Хока

Любовь Степановна Холодова, 2021

В школе во время ремонта нашли удивительную статуэтку. Это было уродливое существо, изготовленное из неизвестного материала, черный идол с громадным животом. Статуэтка была помещена в краеведческий школьный музей потому, что не имела почти никакой ценности. Или имела? Однажды, ночью во время грозы она была похищена из музея. Кому и зачем мог понадобиться черный идол? Директор школьного музея и молодая журналистка взялись за изучение этого неординарного для маленького городка случая. Во время расследования они узнали, что этот идол имел очень серьезную ценность и история его ведет вглубь веков.

Глава седьмая

Экскурс в историю

Жизнь Дуняши постепенно начала входить в прежнее русло. Даже странниц разрешил братец снова пускать, Дунюшке на потеху.

Гневлив был Иван Тимофеич, да отходчив. Только сама она старалась ему на глаза не попадаться. Если братец дома, так из своей светелки и не выходила вовсе. Сидела, как мышь в норе.

С Андрейкой своим видеться, даже думать, боялась. Досталось ему от Куприянова. Приказал Иван Тимофеич пороть его на конюшне, а сам стоял и смотрел, чтобы били сильней, не жалели. Одному богу известно, почему до смерти не запорол? Отлежался Андрейка. Молодой да здоровый, что станется? А вот душа по любимой болела.

Время шло, Дуняша все грустнее становилась. Взгляд, как облачком затуманился. Смотрит и не видит. Есть перестала, исхудала. Иван Тимофеевич все задумчивее становился. Все меньше и меньше в разъездах бывал, все больше дома. Понимал Куприянов, что есть в сестрицыном позоре его вина. Давно нужно было ее замуж выдать, да как представит, что ей придется часть дела своего отдать, так и руки опускались. Решение это всегда на «потом» откладывал, а года у девушки шли.

— Странница в дом просится, — прервал размышления Куприянова Ефимыч.

— Пускай, проводи ее к Дуняше, пусть порадуется, — сказал купец.

Вошла старушонка. Маленькая, сгорбленная, да такая старая, что подумалось прислужнику, как жизнь в ней держится.

— Всех благостей вашему дому, — неожиданно сильным голосом произнесла старушонка, крестясь и кланяясь на образа.

Едва взглянув на хозяина, начала творить молитву.

— Эге-ге, — сказал себе, усмехаясь, Ефимыч, заметив живой взгляд странницы, — такая, еще сто лет проживет.

— Ну, что ж, матушка, пойдем, я тебя провожу.

Дуняша едва улыбнулась, увидев гостью. Прежде приход каждой странницы превращался в праздник, девушка щебетала без умолку, а потом слушала рассказы обо всем, что те видели на своем пути. Гостьи рассказывали истории, услышанные во время скитаний о других городах и странах. О святых сподвижниках. О чудесах Господних. То икона Матери Божьей из криницы вышла, и там храм построили. То Пречудный отче Серафиме Соровский к умирающему явился, и тот выздоровел. А то в каком-то храме иконы заплакали. Люди потянулись в тот храм, к иконам приложиться. Слушала всегда Дуняша такие рассказы, затаив дыхание, боясь пропустить, хоть словечко. И так все дни, пока гости были в доме.

— Скажи, Ефимыч, чтобы принесли сюда нашей гостюшке еды. Садись, матушка, отдохни с дороги.

Дуняша сидела и смотрела, как кушает старушка, не мешала ей с расспросами. А сама горько думала о своем.

Три дня прожила странница в купеческом доме и засобиралась в дорогу. Огорчилась Дуняша: опять ей одной оставаться. И решилась она на последок поделиться своим горем.

— А ничего не надо рассказывать, я и так все знаю. Как на тебя глянула, так все про тебя и поняла, — сказала матушка Евгения, — вижу я твою судьбу незавидную.

Старушка пожевала беззубым ртом. Помолчала.

Дуняша тихо сидела рядом и смотрела перед собой:

— Я в речке утоплюсь, дождусь, когда никого дома не будет, чтобы не спасали.

— Грех, какой, милая! Ты хоть ребеночка пожалей.

— А что его жалеть, ты думаешь, братец его пожалеет? Так и ему лучше будет.

— Не ему, а ей, Дунюшка, дочка у тебя.

— Ах, бабушка… — Дуняша заплакала.

Странница молча слушала рыдания.

— Есть у меня одна вещица. Когда я молодой была, одна ведунья мне дала ее: я тоже сильно обижена была на жизнь. Но так испытать эту вещицу мне и не привелось, все греха боялась. Так как-то и обошлась. А ее все ношу с собой, и выбросить жалко, и дать некому. Может тебе или еще кому сгодится, а то ведь сгину, и все мои пожитки со мной прахом пойдут.

Матушка Евгения достала из своей торбы увесистый сверток.

— Сразу скажу, грех это, и большой, — она посмотрела на Дуняшу.

А у той глаза загорелись, видно не терпится взглянуть. И так понятно было, что на все согласна.

Старушка вздохнула, перекрестилась и развернула сверток. Собой она была страшна. Это была черная каменная баба с рогами и клыками, и с большущим животом.

— Это же чертова мать! Я слыхивала про нее. Силища, говорят, в ней большая и неведомая. И что любые желания может исполнять, надо только поливать ее кровью.

Матушка Евгения кивала головой.

— Грех это, — сказала она, — с нечистыми договор заключать придется.

— Ну и заключу, — ответила девушка, — не такая это высокая плата за наше счастье, и крови не жалко!

Старушка порылась у себя в небогатом скарбе и извлекла на свет книгу, в железе, замотанную в тряпки.

— Вот, — она протянула книгу Дуняше, — в ней все написано, что надо делать. Я-то ее и не читала. Пусть господь меня простит, может, я, что и не так делаю. А то, что ты задумала — тоже большой грех.

Странница глубоко вздохнула и ушла по дорогам, ведомым только ей и Богу.

Немного времени прошло, и Дуняша повеселела. Стала выходить из своей светелки. Вроде бы все стало, как прежде, а все равно, не так как-то.

Другой девушка стала: и она и не она. В характере ее появилось то, чего отродясь в ней не было. Свою кошку любимую замечать перестала. Как-то дворовая девка кипятком ошпарилась, Дуняша мимо проходила, лишь сказала:

— Бестолковая какая.

В другое время и пожалела и полечила бы. И походка изменилась у Дуняши и, даже, голос грубее стал.

Дивились братья переменам сестрицы. Думали, что из-за того случая.

Куприянов старший стал подумывать, что б замуж ее отдать за Андрейку. И Дуняше хорошо, и добро можно попридержать, если Андрейку при себе оставить.

Пока решался Иван Тимофеич, заметил, что сестрица то его понесла! Живот растет, а она гоголем ходит, вроде как при мужике законном.

Еще больше удивлялась дворня, что Куприяновы вроде и не замечали сестрицыного позора, а, напротив, были с ней приветливы и добры. И Андрейка в дом вхож стал. То батогами били, а то в палати пускают.

И сам Андрейка, возлюбленный Дуняши, перемену заметил. То, что братья переменились к нему, еще не так удивляло, как-то, что его любушку подменили.

Придет к ней, посидит, посмотрит на нее, послушает, нет, не она это.

Вроде счастье их не за горами, а душа не поет, не радуется. Сны плохие ему сниться стали: будто идут они вдвоем, за руки держатся, и, вдруг, земля разверзается, и Дуняша вниз падает. Держит ее Андрейка за руку, поднять старается, но рука соскальзывает, и летит она вниз. Андрейка смотрит, а там, внизу, пламя адово. И еще слышит он хохот Дуняши, страшный такой.

Однажды говорит Андрейка, глядя на Дуняшу:

— А отчего у тебя все руки поранены? К той ранке, что давеча была, смотрю, новые добавились.

— Не твое дело, — холодно ответила девушка.

Он аж обомлел:

— Любимая, ты ли это? А ежели ты, то где ж любовь твоя? Что с тобой сталось? Вспомни, Дуняша, что ты мне сказала в ту самую ночь?

Дуняша посмотрела на него, глаза стали добрыми, прежними, из них потекли слезы.

— Не плачь, милая, — обнял ее парень. — Я же вижу, что с тобой что-то случилось, расскажи мне, любушка моя, вместе мы все сможем, со всем справимся и жить будем счастливо и сына растить.

— Дочку, — всхлипывая, сказала Дуня.

— А и дочка тоже хорошо, будут у нас и дочки и сыновья, и много-много.

Дуня прижалась к нему ласково и застенчиво, как раньше. Андрейка почувствовал: вернулась к нему прежняя его Дуняша. Он целовал ее, замирая от счастья, загребая в охапку ее плечики.

— Никому тебя не отдам, — шептал он ей на ушко.

— Дунюшка, венчаться надо, — говорил Андрейка, гладя ее по волосам, — дите родится незаконным. Братья только твоего согласия ждут. Что ж ты медлишь, ладушка моя?

Не видел Дуняшиного лица Андрей, он все гладил и гладил ее по плечу, по волосам, говорил мягко, тихо. Но лицо девушки уже менялось, снова на нем появилось выражение, которое пугало всех, которое делало ее чужой, неузнаваемой.

— Вот обвенчаемся, уедем, как давеча хотели, далеко-далеко и вот уж там никто тебя огорчать не станет, будем только ты и я, да еще детишки наши.

— На что ж мы жить-то будем, — услышал он голос Дуни, — ведь у тебя за душой ни гроша? А я привыкла жить хорошо, да и к работе не приучена. Кто будет всю работу в дому делать? Где твои холопы? Хорошо, что сам не крепостной.

— Ты так никогда не говорила, все по тебе было. И работы ты не боялась.

— Ежели не говорила, то не значит, что не думала.

Андрейка заглянул в глаза и понял, что не Дуняша это снова.

— Ты что с ней сделала? Он схватил девушку за руки и начал трясти, — отпусти ее, слышишь? Оставь нас в покое, что тебе надобно!?

— Тише, ты, ребенка повредишь. — Сказал Дуняшиным голосом кто-то совсем незнакомый.

— Ты кто? — спросил Андрейка.

— Тебе это знать ни к чему, — ответила гнусаво Дуняша. Одно скажу, если будешь мне служить, то послужишь и девке своей.

Потрясенный юноша смотрел на оборотня, который вселился в его любимую. И от той простоты, с которой тот общался с ним, было жутко.

— Ну, что молчишь, будешь служить? — спросил оборотень.

Андрейка сглотнул комок в горле, который перехватывал ему дыхание:

— Я подумаю.

— Думай быстрей, у меня времени мало, да и у тебя, думаю, тоже. Иди, надумаешь, придешь. А то мне ваши сюсюканья уже надоели.

Андрейка шел по громадному купеческому дому, навстречу ему не попалось ни души. И тишина была тяжелой, удушающей, от которой хотелось завыть.

Вскорости, поползли слухи, что Дуняша, сестрица Куприяновская, продала душу нечистому и теперь сама стала ведьмой.

Теперь все несчастья, которые случались в городе, приписывали ее рукам. Ураган прошел — ведьмины проделки. Роженица умерла — тоже она виновата. Дальше — больше, пошли уж совсем невероятные слухи: то курица черное яйцо снесла, то корова ягненком отелилась, а некоторые утверждали, что видели, как ночью баба на метле над крышами летала.

Народ и так недолюбливал Куприяновых, а тут появился повод лишний раз косточки им перемыть. Город гудел. Кто-то предложил послов направить к Ивану Тимофеевичу для переговоров. На том и порешили.

Но начали действительно происходить несчастья. Напал на город какой-то мор. Стали падать люди, как подкошенные, без чувств, ни с того, ни с сего. А приходить в чувства, не приходили. Что только не пробовали! Ничего не помогало. Ни снадобьями, ни молитвами, ни какими — то еще народными средствами не могли людей на ноги поставить. А они, как спали. И были это только девушки и все молодые и здоровые. Мор продолжался. Никто не знал, откуда он появился и как его остановить. Потом город охватили пожары. Много людей сгорело в огне, все больше и больше домов превращались в головешки.

Народ начал роптать.