Авантюрист

Марина и Сергей Дяченко, 2000

Он виновен и осужден, он знает дату своей смерти. Сумеет ли Ретано Рекотарс отменить приговор? Успеет ли прожить жизнь за один год? Настоящую человеческую жизнь?

ГЛАВА 3

–…Госпожа Танталь, госпожа! Госпожа Алана… все не отзываются… Я думала, спят они долго, так уж и время завтрака прошло…

Служанка заламывала руки. Служанка чуть переигрывала — не было в ее голосе ни капельки беспокойства за непутевую госпожу Алану, был наигрыш, ухо прирожденной актрисы уловило его без труда. Хотя, если вдуматься, служанку винить не в чем — ну не прикипела она душой ко вздорной девчонке, которая швыряет свой ужин в лицо прислуге…

Рядом стояла темная, как тень, сгорбленная полуслепая старушка. Стояла и молчала; Танталь стиснула зубы и положила ладони на покатые старушечьи плечи:

— Не волнуйся, няня…

— И мне не отзывается, — скрипуче проговорила старуха. — Всегда, бывало… молчит-молчит, а я попрошу — и откроет…

Танталь вскинула подбородок, одним взглядом оборвала фальшивые причитания служанки и двинулась в комнату Аланы.

–…Или ты откроешь немедленно, или я пошлю за отцом.

За дверью было тихо. Ни дыхания притаившегося человека, ни скрипа половицы. Пусто.

Танталь закусила губу. Ее раздражение мало-помалу сменялось беспокойством.

— Алана… Ты всерьез решила свести нас всех в могилу?

Тишина.

— За господином Соллем послать, — свистящим шепотом предположила служанка.

Танталь раздумывала. Она представила себе Эгерта, которому сообщают, что в запертой изнутри комнате его дочери тихо и пусто, ни живой души, никто не откликается…

По коридору затопали тяжелые башмаки. Слуга так торопился, что за сотню шагов успел запыхаться, как после долгого бега:

— Госпожа… Танталь… веревочка-то… из окна ее веревочка чуть не до земли, я дом обходил, так увидел…

Танталь проглотила горькую слюну.

Главное, что с мерзавкой ничего не сталось. Что не придется взламывать дверь и входить в комнату, ожидая увидеть… что? В роду Соллей вроде бы не было самоубийц…

— Клов. — Она обернулась к слуге. — Поднимись по веревке и открой дверь.

— Я?! — Слуга отшатнулся. — Так, госпожа Танталь… Я не дотянусь, веревочка высоко обрывается… и не выдержит она меня, во мне же, к слову сказать, не то что в госпоже Алане, я поупитанней буду…

Танталь хмыкнула:

— Кстати, как она вышла со двора? Ворота были отперты?

— Как можно! — возмутился слуга. — Я ворота на ночь запер и собак спустил, да только собаки госпожу Алану любят, а забор у нас так… Одна видимость, а не забор…

«Дикая кошка», — мрачно подумала Танталь.

Значит, за Эгертом все-таки придется посылать. Вызывать с занятий в Корпусе, сообщать, что дочь его Алана, благородная девица пятнадцати лет, покинула отчий дом посредством бельевой веревки, перелезла через забор и убыла в неизвестном направлении, короче говоря, сбежала…

— О-ой, — еле слышно вздохнула старая нянька, которой только теперь удалось доковылять до места происшествия. — Ой, девочка, как же…

— Вот что. — Ровный голос Танталь не выдал ее мыслей. — Во-первых, всем держать язык за зубами. Во-вторых… Клов, будь добр, пройди по трактирам. Начни с «Северной коровы»…

Служанка охнула. Танталь свирепо сверкнула глазами:

— Ты, Дюла, из дома ни на шаг. Я твой язык знаю.

И, не слушая возражений служанки, зашагала прочь. Вышла из дому, обошла его кругом, примерилась к бельевой веревке, свисающей из окна третьего этажа, огляделась, скинула туфли, подпрыгнула, со второго раза ухватилась за узел на конце. Подтянулась на руках, взялась за веревку поудобнее, рывком подобрала юбку и, отталкиваясь от стены босыми ногами, влезла вверх, в окно. Слуги наблюдали разинув рты; по счастью, от оживленной улицы окно Аланы прикрыто было высоким старым тополем.

Перебравшись через подоконник, Танталь презрительно усмехнулась. Бегло оглядела царящий в комнате беспорядок и отодвинула засов, впуская заплаканную няньку.

У нее оставалась слабая надежда, что девчонку удастся отыскать раньше, чем о происшествии узнает Эгерт.

О том, чтобы сообщать о бегстве дочери госпоже Тории Солль, у нее не возникло и мысли.

* * *

Мужчин было двое — один коренастый и крепкий, издали видать, как посверкивают на богатой перевязи драгоценные камни; другой — высокий, весь в черном, будто грач, в широкополой шляпе, причем поля эти опускались книзу, прикрывая лицо едва не до подбородка. Я мельком удивился, как обладатель такой шляпы может ходить не спотыкаясь.

Оба пришли пешком. Ни один не заметил меня, проводившего послеполуденный час в зарослях около ручья; не то чтобы я так уж любил природу — просто солнце стояло очень уж высоко, и продолжать путь по жаре не хотелось ни мне, ни лошади.

Тем более странно было, что среди столь палящего зноя двое приличных людей задумали биться насмерть. А в серьезности их намерений я убедился тут же — коренастый содрал с себя богатый камзол, а высокий отшвырнул свою шляпу, и, не утруждая себя разговорами, благородные господа выхватили каждый по шпаге.

Я приподнялся на локте.

Коренастый был опытный боец. На скуластом лице грозно топорщились короткие каштановые усы, шпага хищно вспыхивала на солнце, мне несколько раз показалось, что черный человек не удержит удара, — однако тот всякий раз ухитрялся парировать, а затем переходил в контратаку, опасную, как прогулка голодной гадюки. Поединщики друг друга стоили.

Я замер. Больше всего мне не хотелось, чтобы лошадь, бродящая неподалеку, выдала сейчас свое присутствие: минутное замешательство для любого из дуэлянтов означало смерть.

Потому что «до первой крови» так не дерутся. Мой скромный опыт в этой области не позволял сомневаться в самых серьезных намерениях и того и другого.

Инициатива перешла к коренастому. Его противник имел преимущество в виде длинных рук — потому усатый, с виду неповоротливый и грузный, старался двигаться вдвое быстрее. Это было завораживающее зрелище; высокий использовал в основном уколы — коренастый обрушивал на противника удары, намереваясь пробить защиту и использовать преимущество в силе. Высокий начал выдыхаться — и заюлил, пытаясь развернуть соперника лицом к солнцу. В какой-то момент ему это удалось, но в этот момент ослепленный усач ударил что есть силы, и оборона высокого дала трещину.

Теперь они стояли лицом к лицу — высокий рукой зажимал рану на правом плече. Усатый побледнел и оскалился: подобный исход поединка не устраивал его ни в коей мере. Ему хотелось убить. Именно это желание читалось сейчас на хищной скуластой физиономии.

Высокий перебросил шпагу в левую руку и шагнул вперед. Коренастый соперник его ринулся в атаку, нанося удары в основном справа, будто пытаясь закрепить достигнутый успех; в планы его не входило победить красиво. Он намеревался просто победить.

Собственно, в его победе теперь уже не возникало сомнений; на его стороне была сила, но, как оказалось уже в следующую секунду, для успеха этого недостаточно.

Для успеха надо, чтобы на твоей стороне была судьба.

Именно в этот момент моей кобыле вздумалось выйти к ручью; удивленная поединком, она осуждающе фыркнула.

Возможно, коренастый боялся свидетелей. Возможно, его соперника чужие глаза заботили меньше; как бы там ни было, но коренастый вздрогнул и на мгновение отвлекся.

Высокий не упустил шанса, тем более что левая рука у него была не короче правой.

Усатый медленно повернул голову — возможно, потому, что на противника смотреть уже не было смысла. Здоровенный кусок железа уже сидел в боку, на щегольской рубашке расползалось красное пятно, усач попытался вздохнуть — кровь запузырилась. Все еще укоризненно глядя в мою сторону, усач повалился на истоптанную траву.

Секунду спустя мой взгляд встретился со взглядом высокого.

У него было бледное, нездоровое лицо. Как будто вислые поля шляпы никогда в жизни не позволяли солнечным лучам коснуться этих впалых синеватых щек.

Я ждал, что он предпримет; он отвернулся, подобрал свою шляпу, вытер шпагу пучком травы и, не глядя на поверженного противника, двинулся прочь.

Прошло минуты две или три; поколебавшись, я выбрался из своего укрытия. Может быть, коренастый еще жив, сказал я себе без особой надежды. Во всяком случае, удрать, не убедившись в его смерти, представлялось мне неестественным.

Я перешел ручей, стараясь не оступиться на скользких камнях; вода бурлила, намереваясь залезть ко мне за голенища. Коренастый лежал навзничь, не закрывая глаз, и глаза эти были уже неподвижными, тусклыми; перевязывать рану было поздно.

— Нет! Остановитесь! Не-ет!

Я похолодел и обернулся.

За стволами мелькнуло яркое, похожее на редкую бабочку платье; тонкий голос опять закричал, призывая остановиться, затрещали ветки под торопливыми ногами, я отшатнулся от покойника, намереваясь вернуться на свой берег ручья, — в эту самую минуту на поляну вырвалась женщина.

Не время было судить, красива она или нет. Не время было осуждать ее за показное богатство и некоторую безвкусицу в туалете; от бега щеки ее разгорелись, от волнения на шее выступили красные пятна, но, увидев на земле залитого кровью дуэлянта, она в мгновение ока сделалась белой, даже вроде бы желтоватой, как кость.

Что говорят женщинам в таких случаях?

Вероятно, следовало увести ее отсюда. Или дать напиться.

Губы ее шевельнулись; за плеском воды я не расслышал слов. На дрожащих ресницах мне померещились слезы.

Женщина, плачущая в моем присутствии… Я коротко вздохнул:

— Сударыня, судьба бывает такова, что…

— Я так и знала, — сказала она шепотом. — Я так и знала, что он плохо кончит.

Я запнулся, озадаченный.

— Ревнивец, — сказала она, с горечью глядя на распростертое тело. — Я знала, что рано или поздно он допрыгается… Ревность — болезнь со смертельным исходом.

Я стоял по колено в ручье. Ноги мои замерзли; она наконец-то оторвала взгляд от лежащего и посмотрела на меня — глаза ее были печальны, но совершенно сухи.

— Я не осуждаю вас, — сообщила она со вздохом. — Терпеть его грубые выходки… У меня тоже недоставало нервов, честное слово.

Я облизнул губы.

Я всегда по праву гордился тем, что быстро соображаю. Вот и сейчас — после секундного замешательства рассудок завопил мне, что надо немедленно убираться; женщина смотрела на меня, ей было лет двадцать пять, из-под затейливой шляпки выбивался светло-русый завиток.

Ярко-зеленые глаза…

Перед ней стоял в ручье высокий мужчина в черном. Я привык путешествовать в черном — в дороге ведь не напасешься прачек…

Я всегда верил в судьбу. В частности, в свою собственную; яркое платье женщины — повседневное, видать, платьице, в котором можно запросто бегать по лугам, — посверкивало драгоценными камнями. Двумя изумрудными искрами поблескивали широко посаженные глаза.

— Вас будут преследовать, — сказала она устало. — В землях герцога Тристага дуэли запрещены под страхом смерти.

Новые новости.

Над водой висела стрекоза. Остроносые мальки доверчиво тыкались в черную кожу моих сапог.

Интересно, а каков был повод для ревности, если дама не знает кавалера в лицо?..

* * *

Круглый деревянный календарь преследовал меня даже во сне. Солнце, неуловимо похожее на Чонотакса Оро, скалилось и поводило лучами, а бородатые ветра хохотали, разевая бесформенные пасти: что, достукался?

Мне снилось, что время убывает, как вода в песок.

…Ее муж при жизни был знатен, богат и ревнив. Ревность он забрал с собой в могилу, знатность пышно обустроила его усыпальницу, а богатство… Богатство осталось молодой жене с зелеными глазами.

Обо всем этом я догадался раньше — разговоры в поселке только подтвердили догадку. Говорили возбужденно и много — все знали, что благородного господина Дэра укокошили на дуэли, что сам герцог Тристаг приезжал выразить соболезнования вдове и заодно выяснить, не знает ли кто имени убийцы?

Имени никто не знал. Человек в черной шляпе явился ниоткуда и исчез никуда, а я потратил последние деньги, чтобы разжиться обновкой: белой шелковой рубашкой и безрукавкой из тонкой темно-красной замши.

Госпожа Дэр надела траур. Над башенками дома-замка уныло повисли черные флаги; ворочаясь на жесткой койке скверной деревенской гостиницы, я вспоминал обеспокоенный зеленый взгляд и смуглую грудь в вырезе дорогого платья. Богатая вдова, тихо говорил здравый смысл, и молодой таракан на стене — юноша, только что покинувший отчую щель, — в согласии поводил усиками.

Ее звали Ивилина. Ее состояния вполне хватило бы на выкуп моей жизни, да еще осталось бы немножко на прожитье — жить-поживать в старом замке Рекотарсов на пару с зеленоглазой женушкой…

Таракана потешали мои бредовые идеи. Таракан смеялся.

* * *

…Случилось так, что круглую дату — два месяца со дня приговора Судьи — я встретил в постели зеленоглазой прелестницы.

По правде говоря, посылая Ивилине первый букет, я не особенно верил в успех предприятия. Это было к тому же и рискованно — а вдруг вдовушка, одумавшись, передаст меня в руки правозащитника-герцога? Я для нее был убийца мужа и свидетель ее собственного преступления, ибо как ни верти, а она пособничала злодею, не донося на него, то есть на меня, властям.

А если б донесла?!

По понятным причинам, я не рассчитывал на успех и первый букет послал без надежды — однако дело внезапно пошло на лад, да такими темпами, что мне пришлось приостановиться и решить один очень важный для себя вопрос.

Возможно ли мне, Ретано Рекотарсу, ухаживать за женщиной ради ее денег?

Невозможно, без всяких компромиссов сказал мне голос крови. Никак.

А потому, если я хотел достичь заветной цели и откупиться в итоге от Приговора Судьи, мне следовало научиться ухаживать за Ивилиной ради самой Ивилины. Проще говоря, влюбиться.

За свою жизнь мне случалось проделывать это неоднократно; я влюблялся сотни раз, и порою до гроба, мне всегда казалось, что нет ничего проще, чем испытать к особе противоположного пола сердечную привязанность. Теперь оказалось, что влюбиться по заказу куда тяжелее, нежели просто вызвать у дамы ответное теплое чувство.

Как бы там ни было, а, вспомнив опыт собственных отроческих страстей, я принялся влюбляться в Ивилину Дэр.

Я поступил просто — всякий раз, получая от жизни удовольствие, вспоминал свой зеленоглазый объект и шептал его имя. Я говорил «Ивилина», вдыхая запах жареного мяса, я воображал ее лицо, удобнее устраиваясь на скрипучей кровати, и даже пышный бюст горничной, обтянутый кокетливым передничком, был для меня лишним напоминанием о прекрасной вдове. После нескольких дней настойчивых упражнений я убедился, что мысли об Ивилине вызывают у меня в душе приятный трепет, а значит, я влюблен, а значит, могу ухаживать за вдовушкой, не вступая в конфликт с собственным представлением о порядочности.

После этого дело пошло просто и быстро; Ивилина скоро смирилась с тем, что убийца ее мужа оказался столь пылок и очарователен. Правда, влюбленность в нее давалась мне все труднее и труднее — я почему-то обиделся за покойника Дэра, ревнивого коренастого усача. По моим понятиям, безутешная вдова — пусть даже и постылого мужа — как-то иначе должна относиться к его убийце…

Тем не менее прошло два месяца со времени Судной ночи, и по веревочной лестнице я взобрался в указанную мне спальню.

Богатство не считало нужным как-либо скрываться. На туалетном столике горели пять тонких витых свечей, в их свете комната, полная шелков, парчи, бархата, гобеленов и золотых безделушек, почему-то напомнила мне не то склад, не то тайник разбойничьей шайки. Даже ночная посудина под кроватью изготовлена была из тончайшего фарфора и расписана позолотой; Ивилина полулежала на подушках, и по ее округлым бокам струился шелк ночной сорочки. Кокетливо поддернутый рукав позволял видеть белую и пухлую, как у младенца-переростка, ручку. Я задержал дыхание.

О, прекрасная Ивилина! Твои формы…

Сколько может стоить дом со всем содержимым? А еще поместье? Если отдавать целиком — выйдет дешевле, но распродавать все это великолепие в розницу хлопотно и долго, где прикажете искать, например, покупателя на этот роскошный ночной горшок?..

Ивилина переменила позу; под белым шелком колыхнулись груди, как две огромные капли, смолистые капли со ствола исполинской сосны, мне показалось, что я даже запах ощущаю — свежести, смолы и леса…

С другой стороны, кто сможет купить все это одновременно, какой богач, какой золотой мешок? Не выйдет ли ненужных кривотолков, не пожелает ли герцог Тристаг, к примеру, получить часть денег в виде налога на продажу?..

— Как вы прекрасны!

Кто это сказал? Неужели это я опустился до банальности?! Да и голос прозвучал как-то тускло — как будто я залез не в спальню к роскошной даме, а на отсыревший безрадостный сеновал…

Ивилина таинственно улыбнулась. Я должен любить ее, подумал я с испугом. Иначе выходит, что я корыстолюбивый расчетливый соблазнитель, негодяй и прочее. Я немедленно должен ею восхититься!..

С опаской ступая по необычайно ворсистому ковру, я приблизился к возлежащей даме. На белой ночной сорочке имелся кокетливый черный бантик — знак траура по мужу.

…А кстати, сколько времени продлится траур? Успею ли я жениться на ней за оставшиеся десять месяцев?

Я мысленно застонал. Опустился на колени, едва не задев некстати подвернувшийся горшок; Ивилина протянула мне руку, пальцы пахли незнакомыми духами, я поцеловал розовую ладонь, а затем, подумав, легонько укусил красавицу за мизинец.

— Ах, — сказала Ивилина. — Шалун… Насмешник, Ретано, откуда ты взялся, чудо, я не в силах противиться… силе, исходящей от тебя страсти…

Я часто задышал. Во мне боролись двое — неистовый любовник и холодный оценщик, и ни один не мог победить. И оба ужасно мешали друг другу.

— Сегодня… ты такой… ты молчишь. И я замираю… Когда ты молчишь и вот так смотришь, Ретано, мое сердце уходит в пятки, ты пугаешь меня, Ретано… это сладкий страх…

Любовник, неся потери, все же теснил оценщика с занимаемых позиций. Мои руки сами собой легли на теплые плечи зеленоглазой красавицы; Ивилина вздрогнула, полураскрыла губы, и этот ее порыв доконал оценщика надежно и навсегда.

— Рета-ано…

— Любовь моя…

У ее губ был свой собственный, одуряющий запах. Вся одежда, оказавшаяся на мне в тот момент, оказалась вдруг лишней.

— Рета-ано…

На короткий миг я забыл, где нахожусь. И о том, кто такая Ивилина, и о собственных стесненных обстоятельствах; этот момент стоил жизни — но именно в эту минуту в дверь спальни оглушительно забарабанили тяжелые неделикатные кулаки:

— Госпожа Дэр! Откройте, немедленно откройте, госпожа Дэр!

Губы моей прелестницы мгновенно сделались холодными и безжизненными. Тонкие пальчики капканом сдавили мне запястье.

— Ретано… О нет. Скорее…

Дверь, казалось, готова была слететь с петель. Торопиться, на мой взгляд, было уже некуда.

— Бегите, Рекотарс… Ради Неба… Скорее прочь…

Ивилина метнулась к окну, выглянула вниз, испуганно отшатнулась, прошептала со слезами в голосе:

— Сторожат… Это Крод, это он, скотина… — и мне, уже без слез, с плохо сдерживаемой злостью: — Вы погубили меня! В постель!

Последнее распоряжение настолько не вязалось с происходящим, что я заколебался.

— В постель! — прошипела Ивилина, теряя остатки томности. — Чтобы не нашли… с головой!

Как был, в одном сапоге и рубахе нараспашку, я кинулся под балдахин и зарылся в груду одеял, а расторопная Ивилина подкинула мне вслед недостающие части моего гардероба.

— В чем дело? — громко спросил ее спокойный сонный голосок.

Стук оборвался.

— Немедленно откройте дверь, — с торжеством потребовали снаружи. — Есть сведения, что в дом пробрался вор!

Под одеялами нечем было дышать. Я, конечно, мечтал оказаться в этой постели — но не в таком же виде!

— Вы разбудили меня, — с упреком сообщила Ивилина, лихорадочно уничтожая следы моего пребывания. — Я с трудом заснула… Меня преследовали кошмары, поэтому я заснула при свечах…

— Немедленно откройте!!

Хотел бы я знать, что за самодовольный мужлан имел право так грубо и бесцеремонно вторгаться в личные дела моей Ивилины.

Звякнул, отодвигаясь, засов. Комната сразу наполнилась тяжелыми шагами — вошедших было человек пять, не меньше. Моя шпага была тут же, под одеялом, — но дотянуться до рукояти означало выдать себя.

— В чем дело, Крод? — спросила Ивилина уже возмущенно. — Какое право вы имеете обращаться со мной подобным образом?

Вот-вот, подумал я уныло. Как по-моему, так и дверь отпирать не следовало. Дверь крепкая, авось бы устояла…

— Здесь душеприказчик вашего покойного мужа, с ним нотариус, — Крод был, судя по голосу, старше пятидесяти, — и я, как единственный родственник покойника, обязан способствовать тому, чтобы условия завещания соблюдены были в точности…

Последовала пауза. При слове «завещание» даже у меня сам собой подобрался живот.

— Условия? — негромко спросила Ивилина; она изо всех сил старалась держать себя в руках, но голос ее все равно выдал. Об условиях мужниного завещания она слышала, как и я, впервые.

— Подай бумаги! — велел кому-то другой, властный голос; по-видимому, это и был душеприказчик. После минутной тишины ко мне под одеяло донесся явственный шелест бумаги.

— Ты не говорил мне, Крод, — изменившимся голосом сказала Ивилина. Душеприказчик ее мужа издал горлом странный звук — не то усмехнулся, не то чихнул.

Снова зашелестела бумага.

— Вот, — торжественно заявил душеприказчик. — По сему документу все имущество господина Рэгги Дэра, а также угодья, а также дом, а также поместье… переходит в собственность его жены, госпожи Ивилины Дэр… Да, «…владеть и пользоваться вышеуказанными богатствами в том случае, если на протяжении десяти лет со дня смерти мужа своего она сохранит целомудрие, не вступит в новый брак и не изменит памяти мужа, совершив блудодейство… Если же такой факт будет иметь место, то все имущество господина Рэгги Дэра, а также… а также… и поместье… переходит во владение его троюродного брата, господина Тагги Крода, и в собственность его детей и внуков, если таковые будут…»

Я лежал в дамской шелковой постели, под толстым слоем одеял, и мне было тоскливо. Тоненькая струйка воздуха едва просачивалась сквозь горы кружев, и пахла она не духами и благовониями — паленым пахла воздушная струйка, жареной судьбой несчастного Ретано Рекотарса.

Если во владениях герцога Тристага запрещены дуэли — может быть, здесь предусмотрено и специальное наказание для ловеласов?..

Пауза затягивалась.

— Проклятый ревнивец, — шепотом сказала Ивилина. — Негодяй… Ревнивая тварь!

— Ищите, — удовлетворенно приказал кому-то Тагги Крод. Достойно восхищения, подумал я мрачно. Ты богач, дяденька, ты честно заработал наследство от троюродного братца…

— Ищите! — истерично выкрикнула Ивилина. — Ищите всюду! Взялись унижать женщину — так унижайте до конца, чего там, раз уж собственный муж опустился до подобного завещания — не считайтесь с моей стыдливостью! С моим целомудрием! С моим отдыхом, в конце концов. Ищите!

— Да ищите же! — прикрикнул Крод на кого-то, кто смутился, по-видимому, от горячих слов Ивилины.

Заскрипели дверцы шкафа. Жалобно звякнули склянки на туалетном столике; кто-то, кряхтя почти над самым моим ухом, наклонился и заглянул под кровать.

— Ищите! — крикнула Ивилина сквозь слезы; спустя секунду ее тело обрушилось на меня сверху. Со стороны это выглядело, наверное, очень трогательно: несчастная женщина повалилась, рыдая, в подушки.

Никогда в жизни на мою долю не выпадало ТАКИХ испытаний!

Я был в постели с прекрасной женщиной, ее тело, прикрытое одной только шелковой сорочкой, содрогалось от рыданий и плотнее прижимало меня к тюфяку. Разделявший нас слой одеял казался лишним — в то же время по комнате, тяжело ступая, бродили сыщики и заглядывали во все щели в поисках прелюбодея, то есть меня.

— Ищите! — уже раздраженно повторил Крод.

— Нет никого, — отозвался, оправдываясь, сиплый молодой голос.

Я слышал, как Крод прошел через комнату и распахнул окно.

— Эй! — крикнул он кому-то, караулившему внизу. — Не было?

Снизу ответили что-то невнятное, но без сомнения в том смысле, что нет, никто на клумбу не прыгал.

— Ищите, — всхлипнула Ивилина. — Ищите… Крод, с этой минуты вы мне не родич. Не смейте показываться мне на глаза… Душеприказчик есть — вот пусть он десять лет под спальней и караулит!

Кто-то из сыщиков не удержался и присвистнул. Кто-то — наверное, душеприказчик — возмущенно засопел. Я потихоньку задыхался, лишенный притока воздуха, придавленный пышными формами вдовы.

— А теперь убирайтесь, — сказала Ивилина устало. — Сегодня ночью я получила истинное представление о мужчинах… После этого вам не о чем тревожиться, господин душеприказчик. До конца жизни я не подпущу к себе никого из этих подлых, низких, мстительных, ревнивых, вздорных, нахальных, бесстыдных, жестоких, глупых, продажных, бессовестных тварей!

Мне сделалось неуютно. Каждое слово Ивилины будто вбивало гвоздь мне между лопаток — видимо, я чувствовал свою перед ней вину. По меньшей мере половина перечисленных эпитетов относилась и ко мне тоже.

— Э-э-э… — заикнулся кто-то, наверное, нотариус. К сопению душеприказчика присоединилось сопение прочих, и несколько минут ничего не было слышно, кроме всхлипываний Ивилины и этого всепоглощающего сопения.

Я проделал среди кружев дырочку и тихонько перевел дыхание. Если все закончится благополучно, сказал я сам себе, то я честно признаюсь Ивилине во всем. В собственной низости. Расскажу ей и про Судью, и про Черно Да Скоро, пусть сама судит меня, пусть даст пощечину, в конце концов…

— Уходите, — повторила Ивилина шепотом. — Пожалуйста, оставьте меня в покое. Не растягивайте собственный позор, избавьте…

— А-а-а! — завопил Крод, и в крике этом было столько торжества, что я мгновенно покрылся потом.

— Что это? — спросил Крод страшным голосом. — Что это, а? Что это, я вас спрашиваю?!

— Где? — Ивилина приподнялась на локте, и этот острый локоток болезненно впился мне в ребра.

— Что это? Ослепли? Не видите?! Пряжка от мужского пояса!!

— Пряжка от мужского пояса, — с суеверным ужасом повторили нотариус и душеприказчик.

— Где? — повторила Ивилина удивленно.

— Вот!

— Да где же?

— Да вот!

Ивилина села на кровати, то есть на мне, и в следующую секунду воздуха стало много, слишком много, и много стало света, потому что пять свечей после кромешной темноты показались мне яркими, как полуденное солнце.

— Во-от!

Тот, что сорвал с меня одеяла, был невысок и плешив. Правый его глаз сверлил меня с мрачным торжеством, зато левый уплывал куда-то в сторону, к уху, я вспомнил, что мельком видел этого красавца в поселке, — он сидел в трактире и пил, пил, пил…

Шпага моя осталась по другую сторону кровати — вместе с ножнами и поясом. Еще четверо мужчин — из них двое здоровенные молодые парни — уставились на меня с радостным удивлением; я сполз с подушек и отступил к стене, машинально поправляя на себе остатки одежды.

— Кто это? — загремел Крод, оборачиваясь к белой, как простыня, Ивилине. — Кто это, любезная вдовушка? Что за человек лежит в вашей постели, что это вы тут говорили про ревнивых, вздорных…

— А-а-а! — завизжала Ивилина, тыча в меня пальцем и отступая в таком ужасе, будто увидела живого мертвеца. — А-а-а! Это он, он!

— Конечно, он, — удовлетворенно кивнул душеприказчик. — Видно, что он, а не она…

— Это убийца Рэгги! — взвизгнула Ивилина так, что у меня заложило уши. — Убийца моего мужа, я видела его там, у ручья, он… его разыскивает стража герцога! Хватайте его, он хотел убить и меня!

Замешательство длилось всего четверть секунды — но мне хватило этого времени.

Хватило, чтобы перемахнуть через кровать, подхватить шпагу, ножнами отбросить с дороги господина Крода, перепрыгнуть через подставленную ногу душеприказчика, на ходу сбить одного из парней и прыгнуть в раскрытое окно — с риском сломать шею.

Судьба издевательски улыбнулась мне — я упал на мягкое, это мягкое охнуло и осело, увлекая меня на землю, и осталось там лежать, в то время как я вскочил; следующим, вставшим у меня на пороге, оказался угрюмый лакей с заранее приготовленной дубиной.

Он ударил — я увернулся. Он замахнулся еще — я поднырнул под его орудие и ударил головой под дых, отчего бедняга сразу же потерял ко мне интерес.

Залаяла спущенная с поводка собака, но я был уже на стене. Скатился по ту сторону, в ужасе оттого, что лошади может не оказаться на месте; впрочем, лошадь оказалась самым порядочным существом во всей этой истории. Она ждала меня там, где я ее оставил.