Вино из Атлантиды. Фантазии, кошмары и миражи

Кларк Эштон Смит

Умопомрачительные неведомые планеты, давно исчезнувшие или еще не возникшие континенты, путешествия между мирами и временами, во времени и в безвременье, гибельные леса и пустыни, страшные твари из далеких галактик, демоны-цветы и демоны-трупоеды (угадайте, кто страшнее), древние волшебницы и честолюбивые некроманты, рискующие и душой, и телом, а также оборотни, вампиры, восставшие из мертвых, безымянные чудовища, окаменевшие доисторические кошмары и оживающий камень… Кларк Эштон Смит (1893-1961) – один из трех столпов «странной фантастики» 1930-х (вместе с Робертом И. Говардом, создателем Конана, и, конечно, творцом «Мифов Ктулху» Говардом Филлипсом Лавкрафтом, в чьих рассказах вымыслы Смита то и дело гостят), последователь Эдгара Аллана По и Амброза Бирса. Он переплавил фантастику в последнем огне романтической поэзии и дошел до новых пределов подлинного ужаса – так мир узнал, какие бесконечные горизонты способны распахнуть перед нами и фантастика, и хоррор, и Смиту очень многим обязаны и Рэй Брэдбери, и Клайв Баркер, и Стивен Кинг. В этом сборнике представлены рассказы 1925-1931 годов; большинство из них публикуются в новых переводах.

Последнее заклинание

На коническом холме, что возносится над сердцем Сазрана, столицы Посейдониса, на самом верхнем этаже темной башни сидел великий волшебник Малигрис. Башня эта, высеченная из добытого в глубинах земли темного камня, что прочнее адаманта, высилась над всеми прочими зданиями и отбрасывала на городские крыши и купола гигантскую тень, подобно тому как погружало во мрак людские умы зловещее могущество самого Малигриса.

Ныне Малигрис состарился, и ничто уже не могло рассеять снедавшую его черную тоску — ни всесильные гибельные заклятья, ни ужасающие, причудливые демоны, ходившие у него в услужении, ни страх, который вселял он в сердца владык и священнослужителей. Восседая в своем кресле, выточенном из бивней мастодонтов и изукрашенном жуткими и загадочными рунами, что были выложены из алых турмалинов и лазурных кристаллов, волшебник мрачно глядел в единственное ромбовидное окно из охряного стекла. Седые брови сошлись, прочертив белую полосу на потемневшем пергаменте его лица, а под бровями холодной зеленью светились глаза, похожие на осколки древнего айсберга. Борода Малигриса, наполовину седая, наполовину черная с сизым отливом, ниспадала почти до колен, скрывая многочисленные витиеватые символы, наискось вытканные серебром спереди на лиловой мантии. Вокруг в беспорядке лежали многочисленные орудия колдовского ремесла: черепа чудовищ и людей; сосуды, наполненные черными или янтарными жидкостями, о богомерзких свойствах которых ведомо было одному лишь Малигрису; небольшие, обтянутые кожей стервятников барабаны и изготовленные из костей и клыков кокодрилов кроталы, на которых следовало играть, произнося определенные заклинания. Мозаичный пол укрывали огромные шкуры серебристо-черных обезьян, а над дверью висела голова единорога, в которой обитал демон-фамильяр Малигриса, принявший обличье кораллового аспида с пепельно-серыми отметинами и бледно-зеленым брюшком. Повсюду громоздились оправленные в змеиную кожу древние тома с позеленевшими от времени застежками — в этих фолиантах крылись страшные предания Атлантиды, пентаграммы, дарующие власть над демонами Земли и Луны, заклинания, способные преобразовывать и разлагать элементы, рунические письмена на забытом языке Гипербореи, которые, если произнести их вслух, действовали вернее смертельнейшего яда и сильнейшего любовного зелья.

Хотя все эти предметы, овеянные могуществом и символизирующие власть, ввергали в ужас народы и вызывали жгучую зависть остальных чародеев, помыслы Малигриса были темны, его одолевало необоримое уныние; в сердце волшебника жила лишь усталость, подобно тому как в очаге, где когда-то бушевало яростное пламя, остается одна зола. Неподвижно сидел он и предавался размышлениям, пока вечернее осеннее солнце опускалось над городом в море. Яркие лучи пронзили охряное окно, позолотили иссохшие пальцы, и рубины-балэ в перстнях волшебника вспыхнули, подобно глазам демонов. Но в помыслах Малигриса не было ни света, ни огня; отстранившись от серого настоящего, от неотвратимой тьмы грядущего, он ощупью пробирался все дальше среди теней памяти, будто слепец, который более не способен увидеть солнце, но тщетно ищет его повсюду. И вереница воспоминаний, столь полных золотом и славой, и дни, окрашенные триумфом в пламенно-алый, и багрянец и пурпур времен его лучшей имперской поры — все это казалось ныне холодным и тусклым, неестественно померкло. Малигрис словно ворошил давно остывшие угли. Тогда волшебник обратился к своей юности, к тем невероятным далеким, туманом окутанным годам, где попрежнему нездешней звездой сияло одно неугасимое воспоминание — воспоминание о девушке по имени Нилисса, которую он любил в те дни, когда душа еще не алкала запретных знаний и не рвалась овладеть искусством некромантии. Вот уже много десятков лет как Малигрис и думать забыл о Нилиссе: его занимали мириады дел, жизнь его полнилась неисчислимыми событиями, оккультными силами, сверхъестественными победами и опасностями. Но вот теперь Малигрис вспомнил о стройной невинной деве, что так любила его, такого же стройного, юного и бесхитростного, но внезапно умерла накануне их свадьбы от неведомой хвори, и его щеку, потемневшую, словно у мумии, тронул призрачный румянец, в глубине глаз поминальными свечами вспыхнули огоньки. В мечтах зажглось навсегда ушедшее солнце юности, и волшебник увидел, как наяву, заросшую миртами долину Мерос, реку Земандер, по чьим вечнозеленым берегам прогуливался он с Нилиссой вечерней порою, глядя на зажигающиеся в небесах, в речной глади и в глазах возлюбленной первые летние звезды.

И ровным, невыразительным голосом, будто бы размышляя вслух, Малигрис обратился к обитающему в голове единорога демоническому аспиду:

— Аспид, задолго до того, как ты поселился у меня и обрел пристанище в черепе единорога, я знал одну девушку, что была прекрасной и нежной, словно тропическая орхидея, и так же быстро, как орхидея, увяла… Не я ли, о аспид, волшебник Малигрис, не я ли в совершенстве овладел всеми оккультными знаниями, не я ли повелеваю запретным и властвую над духами земли, моря и воздуха, над солнечными и лунными демонами, над живыми и мертвыми? И если таково мое желание, разве не могу я призвать Нилиссу в расцвете ее юности и красоты, выманить ее из навечно застывших могильных теней, дабы предстала она предо мною в этих самых покоях, в вечернем блеске осеннего солнца?

— Да, хозяин, — прошипел в ответ аспид, и голос его был тих, но на редкость пронзителен, — и впрямь ты Малигрис, в своих руках держишь ты средоточие некромантии и волшебства, ведомы тебе все заклятья и все магические фигуры. Ты можешь, если таково твое желание, вызвать Нилиссу из страны мертвых, снова узреть ее такой, какой была она, пока ее красоты не коснулся жадный могильный червь.

— Аспид, пристало ли, подобает ли мне призывать ее?.. Ожидают ли меня потери и сожаления?

Аспид, казалось, задумался, а потом еще тише и еще медленнее прошипел:

— Малигрису подобает поступать так, как он того пожелает. Кто, кроме самого Малигриса, способен решить, во благо или во зло тот или иной поступок?

— Иными словами, ты не советуешь мне ее вызывать? — Фраза эта прозвучала не вопросом, но утверждением, и аспид не снизошел до ответа.

Уперев подбородок в переплетенные пальцы, Малигрис погрузился в размышления. Потом встал, и в движениях его сквозили давно позабытые уверенность и живость, столь контрастирующие с испещренным морщинами лицом. Из разных уголков комнаты, с выточенных из черного дерева полок, из ларцов с замка́ми из золота, желтой меди и электрума достал волшебник разнообразные инструменты и ингредиенты, необходимые для ритуала. На полу начертал он предписанные концентрические круги, встал в самом центре, зажег курильницы с нужными благовониями и начал громко читать длинный узкий свиток из серого пергамента, исписанный лиловыми и багряными рунами. Из курильниц повалил дым — голубой, белый, сиреневый; плотными облаками заволок он комнату, свился в подвижные столпы, скрыл солнце. Покои озарились бледным потусторонним светом, призрачным, точно свет восходящих над Летой лун. Неестественно медленно, не по-людски торжественно лился голос некроманта; будто священнослужитель, читал он нараспев, но вот дошел до самой последней руны, и голос затих, а потом смолкло и замогильное глухое эхо. И разошлись цветные туманные завесы. Все вокруг заливал тот же бледный сверхъестественный свет, а между Малигрисом и дверью, заслонив голову единорога, стоял призрак Нилиссы, какой была она в далекие годы юности; девушка чуть клонилась, подобно цветку на ветру, и улыбка на ее устах была исполнена беспечной терпкой юности. Нежная, белокожая, в простом наряде, с анемонами, вплетенными в черные локоны, с голубыми, будто вешнее небо, глазами — такой и помнил ее Малигрис. При взгляде на нее усталое сердце его забилось чаще, вспыхнул давно угасший жар желания.

— Ты Нилисса? Та самая Нилисса из заросшей миртами долины Мерос, моя невеста, которую я любил в золотые дни, что ушли вместе с канувшими в безвременье эпохами?

— Да, я Нилисса.

Голос ее журчал тем самым безыскусным серебром, которое столько лет отдавалось эхом в памяти Малигриса… Но пока он смотрел и слушал, в душе зародилось призрачное сомнение, столь же дикое и невыносимое, сколь и неотступное: та ли перед ним Нилисса, которую он знал? Не произошло ли в ней неуловимой перемены — столь малой, что и названия для нее не подберешь? Не похитили ли смерть и минувшие годы у его возлюбленной нечто непередаваемое — то, чего не сумело полностью вернуть колдовство? Так ли нежны ее очи, как прежде? Так ли блестят черные локоны, так ли строен и гибок стан? Малигрис не мог увериться в этом, и вслед за сомнением пришла тяжкая тревога, мрачное уныние стиснуло сердце, припорошив его пеплом. Все требовательнее всматривался Малигрис, все более недобрым становился его взгляд, и с каждым мгновением призрак все меньше напоминал прекрасную Нилиссу, с каждым мгновением теряли свою красоту изгиб губ и чело — не стройной была девушка перед ним, но худой, не локоны были у нее, но обычные волосы, не белокожая шея, но просто бледная. Снова навалились на Малигриса годы, гибнущая эфемерная надежда породила отчаяние. Не верил он более ни в любовь, ни в юность, ни в красоту, даже воспоминание о них обратилось в обманчивый морок — и не скажешь уже, было ли, не было. Остались лишь серость, и тени, и прах, лишь пустые тьма и холод, лишь гнетущая невыносимая усталость да неизлечимая мука.

Тонким, дрожащим голосом, так не похожим на тот, которым он читал прежнее заклинание, произнес Малигрис слова, дарующие призраку свободу. Облачком дыма истаяла Нилисса, померкло лунное сияние, и покои вновь озарили последние солнечные лучи. Волшебник обратился к аспиду, и в голосе его слышался мрачный укор:

— Почему ты не предостерег меня?

— А разве не пропало бы втуне мое предостережение? Малигрис, тебе было ведомо все, кроме одной малости. И никак иначе не смог бы ты о ней узнать.

— Что же это за малость? Я узнал лишь, как тщетна мудрость, как бессильно волшебство, как ничтожна любовь, как обманчивы воспоминания… Скажи, почему мне не удалось вызвать к жизни ту Нилиссу, которую я знал или думал, что знал?

— Перед тобой предстала именно та Нилисса, — ответил аспид. — На это твоего искусства вполне хватило; но никакое заклинание не способно призвать твою собственную утерянную юность, вернуть пылкое бесхитростное сердце, которое любило Нилиссу, или тот страстный взгляд, который ты тогда устремлял на нее. Вот это, хозяин, тебе и надлежало узнать.