Безумные рубиновые очерки

Мария Клименко (2024)

Что, Ник Мерри, соскучился по интересным материалам? А как тебе такое: у цыган-магиков за Стеной украден могущественный артефакт, на окраине Уэйстбриджа магией крови убита студентка, её преподаватель — под арестом. Но вот незадача: в его вину не верит никто, кроме полиции. Способны ли острый ум и репортерская удача спасти человека от тюрьмы? Вот и узнаешь — берись за дело! И поглядывай на небо — Купол разразился молниями. Будто сами боги гневаются на остатки выжившего населения Земли. Но ты ведь в них не веришь, верно?..

15

«Великая вещь — искусство»! Вот чего никогда не скажут те, кто, будучи абсолютно равнодушными к театру, вынужден отсиживать четырёхчасовую оперу после утомительного трудодня. Я уже почти заснул, когда мне под рёбра прилетело локтем.

— Ник!

— М?

Я нехотя открыл глаза и сонно посмотрел на сцену. Сменились актёры, декорации, музыка, состав зрительного зала (исчезли счастливчики, которые так и не смогли осилить эту пытку прекрасным). Надо же, а мне казалось, что я просто медленно моргнул! Я повернул голову и встретился с очень недовольным взглядом.

— Прости, детка, — пробормотал я, стараясь перешептать оглушительное сопрано. — Я говорил, что это плохая идея.

— Ты мог хотя бы притвориться, что тебе интересно, — прошептала, точнее, прошипела Хитер в ответ. — В кои-то веки мы выбрались куда-то вдвоём!

— Неправда, — сонно прошептал я. — С утра мы выбирались на работу.

Снова этот взгляд. Нет, ну, а чего она хочет? События на сцене я перестал воспринимать уже после первых тридцати минут, а дальше просто испытывал на прочность свои нервы и тренировал ту часть мозга, что отвечает за терпение. Пожалуй, для меня это был единственный плюс театра.

— Слушай, я пойду, выйду, подышу воздухом.

— Ник, ты спятил?! Сейчас?! Во время спектакля?! — прошипела она.

Да, знаю: в элитных кругах это зовётся бескультурьем и порицается обществом, но у меня так кружилась голова, что казалось, глаза сейчас закроются, и уже не по моей воле.

— У нас свободен почти целый ряд, — отозвался я вставая. — Хитер, мне правда нехорошо.

Она шумно выдохнула и поджала губы, но спорить не стала.

На улице пахло озоном и чем-то сладковатым. Приятный запах. Не то, что в зале. Я глубоко вдохнул. Хотел бы я, чтобы было темно, но в Уэйстбридже это так же реально, как снег в тропиках. Кругом реклама, подсветка практически на каждом здании и вывески, вывески, вывески… Что ж, в кои-то веки человечество могло себе позволить транжирить электроэнергию, сколько ему вздумается. Но главное световое шоу было над головой. Я машинально посмотрел наверх, когда по Куполу пронеслась очередная фиолетово-алая вспышка. Погода чудила с каждым днём всё сильнее.

— Красиво, да?

Может, при других обстоятельствах я бы подпрыгнул от неожиданности, но сейчас у меня в голове продолжал играть оркестр, причём, громко и фальшиво, поэтому я просто обернулся. Девушка стояла в стороне, небрежно прислонившись спиной к колонне. Короткие сапожки, гетры, джинсы в обтяжку, а худенькое, судя по ножкам, тело пряталось в безразмерной толстовке.

— Что?

Обычно, встречая красивых девушек, я не теряюсь — этот порог я перешагнул давным-давно. Но сейчас меня озадачило, что здесь делает эта куколка и почему вообще решила заговорить со мной.

— Я говорю, красиво? — всё тем же спокойным голосом произнесла девочка (или девушка? Кто их разберёт!).

— Скорее, странно, — ответил я наконец. — Не помню, чтобы Купол себя когда-то так вёл.

По небу опять прокатился разряд — будто ветвистая трещина металась из одного конца города в другой, ища подходящее место.

— Вам не нравится постановка?

Я немного растерялся от такого скачка темы, но на этот раз мысль оформилась быстрее, чем я успел выдать очередной нечленораздельный звук. Наверное, потому, что ответ был готов заранее.

— Не то, чтобы не нравится… — обидеть художника может каждый, к тому же, натуре более утончённой, нежели Ник Мерри, придутся по душе голоса, без пяти минут перешедшие в ультразвук. — Хотя, да, вы правы, не нравится.

Ничего не могу с собой поделать — ненавижу враньё. Тем более, в мелочах — они не стоят этих пятен на чистой совести. Вроде бы глянешь — ерунда, капли, но душа не рубашка, отбеливатель не спасёт. Нам и так приходится слишком часто лгать, поэтому я предпочитал делать это как можно реже. Получалось не всегда. Далеко не всегда, но тут как с благотворительностью — попытка тоже засчитана.

— Почему?

Казалось, ответ её расстроил. Я улыбнулся.

— Ну, я не совсем понимаю смысл… Смысл…

— Смысл произведения, — подсказала она, когда я снова забыл, как произносить слова.

— Смысл театра в целом. Люди ходят по сцене туда-сюда, притворяются кем-то, врут зрителю. Будто в жизни этого не хватает.

Девушка хмыкнула.

— Даже сюжет не впечатлил?

Я пожал плечами.

— Девчонка связалась с одержимым бесом фанатиком, который обрёк её на смерть. Что тут может впечатлить?

— Она любила его. А он…

— А он её хотел. Типичная женская проблема — влюбиться в дурака, а потом страдать, называя это жертвой во имя великой цели.

— Вы не романтик, — усмехнулась она, опершись ногой о колонну.

— Напротив, — вздохнул я. — Я слишком романтичен. Настолько, что подобные истории уже не кажутся чем-то впечатляющим.

— Зачем тогда пришли?

Она спросила это с каким-то детским любопытством, с таким обычно спрашивают, почему трава зелёная. Я подошёл ближе на пару шагов, чтобы лучше разглядеть личико, которому принадлежал такой голосок — серьёзный и лёгкий одновременно.

— Меня попросила моя… В общем, я пришёл не один, — ответил я. — А вы почему не в зале?

Она смутилась и опустила глаза.

— Я уже видела эту постановку. И у меня… Дела.

— Поверьте, эта колонна простоит и без вас.

Девушка хихикнула, но не глупо и пискляво, как это делают старшеклассницы, стоит к ним обратиться любому мужчине старше двадцати пяти, а как-то по-взрослому кокетливо.

— Я жду, — просто ответила она. — Так что, вы совсем не любите искусство?

— Э-э-э… Нет, нет, не так, — я смущённо улыбнулся. Боги, это она должна смущаться под моим взглядом!

Хитер понимала в искусстве всё, а я — только то, что оно существует и крайне необходимо людям, чтобы окончательно не утонуть в собственных пороках. Чем-то похоже на религию. Не зря подобные места с алыми портьерами называют храмами. И с тем и с другим у меня были крайне напряжённые отношения, поэтому я решил покинуть святую обитель, пока меня не поразило молнией. Например, одной из тех, что метали глазки Хитер.

— Я, скорее, отношусь к нему… Прохладно. Арс, конечно, лонга, и всё такое, но вечное искусство не в курсе, что жизнь коротка. Зачем тратить её на то, что успешно будет работать и без моего участия? От того, что я не посмотрю эту — оперу ведь, да? — мир не рухнет. В том числе и мой собственный. Так что я бы нашёл этому вечеру куда лучшее применение.

— Какое?

Она спросила это, наклонив голову, точно старинная тряпичная кукла. Из-под капюшона выбилась светлая прядка.

В этом вопросе — без шуток — сосредоточилась вся вселенская невинность. Я улыбнулся и сжалился над ней. Должна же в этом мире остаться хоть капля непорочности.

— Почитал бы книгу.

— Любите читать? — улыбнулась девушка. А мне стало стыдно. Последнюю книгу я прочёл года три назад и уже не помню, о чём она была.

— Ну… Немного.

— Какая ваша любимая?

Теперь я уже не думал, что она спрашивает с искренним любопытством. Эта девчонка видела меня насквозь. Я лихорадочно пытался вспомнить, что же именно я читал.

Не получилось. Я усмехнулся и опустил голову. Коллапс! Никки, не каждой женщине удаётся вызвать в тебе давно забытое чувство неловкости!

— Если честно, сейчас читать часто у меня не получается. Я много работаю с людьми и их историями. А когда ежедневно вбираешь в себя реальные страдания, на выдуманные места в голове уже не остаётся. Может, с театром то же самое?

Она кивнула улыбаясь.

— Возможно. Одна из целей искусства — научить человека чувствовать, но те, кто работают с людьми, уже сами могут давать мастер-класс. Вы не пишете?

Я чуть не поперхнулся от неожиданности.

— Немного. Я репортёр.

— О, — её глаза распахнулись, как у ребёнка, который увидел величайшее на свете чудо. На этот раз совершенно искренне. — Правда? Никогда не встречала живых журналистов. И о чём вы пишете?

— О людях в основном, — я улыбнулся, стараясь не съязвить по поводу живых журналистов. — И о всяких ужасах, которые они творят. Криминальная хроника в лирическом исполнении.

Её глаза расширились.

— Зачем?

Этот вопрос застал меня врасплох.

— То есть?

— Зачем вы такое пишете?

Я уставился на неё.

Признаться, я вообще никогда не мечтал стать журналистом. Этой профессии даже не было в примерном списке того, чем я хотел заниматься по жизни. Но ничего другого там тоже не было — лет до двадцати я совершенно не понимал, не просто того, кем я стану, но и кем я являюсь сейчас. Типичная проблема всех молодых людей, которых ставят перед выбором, слишком сложным, чтобы делать его в семнадцать. И даже в двадцать. А кто-то не разбирается с этим, когда переваливает за сотню. Если есть возможность. У меня такой возможности не было — порой судьбе надоедает людское нытьё, и она в ответ на мольбы отвешивает страдальцу хороший пинок под зад. Больно, но хотя бы направление задано. Для меня этот удар был слишком болезненным, поэтому пришлось взять себя в руки и отправиться на поиски места, где я не чувствовал бы себя бесполезным членом общества, ущемлённым в своих правах. И прежде чем стучаться в закрытые двери, я задал себе, как мне уже сейчас кажется, самый правильный вопрос, который вообще можно задать себе в жизни. Я спросил себя, а чего я, собственно хочу? Что мне нравится?

Мне нравились люди. А ещё — истории. Я искренне считал, что каждый человек — это история. Весёлая, грустная, скучная, трагичная — и всё это в одной чашке. Люди привлекали меня с их достоинствами и недостатками, и я пытался разобраться, как же у них получается жить в этом мире требовать от него совершенства, когда они сами так несовершенны? Ответы продолжают поражать до сих пор. Наверно, отчасти за это я люблю свою профессию — она помогает мне удивляться. И учиться. В отличие от новостников я не пишу о событии, я рассказываю о тех, кто их создает. Истории, которые, я надеюсь, способны схватить за душу, заставить оглянуться вокруг и сказать: «Хэй, этот мир не такой, каким я его представлял!». Я не соврал Моутеру — популярность для меня была делом вторичным. Главное — понимание, что ты не просто так занимаешь крошечную ячейку в мироздании и можешь ему помочь. Хоть чем-то.

— Чтобы было интересно, я полагаю, — я пожал плечами. — А иногда даже удаётся пролить свет на пару-тройку несправедливостей. В эти ночи я сплю особенно крепко.

Она посмотрела на меня так, будто не раздевала — разделывала взглядом.

— Сложная у вас работа, — наконец сказала она. — И странная.

Сколько сочувствия прозвучало в её голосе! Мне даже стало неловко.

— М-м-м… Есть немного, да.

Я почесал затылок. Просто потому что вдруг понял: я не знаю, куда деть руки. Такое со мной случалось… Никогда.

— Признаться, вы первая, от кого я такое слышу.

— А что обычно говорят?

Я усмехнулся.

— Обычно опускают грязные шуточки про вторую древнейшую и упрекают в том, что мы пишем неправду. Хотя я за всю свою карьеру ни разу не солгал в репортажах.

— Правда бывает скучна, — ее голос вдруг тверже и глубже. — А ещё — жестока. Люди не хотят её знать. Только думают, что хотят. — Если бы действительно хотели, не обижались бы, когда её говорят прямо в лицо. Единственное, что хотят услышать люди — подтверждение своей точки зрения, сформированной только теми идеалами, которые конкретный человек берёт за истину. Далеко не всегда верными. А когда людям об этом говорят, они злятся. И считают, что им лгут. Вы всегда будете лжецом. Зачем же переживать из-за этого?

Она улыбнулась — одними только уголками губ, и посмотрела на меня как на школьника, которого учит жизни мудрый взрослый. Снисхождение и ее чувство собственного превосходства схватило меня за горло. Я уставился на девушку, не понимая, хочу ли я продолжать этот разговор.

— Я не могу отвечать за то, что подумают другие, но главное — я сам знаю, что никому не лгу.

Она кивнула.

— Согласие с собой — это важно.

— Как вас зовут? — не выдержал я.

Она посмотрела на меня оценивающе, точно прикидывая, достоин я знать её имя или нет. Ещё немного, и эта девица заставит Ника Мерри краснеть, а это уже вообще ни в какие ворота.

— Джо, — наконец сдалась она. — А вас?

— Ник. Ник Мерри.

— Ник, — повторила Джо, точно пробуя звуки на вкус. — Ник Мерри.

Я машинально протянул ладонь для приветствия. И тут же почувствовал себя неловко, сообразив, что не очень-то вежливо обмениваться с девушкой рукопожатием. Но исправить ситуацию не получилось: Джо стояла слишком далеко. Она бросила на мою ладонь загадочный взгляд, а потом вдруг сделала то, чего я точно не ожидал: достала электронный испаритель и, прижав к губам, вдохнула.

— Э-э-э…

Мысли и язык опять не смогли договориться — задать обычный вопрос или бросить саркастичную реплику. Я поспешно убрал руку в карман.

— Вам не нравится запах? — спросила Джо.

Я усмехнулся. На самом деле, аромат от этого убийцы лёгких был очень приятным — свежий, чем-то напоминал ментол с каким-то фруктовым оттенком. Или наоборот. Так вот чем пахло, когда я вышел на улицу!

— Мне не нравится сама идея, — я, наконец, развернулся к ней целиком и попытался всмотреться в лицо. Но она будто нарочно глубже зарылась в свою толстовку. — Поверьте старику, это не самый удачный способ скоротать время и снять стресс. Курить вредно, вам в школе не говорили?

Девушка снова усмехнулась — совсем не по-девичьи — покачала головой и глубоко затянулась. Мне от этого зрелища тут же захотелось кашлять.

— Жизнь вообще не полезна, Ник, но можно прожить её интересно, — ответила она, глядя прямо перед собой.

— Например, как?

— Познав её до конца, полагаю, — она выдохнула облачко, и оно тут же мгновенно кристаллизовалось и мелкой пылью посыпалось на бетонные ступеньки. Погода совсем портилась. — Попробовать всё — от секса и наркотиков до высшего образования.

Я усмехнулся и покачал головой.

— Мне импонирует ваша философия. Ну, кроме, разве что, наркотиков.

Она улыбнулась в ответ и опять меня ошарашила, протянув испаритель.

— Нет, спасибо, я бросил.

Я мог бы добавить, что, между прочим, даже не успев начать. Странно благодарить богов за то, что в самый трудный период в моей жизни у меня просто не было денег на что-то кроме еды, и то не всегда. Пожалуй, это единственная причина, по которой я не спился и не обзавёлся кучей вредных привычек.

Джо пожала плечами и снова обхватила губками трубку. В её исполнении это выглядело не вульгарно и совсем не сексуально — примерно, как ребёнок, который сосёт карамельку. Только Джо делала это с не по-детски осознанным взглядом. Я наблюдал за ней и с каждой минутой понимал, что жесты, движения, интонации — всё это принадлежало взрослой, зрелой женщине. Её взгляд — такой бывает у людей, которые слишком много видели в своей жизни. Интересно, сколько ей лет? Жаль, что после этого вопроса женщине можно стать для неё врагом номер один, хотя я, признаться, не видел в таких вопросах ничего криминального. Напротив, некоторых дам нужно обязать носить бейджик с датой рождения — с каждым годом отличать школьниц от сорокалетних порномоделей становилось сложнее.

— И не пьёте? — лукаво спросила она.

Тут я опять замялся. Вообще-то…

— Случается, — признался я. — Временами.

— Проблемы?

— Нервная работа, — усмехнулся я.

Она кивнула. Я неловко замялся на месте.

— Не хотите вернуться в зал? Или хотя бы в фойе, тут совсем холодно, — сказал я, глядя, как она ёжится, обнимая себя свободной от испарителя рукой.

Джо покачала головой и снова улыбнулась. Коллапс! Как же мне нравилась её улыбка! Женщин с такими улыбками хочется защищать и оберегать, но при этом они не дают забыть, что в случае ошибки можно получить по лицу когтистой лапой. Хитер — тоже из них, просто чуть старше. Беда в том, что каждый прожитый год укрепляет в женщинах странное желание быть сильными. Не поэтому ли нам так хочется наградить их хотя бы дурацкими прозвищами — чтобы сделать хоть немного слабее и снова защищать от всего мира?

Конец ознакомительного фрагмента.