошлость перерастает в противоположность, становясь актом творчества. (Аналогично, будучи осознанной, необходимость обращается в свою противоположность — свободу.) И если уж действительно покидать этот мир, то никаких записок, тихо и незаметно. «Не винить»… Кто здесь может быть виноват? Ведь это между тобой и… Тем Парнем — ваши, можно сказать, интимные с Ним дела.

Из-за казарм вынырнули и начали стремительно приближаться фары армейского джипа «Суфа». Похоже, сработало — как раз четыре утра. Значит, Йоси встал, обнаружил на тумбочке записку (спасибо Моти за иллюминацию) и отнес дежурному офицеру. Дальше — дело техники. Весь замысел, конечно, шит белыми нитками, но должен прокатить. Не оставят же они меня после этого с винтовкой наедине!

Входя в роль, Макс уткнул глаза в пол. Тут до него дошло, что он и рукой вполне смог бы достать курок. Для чего же было, спрашивается, снимать ботинок? Но тем лучше — он же «псих»!

Хлопнули дверцы джипа, по железной лестнице застучали ботинки, и на вышку ворвались командир с мощным армейским фонарем и дежурный офицер с Максовой запиской в руке.

— Почему снял ботинок?! — рявкнул командир, шаря лучом.

— Жарко, — буркнул Макс, не поднимая взгляд.

— Не слышу!

— Жарко! Нога вспотела!

— Дай сюда. — Командир выдернул у Макса винтовку. — Надевай ботинок, едешь с нами.

До восьми утра он просидел в комнате дежурного. Тот дремал за столом, Макс притулился в углу на стуле. В восемь появилось начальство и было введено в курс дела.

— Со студентами вечные проблемы, — только и сказало начальство, вручая бывшему студенту запечатанный конверт.

Макс отправился в иерусалимский военкомат, где его принял армейский психиатр. В конверте оказалась «предсмертная» записка и сопроводительное письмо.

Психиатр с подозрением глянул на Макса. Но после всех волнений и бессонной ночи тот выглядел и вправду безумно.

— Пытался покончить с собой?

— Да.

— Намерен повторить попытку?

— Как только мне отдадут винтовку.

***

Получив «белый билет», Макс забурился на квартиру к друзьям. Эта компания «торчков» (так, сознательно утрируя, называл их Макс) любила курнуть травку, и в этом он был безусловно с ними.

«Торчки» снимали большую квартиру в центре Иерусалима, и там было нескучно. Фактически это был «флэт» — место, где не столько живут, сколько тусуются. Однако те, кто там жил, старались поддерживать необходимый для сносного существования порядок.

В квартире как раз освобождалась комната: выселялся безбашенный отморозок Геха. По определению Андрея — одного из жильцов, — Геха принадлежал к породе людей, которых за жестокость выгоняли из гестапо. Самого Геху пришлось погнать с их, мягко говоря, не самой цивильной хаты за скотство и беспредел. В коммунальной жизни тот руководствовался добрососедским принципом: «Кому мое говно мешает — тот пусть его и убирает». Он именовал себя «графом де Боширским» и мог, нимало не смущаясь, что соседям с утра на работу, завалиться среди ночи с толпой пьяных в хлам друзей, опустошить общий холодильник и горланить и топотать до утра. В Гехиной комнате имелся балкон, с которого он и его друзья периодически блевали на соседей-израильтян. Те приходили скандалить.

Когда Макс занял Гехину комнату, народ вздохнул с облегчением, ибо новый жилец быстро навел в квартире порядок. За последнее время туда повадились нежелательные личности: употребляющие тяжелые наркотики или попросту слишком шумные (соседи вызывали полицию). Макс быстро просек, кто здесь персоны нон грата, и когда перед дверью обнаруживалась парочка подрагивающих субъектов, нацелившихся проникнуть в квартиру, чтобы там «замутить белого», Макс (смутно представляющий сущность и назначение «белого») безжалостно захлопывал дверь у них перед носом. Чересчур же разошедшихся гостей он железной рукой (а иногда и пинком) выставлял из квартиры, хотя чаще дебоширам хватало одного тяжелого взгляда исподлобья или поднесенного к носу кулака. Всё это не мешало самому Максу с удовольствием участвовать в здешних попойках и обкурках.

Однажды он по старой памяти заглянул в «Таверну». За столиком сидела Марина с интеллигентного вида израильтянином: очки, карие глаза, редеющие черные волосы. Марина махнула Максу, чтобы тот подсаживался к ним.

У Марины было всё хорошо. Лучше даже, чем у Макса.

Пора было приступать к поиску «настоящей» работы — такой, где он смог бы использовать то, чему с таким трудом научился, и в результате обрел то, о чём так долго мечтал. Очертя голову, Макс кинулся в этот омут: прочесывал объявления, слал резюме, ходил на собеседования…

Через месяц, убедившись, что найти постоянную работу — дело небыстрое, он устроился охранять городское водохранилище. Гигантское бетонное сооружение, обнесенное забором с намотанной поверху колючей проволокой — круглые сутки там бдели два вооруженных пистолетами охранника. (В условиях пустыни и то и дело обостряющейся интифады водохранилище превращается в важнейший стратегический объект.)

Параллельно с работой в охране Макс продолжал ходить на собеседования, ожидал ответа, получал отказы… Через несколько месяцев этих потуг у него начали опускаться руки.

***

По пути с работы Макс завернул на шук и купил два килограмма шикарной черешни. В квартире никого не было, и, оставив служебную «Беретту» в комнате в символическом тайнике между стенкой и лежащим на полу матрасом, он прошел на кухню, где первым делом вставил кассету в магнитофон. Заиграл «Пинк Флойд», альбом «Темная сторона Луны».

Помыв черешню, Макс сел за стол и принялся ее методично уничтожать. Неожиданно на кухне материализовался Петя Чел.

Петя был приверженцем команданте Че Гевары (он походил на него и внешне), и сам когда-то придумал называть себя «Че». Со временем прозвище зажило самостоятельно и подросло на одну букву — не в последнюю очередь благодаря Петиной человечности. Чел жил тем, что нес людям радость: он знал, где ее достать, брал сразу много и распределял порционно среди друзей и знакомых. За хорошую, качественную радость ему щедро платили искренней благодарностью.

По молодости, еще в России, Петя был серьезным человеком: занимался рэкетом и другим насильственным бизнесом. Но после недолгого периода героиновой зависимости злоба (по его собственным словам) ушла. Радикально изменившись, он отошел от прежних занятий, а напоминанием о былой жизни осталось лишь увлечение боевыми искусствами.

Чел нигде конкретно не жил — на любом из многочисленных иерусалимских флэтов всегда был готов для него и стол, и дом. Бо́льшую же часть времени он обитал в Лифте — заброшенной деревне, построенной в незапамятные времена на склонах глубокой долины у въезда в Иерусалим.

Последние законные обитатели Лифты — арабы — вынужденно покинули жилища во время израильской Войны за независимость (известной также в арабском мире как «Катастрофа»). Если бы каменные дома могли гореть, уходящие жители наверняка бы их сожгли. А так, перед уходом они лишь пробили в каменных крышах и полах своих домов огромные дыры: по одной сквозной дыре в центре каждого помещения.

За прошедшие после ухода хозяев полсотни лет некогда величественные дома с могучими стенами из иерусалимского камня сильно обветшали. Построенные даже не на века — на тысячелетия, — эти дома, покинутые хозяевами, начали быстро, истерически разрушаться. Уход людей, служивших «душой» жилища — своего рода «духовная смерть» дома. После нее — только распад.

Но были те, кто, сами того не ведая, противостояли распаду: населяя более-менее сохранившиеся дома, в Лифте обитала целая колония — несколько десятков человек — из тех, кого не устраивала предписанная обществом жизнь. Лифта превратилась в город-сквот, и власти боролись с «захватчиками», проводили рейды, жгли вещи. Но домов было много — сквоттеры устраивали тайники, прятались, а после ухода полиции возвращались к привычной жизни.

Быт был налажен: зимой грелись, топя камины (в толщах стен сохранились дымоходы) или разводя костры прямо на полу: зияющие оконные и дверные проемы, а также дыры в полах и крышах гарантировали приток воздуха и вытяжку дыма. За пищей поднимались в Иерусалим и добывали ее кто как мог — бывало, и воровством. Прикармливали бродячих собак — животные обитали здесь наравне с людьми.

Имелся родник: вытекающий из пещеры ручей падал в античный, иерусалимского камня бассейн. Там можно было набрать воды и помыться (среди «лифтян» имелся легендарный человек, который мылся лишь, когда, будучи под кайфом, нечаянно падал в бассейн).

К лифтинскому источнику спускались и обыкновенные жители Иерусалима: их притягивала увековечившаяся атмосфера библейских времен. Религиозные евреи совершали ритуальные омовения, молодежь приходила искупаться и пообщаться.

В Лифте неоднократно наблюдались аномальные явления. Место было сродни «зоне» из «Пикника на обочине», и тамошние обитатели чувствовали себя продолжателями дела сталкеров. Однажды Макс лично видел «черный луч», на который указал ему один из лифтян: ночью на фоне темного неба выделялся еще более темный — чернее ночи — луч, выходивший из некой точки на склоне долины и терявшийся в небе. Лифтяне неоднократно видели этот луч, но попытки найти его источник ни к чему не приводили.

И именно в Лифте Макс наблюдал иерусалимскую тьму: среди дня с запада пришла гигантская черная туча, и на добрых полчаса воцарилась поистине ночная темень, после рассеявшаяся без следа. «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город.…опустилась с неба бездна… Пропал Ершалаим, великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма…» Вот о чём писал Мастер! Учитывая, что Булгаков не бывал в Иерусалиме, такие подробности могут быть лишь плодом мистического откровения. Максу же еще предстояло побывать и пожить во многих местах Земли, но не доводилось видеть ничего подобного иерусалимской тьме.

Некоторые «колонисты» жили в Лифте постоянно: месяцами и даже годами. Летом численность колонии увеличивалась. На зиму оставались лишь наиболее стойкие. Были и «сочувствующие» — те, кто приходил в Лифту пообщаться с ее обитателями. Макс был одним из таких сочувствующих.

Для Пети же Чела домом являлся весь Иерусалим, а Лифта была, скорее, еще одним, хотя и наиболее любимым, «флэтом».

— Привет. Где все? — Чел присел к столу.

— Свалили куда-то. А ты как вошел? Или я дверь не запер? — Макс пододвинул гостю миску с черешней. — Угощайся.

— Может, запер, а может — и нет… — Чел положил в рот ягоду и, прикрыв глаза, медленно ее раскусил. — Божественно.

— Вкусно, — согласился Макс.

Петя пристально на него посмотрел и извлек из холщевой сумки пакетик травки и упаковку сигаретных бумажек.

— Божественно! — с напором повторил он. — Тебе надо дунуть. И мне не повредит.

Чел сноровисто завернул косяк и протянул Максу:

— Взрывай.

Макс обожал этот момент: привычный мир еще здесь — знакомый и надоевший, но ты уже знаешь, что еще чуть-чуть, считаные минуты — и реальность начнет ускользать, неудержимо меняться, поворачиваясь другой, прежде сокрытой от тебя стороной. И ты волен отказаться, остаться в привычном мире, но сознательно выбираешь путешествие.

Он прикурил от зажигалки, глубоко затянулся, задержал дым в легких и медленно выпустил. Затянулся еще раз и передал косяк Челу.

— Ты из Лифты?

— Угу, — кивнул Чел, выпуская клуб дыма. — Кстати, не забыть: купить на обратном пути корм для собак. Животные — прежде всего. А у тебя что?

— Работу ищу, — обреченно вздохнул Макс, принимая косяк. — Отчаяние уже берет.

— Погоди-ка… — Чел хитро посмотрел на Макса. — То есть, вот ты — учился-учился, столько лет парился, а теперь еще и работать собираешься?

— Ну да, само собой. — Макс вернул Челу «пяточку».

— Ладно: найдешь работу, будешь работать. И что? — Чел прикончил косяк.

— Пошлю всех подальше, — вырвалось у Макса (так что он сам удивился).

— Это правильно, — не стал спорить Чел. — Только при чём тут работа?

В спонтанном ответе Макса не было рацио — лишь укоренившаяся иллюзия, что начав зарабатывать и «встав на ноги», он станет свободен. Вдобавок то был отголосок давнишней мечты: вот он идет под дождем, в темноте, подняв воротник пальто — никому не нужный. Вообще никому. Он идет и курит, пряча сигарету в кулак. Никто не знает, кто он такой. Никто на свете не знает, где он. Никто его не ждет и не ищет. И это прекрасно — ведь и ему не нужен никто…

Как же далеко до воплощения мечты! Он уже стал ненужным для израильской армии… Но это лишь первые шаги. Следующим шагом — парадокс! — должна стать надежная, постоянная работа…

— «При чём здесь работа?» — тупо повторил Макс и потряс головой, разгоняя навязчивые видения. — Что ж — столько лет учебы коту под хвост? Ладно — я! — Макс перешел в наступление. — А ты? Тебе уже под тридцать, и ни кола, ни двора, ни профессии — ничего. Не стремно так жить?

— Да наоборот! — решительно отверг домыслы Чел. — Дом — точно знаю! — мне рано или поздно подарят. А профессия у меня есть, я — поэт. — Петя достал из волшебной сумки книжицу размером с ладонь. — Мои стихи. Вот послушай:

Кривое счастье, дохлые успехи,

Бумажный меч или картонный щит.

Я защищен: круты мои доспехи.

А стрёмный мир, как прежде, будет бит!

Чел достал авторучку, надписал титульный лист и вручил книжку Максу.

— «Великому прозаику от великого поэта. П. Чел», — прочел Макс. — Какой я тебе прозаик?

— Прозаик — в полный рост! И проза жизни еще даст о себе знать в проявленном мире материальных иллюзий. Но довольно прозы! — Чел пододвинул миску Максу. — Попробуй-ка черешню теперь.

Макс положил ягоду на язык, покатал во рту и, прикрыв глаза, легонько прижал… Кожица натянулась и лопнула: омывая вкусовые сосочки, в рот потек живительный сок. Рецепторы выработали импульс, отправив его странствовать по волокнам блуждающего нерва, где, безудержно разрастаясь и захватывая всё более обширные области, он достиг наконец таламуса и триумфально завершил путь, водопадом обрушившись на опекулярную область коры головного мозга. Искрящиеся брызги обратились туманной взвесью и плавно осели, явив по себе кристальную чистоту…

— Божественно, — произнес Макс, открывая глаза.

— То-то же, — удовлетворенно сказал Чел. — Можно двигать дальше.

Выходя из квартиры, Чел столкнулся с возвратившейся откуда-то Рыбой.

Рыба — крошечного роста хиппушка — была еще одной постоянной обитательницей квартиры. Родившись под знаком Рыб, она ела в основном рыбу, и в лице ее было нечто неуловимо рыбье. Она жила с кошкой по имени Кошка, придерживающейся одной с хозяйкой диеты.

— Петечка! — Рыба повисла у Чела на шее. — Как здорово!

— Привет, слушай, у меня кислота: «Симпсоны». Сегодня в Лифте закидываемся. Есть один для тебя — цена как в прошлый раз. Ты с нами?

— Хочу-хочу-хочу! — Рыба захлопала в ладоши. Но осеклась: — Только… целый — многовато. А то в прошлый раз было как-то… чересчур.

— Ну, распополамь с кем-нибудь — кислота хорошая, вставит нормально.

— С кем бы?.. Может, ты найдешь?

— Кто мог, у меня уже взял.

Чел вернулся вместе с Рыбой на кухню.

— Максик, ты дома! — Рыба чмокнула его в щеку (стоя, она была вровень с сидящим на стуле соседом) и за черенок вытянула из миски пару черешен. — М-м-м, ягодки…

— Может, ты хочешь? Половинку? — обратился Чел к Максу. — Ты ведь еще не пробовал? Тогда половинка — в самый раз, больше не надо.

— Больше не надо, — вздохнув, со значением подтвердила Рыба.

Чел достал из сумки крошечный кусочек фольги, развернул и положил на стол. Внутри оказалась еще меньшего размера квадратная картонка — «трип» — с изображением пучеглазого мультипликационного человечка.

За время жизни в квартире Макс неоднократно присутствовал при купле-продаже, а также приемах ЛСД. На принявших «трип», как правило, начинала «давить крыша» и их куда-то уносило, так что Максу не доводилось наблюдать кислоту в действии.

Он знал, что ЛСД не вызывает зависимости, но при неразумном употреблении может «спалить» мозги. Останавливало в основном то, что кислота, номинально попадая в категорию «тяжелых наркотиков», была несовместима с Максовыми представлениями о себе: бакалавр, экономист, одним словом — человек серьезный, здравомыслящий, «нормальный». Он вообще отделял себя от всей этой братии «торчков», проводя незримую черту между «я» и «они». Другие — нормальные, — с которыми он учился и жил в общежитии, были ему ближе, понятнее, и возможно, именно поэтому Макс с ними скучал. Но если они — нормальные, значит Чел и иже с ним — ненормальные, а что же в тех нормального, а в этих такого уж ненормального, когда он…

— Макс, ты завис. — Рыба провела ладонь перед неподвижными зрачками уставившегося на цветную картонку соседа и принюхалась: — Вы тут пыхали! Без меня?! — Потешно уперев руки в боки, Рыба укоризненно взглянула на Чела.

— Действительно, — произнес Макс, оторвавшись наконец от созерцания картонки, — скрути-ка, Петя, еще косячок. А там посмотрим.

Чел достал из сумки кассету и заменил стоявшую в магнитофоне. Заиграл «АукцЫон», альбом «Птица».

–…а Лифтер узнал всю пра-авду. Не за что биться, нечем делиться: всё об одно-ом… — подпевал Чел гимну лифтян, скручивая косяк.

Рыба и Макс, наблюдая за священнодействием, поглощали черешню.

Купив по дороге собачий корм, спустились в Лифту.

В одном из домов на полу сидело в кружок несколько человек. Чел вошел и, разорвав принесенный пятикилограммовый пакет, высыпал содержимое в центр круга, прямо на каменный пол. Пакет выкинул в бездонную дыру в середине комнаты.

К коричневым шарикам потянулись руки, и люди с аппетитом захрустели собачьим кормом. Кто-то притащил из угла пластмассовую бутыль с кетчупом и выдавил ее на съедобную пирамиду — руки замелькали с удвоенной быстротой. «Животные — прежде всего», — вспомнил Макс слова Чела. С улицы зашли собаки и присоединились к трапезе.

Сошедшие из Иерусалима посидели со всеми, раскурили косяк. Макс тоже попробовал собачий шарик: съедобно.

— Ну что, — сказал Чел. — К источнику?

Макс, Рыба, Чел и еще двое лифтян (один из них, которого все называли Пеликан, однажды показал Максу черный луч; второго он видел впервые) вышли наружу. Петя достал из сумки миниатюрные ножницы, разрезал «Симпсона» и раздал половинки Максу и Рыбе. У лифтян «трипы» были при себе.

Положив картонку под язык, Макс ощутил горечь — характерный вкус лизергиновой кислоты.

— Минут через двадцать начнет действовать, а через сорок полностью вставит, — сказал Чел, беря шефство над неофитом. — Прольется, прольется кислотный дождичек!

Придя к источнику, ребята сели на пригорке, с видом на воду. Чел — поэт, пророк и повелитель стихий — обратил взор к небу и простер руки:

— Грядет великое оледенение, суровый, бледный холод — эра абсолютного нуля!

В десятке метров от них, возле каменного бассейна находилось несколько человек. Двое религиозных мужчин сидели на парапете: широкополые черные шляпы, бороды, пейсы, белые рубашки, черные брюки. В руках у каждого — Тора. Неподалеку от них расположились трое молодых ребят в просторных цветных одеждах. Один был с обритой головой, другой — с собранными в пучок дредами, третий — длинноволосый. Парень с дредами перебирал струны гитары, его друзья негромко переговаривались на иврите.

Макс испытывал внутри себя непривычное волнение: словно бы в верхней части туловища что-то робко толкалось — в грудь, плечи, спину, — просилось наружу — пустите!

— Ты как вообще? — Сидящий по правую руку Чел с любопытством взглянул на Макса.

— Подпирает…

— Меня тоже, — ободрил Чел. — Почти что догоняет.

Быстро темнело. Наверху — в Иерусалиме — зажглись огни. Над Лифтой взошла луна.

Возле бассейна один из молодых ребят, с длинными волосами и красивым узким лицом, подошел к бородатым мужчинам — попросить огня, а может, узнать, который час. Завязался разговор. Макс со своего места слышал и наблюдал. Древнееврейский язык резонировал в иерусалимском камне.

— В Торе — вот здесь, — говорил бородатый мужчина в белой рубашке, — все ответы. Больше ничего не нужно. Ты выполняешь предписания — остальное делает за тебя Господь.

— Но ведь интереснее понять самому! Разве Бог не дал мне свободу, чтобы во всём разобраться?

— Как же ты сам разберешься? Бог создал нас и всё остальное, и дал руководство. — Книжник потряс Торой. — Без этого ты наделаешь глупостей, погрязнешь в грехе.

— Но если во всём следовать книге, зачем вообще жить? Следовать составленной программе — как машина? — горячился парень.

— Эту программу составил Всевышний — для людей, а не для машин! Вот, смотри, здесь написано…

— Я знаю, что написано! — перебил парень, резко взмахнув рукой. — Книга книгой, но важно самому познать мир. У нас есть ноги — мы можем ходить, руки — чтобы делать, глаза — видеть, а уши — слышать! У нас, наконец, есть сердце — чтобы мы жили! Прости, я волнуюсь…

— Ничего, Бог всё стерпит. Ты еще молод, но однажды обязательно тахзо́р бэ тшува́ — «вернешься к Ответу», в лоно истинной веры. Станешь жить по Закону, чтить Закон…

Разговор кружил по спирали, светящимся разноцветным удавом сжимая кольца вокруг незримого центра — невидимой черной точки:

— Всевышний.

— Свобода.

— Ответ.

— Вопрос.

— Закон.

— Хочу.

— Грех.

— Сам.

— Он.

— Я.

–?

–!

–.

Макс обернулся влево — туда, где в шаге от него сидела Рыба. В то же мгновенье девушка повернулась к нему. Ее глаза горели белым, и Макс, на миг ослепнув, в них полностью утонул. Его охватил страх: он один во всем этом свете!

С усилием вынырнув в привычную тьму, страшась опять утонуть, Макс достал и закурил сигарету: простое и нормальное — очень земное — действие. Шипящий огонек на кончике сигареты служил ориентиром во тьме, спасательным кругом удерживал на поверхности.

Мистерия между тем продолжалась. Ночной мир и действующих в нём лиц постигала метаморфоза:

— Я чту Закон — не мните, что я его нарушу! — В голосе юноши с узким лицом звенел теперь леденящий холод. — А вы, оставив заповедь Божию, лицемерно де́ржитесь предания человеческого. Но Закон — во мне…

Пятеро у бассейна светились в лунных лучах. Человек с узким лицом сиял ярче других. Внезапный порыв ледяного ветра сорвал шляпу с головы бородатого мужчины и опустил ее в центр водоема. Книжник встал и беспомощно склонился над гладью — до шляпы было не менее семи локтей.

Макс вскочил. Он знает, как достать шляпу: он видит лед и сумеет по нему пройти!

Но его опередил человек с узким лицом: подойдя к краю бассейна, он сделал шаг, другой, третий, беззвучно прошествовал по искрящемуся льду, наклонился и поднял шляпу. Затем вернулся и подал ее своему вечному врагу:

— Прими, добрый человек.