Несъедобное время

Мария Фомальгаут

А вы про нас напишете? Правда-правда напишете? Очень-очень просим. Это не сложно, честное слово. Совсем-совсем не сложно. А то про нас еще никто не написал.Вот, например, вы напишете, как оцепили главную улицу от фонтана до набережной, и никого туда не пускали, даже самых любопытных, даже по пропускам, да и не было никаких пропусков, и даже если сам мэр города пришел и сказал, что хочет зайти за ограждения, его бы не впустили. И полиция стояла. Вот так.

Третий Дрим

Облака.

Здесь.

Совсем рядом.

Если это облака, а не что-нибудь, какая-нибудь пена морская…

Ульма не видит.

Не понимает.

Челнок тоже не понимает.

Добротный челнок, умный челнок, еще отец Ульмы челнок этот делал, сыну передал.

А теперь вот смотрит челнок на бесконечную полосу облаков — и не понимает.

Двести километров.

Это челнок говорит.

Умный челнок.

Вот и говорит.

Ульма не верит себе, Ульма пробует на языке такое странное, такое непривычное — двести километров.

Не двести миллиардов. Не двести тысяч. Не тысячи.

Двес-ти.

Километров.

Не световых лет, нет.

Ульма хочет протянуть руку, коснуться обетованной земли, кажется, её можно достать рукой.

Спохватывается.

Сжимает штурвал.

Сто пятьдесят километров.

Челнок проваливается в белесый туман.

Люди ждут.

Народ Ульмы ждет. Где-то люди недовольно перешептываются, на кой поставили сюда этого юнца, вот старый штурман был что надо, а этот чего…

Ульма сжимает зубы.

Ведет челнок.

Челнок умный, челнок сам себя вести может.

Пятьдесят километров.

Ульма пытается разглядеть хоть что-то за бесконечной пеленой тумана — не может.

Двадцать…

…больно сжимается сердце, кажется, что там, внизу, вообще нет никакой земли…

…десять…

Хр-р-есь-гр-р-ох-х-х-х…

Ульма просыпается, подскакивает на постели, растирает виски. Нет, не Ульма, не Ульма, какой Ульма, — прапрадед Ульмы, он про Ульму до сегодняшней ночи и не знал…

Жена поднимается на постели:

— А что такое?

Прапрадед трясет головой, пытается отогнать наваждение. Спохватывается:

— Нельзя туда… нельзя…

Жена хочет спросить — а что будет.

Не спрашивает…

— Осторожнее!

Смотрю на своего напарника, сдурел, что ли, по руке меня хлопать, щас нажму что-нибудь не то, улетим куда-нибудь не туда…

Напарник поясняет:

— Сон чуть не придавил.

Меня передергивает, этого еще не хватало, придавить сон.

— Кто ж так двери-то закрывает… еще сон придавишь…

Смотрю на экраны, где он, этот сон, где-где-где, а вот он, в жизни бы не подумал, что в этом коридоре могут быть сны…

А вот же.

Сны.

Жду, когда сон просочится в дверь.

Закрываю — одним нажатием рычага.

Думаю, надо сделать какие-нибудь лазейки для снов, понять бы еще, какие…

А, ну да.

Полный назад.

Юмми бежит.

Бежит босиком по раскаленному песку, не чувствует боли — здесь уже не до боли, ни до кого, ни до чего, здесь осталось одно-единственное — бежать, бежать, бежать.

Там стреляют.

Сзади.

Юмми не слышит, Юмми заставляет себя не слышать, крепче сжимает руку сына, руку живую, горячую, только не упустить, только не потерять, только не…

Бежит Юмми.

И все бегут.

Как будто можно убежать от разъяренного императора, от императорских солдат. Никак нельзя убежать — пришел император, злой император, издалека император, — пал город, последний оплот некогда благодатных земель, никого не щадят враги — ни детей, ни женщин, ни…

Юмми бежит.

Раскаленный песок под ногами.

Все бегут — кто еще остался в городе.

А позади император — ух, злющий.

Юмми спотыкается, падает на песок, хватает сына, понимает, спасения нет…

Дрожит небо.

Земля дрожит.

Тучи вспыхивают раскаленным пламенем.

Люди падают ниц.

Юмми падает ниц.

Ночь становится светлее самого светлого дня.

Что-то раскаленное с оглушительным ревом и грохотом опускается на горизонте где-то там, в пустыне. Там, где остановился император со своим войском, с самыми верными, с самыми приближенными…

Что-то случилось — здесь, сейчас, люди еще не могут понять, что…

Юмми срывается на крик — до хрипоты:

— Убили императора!

И все — от мала до велика — кричат:

Убили императора! У-би-ли!

Замерли вражеские войска, стушевались в растерянности. Еще не верят, еще не понимают, что уже — всё…

— Пи-ить!

Тише ты.

…Юмми прячется среди руин.

— Пи-ить!

Это сын.

Юмми шипит на сына, где я тебе пить возьму. Сын не понимает, сын вырывается, бежит на улицу, бросается кому-то под ноги, кому-то чужому, незнакомому, тянется к фляге на поясе чужака…

Юмми смотрит, Юмми не понимает, никогда не видела, чтобы лица у людей были розовыми…

Эт просыпается.

Хочет встать — вспоминает, хватается за сон, вот он, вот он, вот он, было же, было же, было, вспомнить бы еще, что было…

А вот.

Юмми.

Эт знает Юмми, Эт много раз видел Юмми, вот так, во сне.

И все видели Юмми.

Только не знали, откуда Юмми, где Юмми, почему Юмми.

А вот теперь знают.

Юмми.

Там.

Впереди.

Полный вперед.

Нет, это не сразу, конечно, полный вперед. Это еще сколько челнок замедляться будет, а потом сколько еще челнок разгоняться будет в другую сторону, сколько, сколько…

Ну да это ничего.

Это дело времени.

Остановятся.

Разгонятся.

Тут делов-то на одно поколение, еще не успеют умереть те, кто видел сны про Юмми. А может, еще дети их сны про Юмми посмотрят, — кто их знает, эти сны, говорят, они долго жить могут…

— Ненавижу тебя! Ненавижу! Ненавижу!

Это Лиза. Или Эльза. Или Кэтти. Или еще кто. Он вглядывается в сон, он пытается вспомнить имя женщины — не может.

А женщина срывается на крик:

— Ненавижу тебя! Ненавижу!

Луг, залитый солнечным светом.

Солнце.

Не как на картинках, а настоящее. Он почему-то помнил, что солнце меньше, а оно вон тут какое.

Солнце.

Запахи — какие бывают летом на лугу.

И Лиза. Или Эльза. Или Кэтти. Или еще кто:

— Ненавижу тебя!

Он бормочет что-то про заработки, про долго-мы-с-тобой-еще-в-этой-развалюхе-ютиться-будем, — она не слышит, она ненавидит, ненавидит, ненавидит.

Она останется.

Он уже знает — она останется.

Джеки просыпается.

Ловит сон за кончик хвоста. Отчаянно пытается вспомнить имя — не может, не может, не может. Имя осталось там, он толком не помнит, где, он только знает — там, там, у того берега, от которого когда-то отчалил челнок.

Джеки спускается в архив, наталкивается на очередь, — сегодня все спускаются в архив, сегодня все хотят вспомнить, что было там, там, у того берега. Архив молчит, — нет, не совсем молчит, выдает какие-то цифры и факты, архив ничего не скажет про луг, залитый солнечным светом, и про Кэтти, и про — ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу.

И у всех от мала до велика срывается с уст:

— Кэтти.

Ну, или там Лиза, или Эльза, или еще как.

И — по всем отсекам, по всем коридорам, по всему челноку клич:

— Полный наза-а-а-а-ад!

Кто-то, правда, еще возразить пытается, ну вы сами посудите, какая Кэтти, откуда Кэтти, почему Кэтти, это когда было — Кэтти-то, а мы когда, — мы-то, от Кэтти и косточки истлели, и память сама, и…

Его не слушают.

Потом его пристрелит кто-то, потом будут искать — кто пристрелил, так и не найдут, да и не особо стараться будут искать.

Потому что.

Кэтти.

Пришел рай.

Нет, не на земле.

Во сне.

Пришел осторожно, постучался к людям, люди открыли, люди пустили, люди всегда сны пускают. А там озеро, прозрачное, до самого дна, и кажется, что лодка плывет по воздуху. А там еще цветы в человеческий рост. А там еще вода на вкус как вино. И…

Люди просыпаются, сонно потягиваются, вспоминают сон — надо же, какой. было там еще что-то на деревьях, что-то, что-то, что-то… А, ну да, бриллианты на деревьях росли.

Там.

Там, куда так и не причалил челнок.

Люди встают, на работу идут, ну кто где работает, меж собой переговариваются, видели, чего, видели, как, бриллианты на дереве, вино в реке…

Ходят.

Переговариваются.

Смеются.

На пульт управления и не смотрит никто. А? Что? Какой полный вперед, окститесь, куда там полный вперед, смеетесь, что ли…

— В чем дело?

Это она на меня сердится.

Она.

Хозяйка моя.

А я что, а я ничего, а я что могу сказать, ну не получился сон, не получился, кто ж знал, что люди на удочку не клюнут, кто ж знал…

А она все равно сердится, ух, как сердится, плевать она хотела, что там людям понравилось, не понравилось, она жить хочет, а как она теперь жить-то будет, а? Как, спрашивается?

Капитулирующе выставляю вперед руки, спокойно, спокойно, счас, счас все будет, скорее, скорее клею другой сон, уже неважно, какой, сон не клеится, черт их пойми, людей этих, что им надо…

Ей некогда ждать.

Она убивает меня.

И не говорите, что я не могу этого говорить, что меня уже нет в живых. Я и не говорю, меня уже нет, только тень моей тени, воспоминание воспоминания.

С ней шутки плохи.

С Целью-то.

…просыпаюсь.

Я.

И еще я.

И еще много-много разных я.

Ну а как вы хотели, у каждого человека своё я.

Вот они все и просыпаются, каждый со своим я. Беспокойно подскакивают на постели, растирают виски, потягиваются, позевывают, вспоминают. Что-то было, что-то, что-то, нехорошее что-то, что-то…

А.

Ну да.

Черная пустыня до самого горизонта.

Черные тени насколько хватает глаз.

И смерть — со всех сторон.

Люди выходят, на работу идут, переговариваются друг с другом, перешептываются, переглядываются, пере… пере… пере… Это что ж будет-то, да оно не будет, оно уже есть, оно там… там… куда причалит челнок, когда вернется домой…

А потом гремит по всему челноку на тысячи тысяч голосов:

— Впере-о-о-о-од!

Но — шепотки, шепотки, шепотки, да как же это… да это как… да почему… да спасать же надо… да там же эта… Эльза… Лиза… Кэтти… да ей же там каково…

И опять по челноку — на тысячи тысяч голосов:

— Наза-а-а-а-ад!

А там:

— Вперео-о-о-о-од!

А тут:

— Наза-а-а-а-ад!

А там:

— Вперео-о-о-о-оо-д!

Звон клинков.

Выстрелы.

Кто-то поскальзывается в луже крови, кого-то добивают.

— Виноват.

Сонник смотрит на хозяйку, опускает голову:

— Виноват.

Сонник.

Это который сны делает.

Тяжелая работа, что есть, то есть.

А вот теперь сонник смотрит на хозяйку и говорит:

— Виноват.

Хорошая хозяйка у сонника.

Цель.

Это цель, которая вперед.

Сонник оправдывается, сонник сам не знает, как так вышло, что не послушались люди, не повернули люди, а вон как — одни говорят — вперед, другие говорят — назад.

А цель не сердится.

Вот это вот самое странное.

Не гневается цель.

Смотрит на сонника, ну как смотрит, у цели глаз нет, и лица нет, и ничего нет, а вот — смотрит.

И говорит соннику:

— Молодец.

— Ну а как ты хочешь… цель-то, она как живет?

Смотрю на вражеского сонника, — мда-а, разобрало его винишко, разобрало, надо же как развезло с одного бокальчика…

Пожимаю плечами:

— Ну, так и живет… сны снит…

— Сны-ы-ы… это раньше было, когда цель молодая была, сильная… сейчас-то состарилась цель, сейчас-то мало ей сна, чтобы потом орали — назад…

Меня передергивает. Моя цель орет — вперед.

— Я, вроде слышал, что цель наоборот, чем больше живет, тем сильнее становится…

Бред собачий… так вот… цели надо, чтоб за неё дрались… чтоб умирали за неё, понимаешь? — Только так она сильнее становится…

— Вот те на….

— А ты как думал?

— Да вообще как-то не задумывался… ну цель и цель…

— Не заду-у-умывался он… на хрена только держат таких вообще, не задумывался он… у нас Цель только так зверствует, требует, чтобы идеи ей новые подкидывали… а кто молчит, глазами хлопает, того гонят к хренам собачьим…

Чужой сонник не договаривает, чужой сонник что-то чует, что-то видит, быстро с него хмель сошел, побледнел сонник, да что с тобой такое, тебе хоть вино пить можно, друг любезный, или ты сейчас с сердечным приступом свалишься…

Не валится. Показывает в темноту, хочу спросить, что там, не успеваю — понимаю.

Цель.

Только еще не понятно, моя или его.

А нет.

Понятно.

Моя.

Или…

Не…

Его…

Или…

Обе. Обе цели смотрят на нас, углядели, увидели, унюхали, учувствовали, вот они, работнички наши, сидят, винишко пьют, болтают…

Сжимается сердце. Думаю, как это бывает, когда убивают, когда не люди убивают, эти-то меня только так били, а когда убивает цель, это будет новенькое что-то, это я только со стороны видел, вот только что был человек — и нет его, ну разве что звякнет, упадет на пол пряжка ремешка или горсточка монет, один раз зубной протез упал…

Колотится в висках — бежать, бежать, бежать, куда бежать, зачем бежать, как будто на челноке можно куда-то убежать…

— Пойдем.

Это цель.

Моя цель.

Смотрит на меня, говорит:

— Пойдем.

Не знаю, что делает вражеская цель, но, похоже, тоже говорит своему человеку — пойдем.

Расходимся. Цели разрешают нам пожать друг другу руки, откланяться. Отчаянно соображаю, почему цели не убили нас здесь и сейчас, чего они ждут, чего-чего-чего, или еще помучить хотят, или еще что…

Вхожу в покои цели, тут надо что-то говорить, какие-то оправдания, извинения, наскоро сочиняю какую-то неумелую ложь, да я вообще не знал, что это сонник вражеский, да это Кирюха, да мы с ним еще в школу ходили, это когда было-то, сто лет в обед, а тут встретились… Понимаю, что не прокатит, и близко не прокатит, Цель мои мысли лучше меня знает…

Я…

Цель не дает мне договорить, приказывает…

Приказывает…

…вот черт…

Похоже, хмель еще не сошел, да так и есть — не сошел, мерещится мне на пьяную голову невесть что, в жизни бы не подумал…

Переспрашиваю.

Нет.

Никакой ошибки быть не может.

На негнущихся ногах подбираюсь к обиталищу Цели, дрожащими руками беру обиталище, прижимаю к себе — грудь обдает могильным холодом.

— Неси — приказывает Цель.

Несу.

Вот так — по коридорам, по отсекам, люди проходят мимо, оглядываются, кто-то спешит ко мне, бормочет, парень, ты чего, надорвешься на хрен, давай помогу… Хочу отмахнуться, Цель давит на голову — соглашайся давай, еще не хватало, меня уронишь, хоть бы спортом что ли занимался, в самом-то деле… Хочу ответить, что меня нанимали сны делать, а не Цели таскать — не отвечаю.

Доволакиваем Цель до зала, где только что сидели мы с чужим сонником, смотрю, думаю, с ума я сошел или как, когда вижу своего недавнего собутыльника, вот он идет, тащит свою Цель…

Цели велят нам рассаживаться. Хочу поблагодарить помощника, — у Цели свое мнение на этот счет, помощник растворяется в пустоте.

Рассаживаемся. Цели велят нам выпить по бокалу, поспешно отнекиваюсь — цели требуют, цели настаивают, делать нечего, чокаемся, пьем. От волнения даже не чувствую вина, ничего не чувствую, осталась только Цель.

Цель требует.

Цель сообщает.

Не могу передать то, что сказала мне Цель, мне кажется, — ошибка какая-то, нет, никакой ошибки, Цель повторяет — и я повторяю за ней.

Перемирие.

Это слово произносим одновременно — я и он.

И еще — тоже одновременно:

— Общий враг.

Снова прислушиваюсь к цели, что она говорит, быть такого не может, нет, может, так и есть, искать, искать, что искать…

А вот.

Сжимаю зубы.

Так и есть.

Понимаю, что никогда в жизни этого не найду.

Понимаю, что должен искать.

— А вам что снилось?

Спрашиваю — аккуратно, невзначай. Уже понимаю, что ничего я здесь не найду, просто… потому что уже сколько перебрал людей, и никому… никому не снится…

Парень напротив отмахивается:

— Да не пускаю я сны эти.

Давлюсь собственным голосом:

— К-как… не пускаете?

— А так. На хрена они…

— В смысле… на хрена? Они ж вещие…

— Кто тебе сказал вообще, что они вещие…

Поправляю:

— Ну… не все вещие, но где-то есть сны, которые правду говорят… что там… в конце пути…

— Нет там ничего в конце пути.

Вот так.

Как удар грома.

— Нет ничего в конце пути.

— И в начале нет.

Еще один удар грома.

Мысленно киваю про себя, вот оно.

— Надо же… это с чего вы взяли такое?

— Ну… это же очевидно.

— Вам сон был?

— Да какой сон, выкиньте вы эти сны вообще на хрен…

Не верю себе. Не понимаю. Первый раз вижу, чтобы цель приходила вот так, без снов, без всего, вот так…

Цель не верит мне.

Цель не понимает. Как это так, Цель без снов.

Пожимаю плечами, а вот так.

Цель волнуется — первый раз вижу, чтобы Цель волновалась, это совсем дело дрянь, что Цель волнуется.

Получаю новый сигнал.

Опять не верю себе.

А веришь, не веришь, иди и делай.

Ищи.

Ищи, где эта цель, которая сама по себе…

Без снов…

— А нигде.

Это я говорю своей цели:

— А нигде.

Цель не верит, цель не понимает, что значит — а нигде.

— Война будет.

Это цель говорит.

Не знаю, какая — может, моя, может, наоборот, чужая. Сейчас уже неважно, где чья цель.

— Война будет.

Это вторая цель говорит.

И снова — по всем отсекам, по всем коридорам, по челноку —

— Война будет.

Люди поднимают головы, люди прислушиваются, люди не понимают — где война, какая война, почему война — отмахиваются, а-а-а, что нам война, зачем она нам, война, нам и без войны хорошо…

Челнок замедляется. Сначала неуловимо, потом все больше, больше, больше, замирает в черном небе.

Челнок по небу плывет, не по воде.

Замирает.

— Ну, давайте… рассказывайте…

— Ч-чего… рассказывать?

— Да не знаю я, чего, хотите, стишок рассказывайте, хотите, песенку пойте… оценку я за ответы ставлю…

— Ну… состав жизни…

— Очень хорошо…

— Состав жизни…

–…это мы уже слышали…

–…организмы… живые…

— Что, прям какие попало?

— Не… разумные…

— Оч хорошо. А еще?

— А еще Цель должна быть.

— Да вы что… ну, вы прям молодец… на пятерку уже наработали, давайте, на шестерку нарабатывайте… вот вы мне скажите… и прям любая-любая цель должна быть?

— Ага…

— Ой ли?

— А-а-а… нет. Есть одно… исключение…

— И какое же?

— Челнок видели…

— На реке?

— Не… в небе…

— Так-так, интересно… и что же там… в челноке?

— Цель есть…

— А люди?

— А людей нет… были… исчезли куда-то…

— Отчего же… исчезли?

— Ну, не знаю… цель такая…

— Какая — такая?

— Ой, не знаю я…

— Верно, коллега… и никто не знает… ну давайте зачетку… шестерочка вам… с плюсом… еще бы на лекции хаживали, цены бы вам вообще не было…