Проба пера

Михаил Дорошенко

Сборник состоит из квазидетективных историй.«В текстах Дорошенко все персонажи имеют обыкновение переходить под разными именами из одного сюжета в другой. Пребывая в разных эпохах и личностях, все „они“ живут жизнью одной персоны – творца».Олег Серов

Полет сквозь бамбуковый лес

— Итак…

— Она звалась Татьяной.

— Шутить изволите, подследственный?

— Отнюдь! Мне ли не знать свою жену? Татьяна Негода.

— Так ты, стало быть, Негода?

— Скорее всего, негодяй.

— Это уж точно.

— Касательно фамилии, то это она Негода, а я, как уже говорил, Непогода.

— Во-первых, ты об этом еще не говорил…

— Запамятовал, должно быть.

— А во-вторых, почему она у тебя Негода, а ты Непогода? Короче, откуда у тебя лишнее «по» в фамилии?

— Ну, это так… игра слов.

— Не родственница ли нашего следователя?

— Она и есть моя жена.

— Какая еще жена? Что еще за история?

— Да, действительно, это целая история. Я ее узнаю, а она меня нет.

— Отчего же?

— От гипноза. Она ж под гипнозом.

— Час от часу не легче.

— Вот вы сейчас скажете, что в ее биографии такой факт отсутствует, что, мол, клевета, наговор. На что я отвечу: не помнит.

— То есть, как это — не помнит?

— В бытность мою агентом СД мне пришлось участвовать в похищении людей. Мы перевозили их через линию фронта, доставляли в какой-нибудь замок в Венгрии и фотографировали в эсэсовской форме. С Гиммлером, скажем, — награждает железным крестом. Надиктовывали им, то есть похищенным, под гипнозом инструкцию и возвращали назад. Человек все позабыл, живет себе в беспечности, а через несколько лет является к нему такой вот, как я, тоже загипнотизированный…

— Стало быть, ты тоже… загипнотизированный?

— Все в каком-то смысле загипнотизированные. Являюсь я как-то к Негоде и говорю ничего не значащую фразу, нелепицу даже: «Хома, скажем, хомерик эст», а это ключ к человеку, отмычка души, так сказать. Она, конечно же, в слезы, а делать нечего — или задание выполняй, или фотографии в НКВД разобъясняй.

— Фамилию вы могли услышать в коридоре. Кто-то окликнул, она обернулась, и вот на этом вы и построили свою клеветническую версию.

— Я понимаю: вам жалко коллегу, мне самому ее жаль. Она не по своей воле побывала в плену. Под гипнозом. Можно сказать, что во сне.

— Это еще нужно доказать.

— Вот и проверьте. Убедитесь в полной ее невиновности.

— Придется, но ежели не подтвердится…

— То вы сотрете меня в порошок. Так от меня и сейчас ничегошеньки нет: ни имени, ни званья. За то и арестовали, что назвался бароном фон Эссен, а подтверждающих документов не оказалось. Я вынут из жизни, меня нигде нет.

— Ну, положим, у нас-то ты есть.

— Кто из тех, кем я был в свое время, перед вами? Вот в чем вопрос? Я, когда очередную легенду заучивал, перевоплощался в новую личность целиком, а затем всякий раз вспоминал свое прошлое и возвращался в себя. С годами, однако, все спуталось. Кто я теперь, неизвестно.

— Фон Эссен, вы лучше скажите, кто вас нанимал? Гестапо? СД?

— Если бы только гестапо! Сколько было всего — не упомнишь. Я плохо переношу гипноз. Всегда сопротивляюсь, а потому кое-что запоминаю. Нам с Негодой устроили свадьбу. Я был в черном мундире, а она, пардон, без всего, как в Эдеме.

— Город в Венгрии вспомнили?

— Да нет, прародительницу.

— Бабушку, что ли?

— Скорее прабабушку.

— Какое задание она получила под этим самым… гипнозом?

— Задание не помню, а вот подробности свадьбы были пикантными. На церемонии она еще стеснялась, а в спальне дала волю инстинктам, как говорится.

— С врагом народа?!

— Но это единственное ее преступление, поверьте.

— Где фотографии?

— В архиве гестапо, должно быть. Можно на самой Негоде поискать. Они обычно какой-нибудь знак оставляют на теле, и этот знак появляется во время возбуждения особого рода. Сопрягаетесь вы, скажем, с какой-нибудь незабудкой вроде Негоды, а у нее свастика начинает проступать на спине или иероглифы на ягодицах. Кстати, об иероглифах. Меня превратили в японца однажды посредством иглоукалывания. Физиономия распухла, глаза заплыли. Ивана-сан, можно сказать. Кем только я не перебывал. Меня столько раз гипнотизировали. Уже и не помню, кем был поначалу.

— Эх, фон Эссен… фон Эссен…

— Бах.

— Кого бах?

— Меня. Фон Эссенбах зовут. Вспомнил. А может быть, и Эссенхейм.

— Кем вы только себя не называли: и князем Мышкиным и графом Пышкиным.

— Князь Мышкин был моим прадедом. Фома Достоевский с него образ списал. Я, как отходит наркоз, то есть гипноз, так вспоминаю все лишнее. Тамплиером себя вспоминаю частенько. Один из моих предков, кстати, был хранителем золота тамплиеров в одной из пещер в Швейцарии. Ездил туда каждый год. Посидит, бывало, поперебирает монеты, а воспользоваться не может: проклятое золото. Но это так, к слову пришлось. Нам бы свое разыскать. Хочу вернуть родине долг: царское золото, скажем.

— Возвращай.

— Представьте золотой шар весом эдак в полпуда. Протяните ладонь. Чувствуете тяжесть золотого шара в руке?

— Д… действительно чувствую, а… шар-то сам где? Одно ощущение.

— Подобные шары мы… бывшие белогвардейцы… вывозим за границу посредством подземных ходов, под Карпатами, скажем.

— Ну, а откуда вывозится золото? Куда? Кто вывозит? Я про это золото слышу уже третий месяц.

— Так под гипнозом вывозят. Никто ничего и не помнит. Да что там золото! Есть еще более ценный товар.

— Что за товар?

— Я боюсь говорить.

— Что так?

— Боюсь, не поверите. Впрочем, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Вы вот ни в Бога, ни в черта не верите, а они там, за границей, верят во все. Вы не представляете, какие деньги они платят за то, чтобы заполучить какого-нибудь замухрышку с… особенностями.

— Приведите пример.

— Ставят, к примеру, перед таким замухрышкой тарелку со щами, а он поплюет в нее, ложкой повозит и говорит: завтра будет дождь со снегом — и точно! Супец велит вылить подальше, ибо прокисает мгновенно.

— Гражданин Эссен…

— Фон…

— Гражданин подследственный, за шутки подобного рода…

— А вы не пишите в протоколе про щи, вы лучше запишите фамилии тех, кого уже вывезли. Был человек, вроде не умер, а на месте его нет. «Подайте сюда Тяпкина-Ляпкина!» Тяпкин на месте, а Ляпкина — нет. Сотни людей исчезли незнамо куда. Эдак вы всю науку провороните. Напишите в протоколе: фон Эссен занимался вывозом людей, представляющих научную ценность. Неважно, чем они там занимаются, магией или гипнозом. Главное — исчезают. Значит нужны! Вот вы мне не верите, усмехаетесь даже. Мели Емеля, твоя, мол, неделя.

— Ну это все пустяки. Расскажи что-нибудь посущественней.

— Представьте себе кабинет, а в нем персона находится. Оставляют персону в кабинете одну, а в соседней комнате включают машину. Заходят через десять минут, а она, то есть персона, лежит на столе с проломленным черепом. Никого в кабинете нет, а случилось.

— Кто выходил последним, тот и хрястнул по черепу кастетом.

— В том-то и дело, что все вместе выходят. Эксперимент, сами понимаете. Аппарат похож на пишущую машинку старинного образца в соединении с зингеровской, что ли, и… велосипедом. Короче, какой-то перпетуум-мобиле. Изобретатель опускает в щелку золотую монету, что-то там понажимает, подергает за рычаги и минут через десять говорит: «Все готово». Назавтра в газетах — инфаркт.

— Ну, это уже фантастика какая-то.

— Нет, магия. Казалось, ничего не должно быть, ан нет — происходит.

— Кого из членов правительства облучали посредством машины подобного рода?

— Жданова, к примеру.

— Кто сообщник? Где облучали? Из каких окон?

— Из каких окон, не могу сказать. Подъехали ночью на какую-то квартиру с… наводчиками. Пооблучали, потом поехали за город, постреляли наводчиков, чтобы не было свидетелей, и концы в воду. Я, когда стрелял в них, так, думаю, вам и надо, предатели!

— Сам-то хорош: товарища Жданова загубил, негодяй!

— Так я — белогвардеец недорезанный, классовый враг, так сказать, а они все — предатели.

— Эссен, мерзавец, мы тебя семь месяцев назад арестовали. Жданов был еще жив. Что ты на это соврешь?

— Имею астральный двойник. Сам не пойму, кто из нас он, а кто я. Пока здесь находился, он там, на свободе, товарища Жданова сгубил, и не его одного. Всему объяснение есть.

— Ох, и устал я от твоей болтовни, Непогода.

— Давайте меняться ролями. Вы будете подследственным, а я — следователем. Пока я поработаю, вы отдохнете, расслабитесь. Проведем эксперимент. Я из вас все свои сведения выведаю. Согласны?

— Эксперимент, говоришь? Задавай свои вопросы, согласен.

— Вот и чудненько. Желательно, чтобы вы на мой табурет пересели, а я в ваше кресло, ну да ладно. Вот вы, Иван Алексеевич, подумали…

— Помилуйте, да откуда вам стало известно, что я подумал? За подумал еще не сажают. К тому же не Иван Алексеевич, а Николай Алексеевич, запамятовали.

— Во-первых, не перебивайте, не то бамбуковой палкой по ребрам получите… в Китае сию процедуру называют весьма романтично — полет сквозь бамбуковый лес… а во-вторых, что подумали, то и на лице отразилось, а в-третьих, вот вы и проговорились.

— В чем это я проговорился?

— В том, что думаете не то, что говорите.

— Ну, все, закончен эксперимент!

— Не на много же вас хватило!

— Отдал бы ты мне свои шарики, Непогодин, а то я с тобой поякшаюсь да бить начну попросту.

— Имею прием против битья. Один, например, евангельский. Ежели меня ударят по левой щеке, то я подставляю правую и… каменею.

— Ну это ты, братец, пожалуй, что, врешь.

— Имею еще один прием, запрещенный. Научился у народных умельцев, тех самых замухрышек. От силы удара зависит состояние здоровья у бьющего. Печень заболит или потенция понизится от одной только мысли — заранее.

— Тьфу на тебя! Чтоб ты сдох!

— Чур меня, чур, нужно говорить в таких случаях. Я, если хотите, одним лишь усилием воли покончу с собой. Меня обучали и этому. Желаю, однако, быть казненным во искупление прегрешений перед Отчизной. Короче, расстреливайте меня, я согласен.

— Он, видите ли, здесь распоряжается. Пройдусь бамбуковой палкой по ребрам, враз выложишь и золотые шарики, и алмазные.

— Кстати, об алмазах. Хотите, назову имена людей, которые заменяли бриллианты в царских регалиях на копии.

— На фальшивые?

— Нет, на точно такие же, но копии.

— Для чего?

— Как для чего? Там, в швейцарских банках, будут настоящие, а здесь — подменные, да только они не знают о том, что уже в третий раз происходит подмена. Камня на камне от регалий не осталось.

— Имена!

— Опасаюсь.

— Чего еще может опасаться приговоренный к расстрелу?

— Опасаюсь за вас, господин следователь.

— Гражданин.

— Пусть будет по-вашему. Вот вы думаете, почему следователь, который вел мое дело, расстрелян? Сведения, которые я ему сообщил, оказались о-пас-ны-ми. Понимаете?

— Ох, фон Эссен, во всем-то вы признаетесь, и все вроде сходится, а поверить тебе не могу. Назовешь адреса и фамилии сообщников, вот тогда и поверю.

— Так они законспирированы, ну вот как ваша Негода, к примеру, хотя она вовсе не враг.

— О ней особый разговор, а кто еще?

— Ко мне подходят в ресторане, обычно. На мне должен быть костюм из немецкого габардина в полоску. На столе две бутылки коньяка и тарелка с красной икрой для пароля…

— Врагам народа коньяк не положен.

— Не доверяете? Я ведь к вам добровольно явился.

— Ничего себе добровольно! Ты был арестован на вокзале, мерзавец! Драпать куда-то собрался.

— Во-первых, я не уезжал, а приехал, а во-вторых, считайте, что сдался, потому как прекратил борьбу, ослабил волю и ждал только, когда заберут.

— Что же сам не явился с повинной?

— Остаточный гипноз.

— Вот мерзавец, на все у него есть ответ.

— Стало быть, вы мне не верите?

— Эх, фон Эссен, сидишь ты здесь передо мной: тихенький, ласковый, велеречивый, а сам двух следователей уже до расстрела довел.

— Вроде бы одного, а кто второй?

— Про Непогоду, тьфу, Негоду, забыл? Ежели все подтвердится — расстрел!

— А вы не докладывайте. Коллеги ведь все же.

— Ах ты, гад ползучий! Я не доложу, а ты тут как тут: прослушайте, мол, пленочку, сравните с протоколом. Вредный ты человек, Непогодин. Я б тебя шлепнул, да начальство пока не велит. Допрашивай, говорят, пока не иссякнет его красноречие, авось проговорится.

— Тогда мы с вами будем беседовать до скончания века сего, ибо я — Вечный Жид. Может быть.

— А! Космополит проклятый?!

— Скорее, — проклятый.