Вино из Атлантиды. Фантазии, кошмары и миражи

Кларк Эштон Смит

Умопомрачительные неведомые планеты, давно исчезнувшие или еще не возникшие континенты, путешествия между мирами и временами, во времени и в безвременье, гибельные леса и пустыни, страшные твари из далеких галактик, демоны-цветы и демоны-трупоеды (угадайте, кто страшнее), древние волшебницы и честолюбивые некроманты, рискующие и душой, и телом, а также оборотни, вампиры, восставшие из мертвых, безымянные чудовища, окаменевшие доисторические кошмары и оживающий камень… Кларк Эштон Смит (1893-1961) – один из трех столпов «странной фантастики» 1930-х (вместе с Робертом И. Говардом, создателем Конана, и, конечно, творцом «Мифов Ктулху» Говардом Филлипсом Лавкрафтом, в чьих рассказах вымыслы Смита то и дело гостят), последователь Эдгара Аллана По и Амброза Бирса. Он переплавил фантастику в последнем огне романтической поэзии и дошел до новых пределов подлинного ужаса – так мир узнал, какие бесконечные горизонты способны распахнуть перед нами и фантастика, и хоррор, и Смиту очень многим обязаны и Рэй Брэдбери, и Клайв Баркер, и Стивен Кинг. В этом сборнике представлены рассказы 1925-1931 годов; большинство из них публикуются в новых переводах.

Садастор

Слушайте же историю, которую поведал некоей прекрасной ламии демон Харнадис, сидя вместе с нею на вершине горы Мофи над истоками Нила в те годы, когда сфинкс был еще молод. Ламия была раздосадована, ибо красота ее стала зловещей легендой как в Фивах, так и в Элефантине, отчего мужчины страшились ее уст и опасались ее объятий, и у нее уже почти две недели не было возлюбленного. Она била змеиным хвостом по земле и тихо стонала, проливая те самые мифические слезы, которыми плачут змеи. И вот что рассказал ей демон, желая ее утешить.

Давным-давно, во времена алых эпох моей юности, говорил Харнадис, я ничем не отличался от прочих молодых демонов и любил похвалиться проворством своих крыльев, совершая фантастические полеты: стервятником парил я и витал над Тартаром и безднами Пифона или взмывал в бескрайнюю черноту неба к звездным орбитам. Я следовал за Луной от вечерних сумерек до утренней зари и видел тайны ее лика, подобного Медузе, который она вечно отвращает от Земли. Я читал сквозь наледь итифаллические руны на колоннах, до сих пор сохранившихся в ее пустынях; и мне ведомы иероглифы, начертанные на стенах ее безнадежно заснеженных городов, хранящие разгадки забытых тайн и намекающие на события древней как мир истории. Я пролетал сквозь тройное кольцо Сатурна и совокуплялся с прекрасными василисками на островах высотой в лигу посреди колоссальных океанов, где каждая волна подобна вершинам и пропастям Гималаев. Я бросал вызов облакам Юпитера и черным замерзшим безднам Нептуна, что увенчан вечным светом звезд; я странствовал среди далеких бесчисленных солнц, подле которых известное тебе Солнце — всего лишь погребальная свеча в тесной гробнице. Там, на гигантских планетах, я вершил свой полет над горными террасами, громадными, как упавшие астероиды, где служат невообразимому Злу, имеющему тысячи имен и обличий, поклоняясь ему непостижимыми способами. Иногда, усевшись на лепестках высоченных растений, что цветом подобны живой плоти и источают аромат, дарующий экстаз непередаваемых грез, я насмехался над ищущими пару чудовищами и приманивал их самок, и те пели и вились вьюном у подножья моего укрытия.

В неутомимых странствиях среди далеких галактик однажды оказался я на забытой, умирающей планете, чье имя на языке ее народов, не оставивших следа в истории, звучало как Садастор. Огромная, унылая, серая в свете угасающего солнца, изрезанная гигантскими трещинами и от полюса до полюса покрытая бескрайними песчаными пустынями, она висела в пустоте, лишенная спутников, точно символ далекого будущего для других миров, что красивее и моложе. Прервав свой путь меж звезд, я полетел вдоль ее экватора, паря на раскинутых крыльях над вершинами циклопических вулканов, ужасающими голыми хребтами древних гор и покрытыми мертвенно-бледной солью пустынями, очевидно бывшими некогда ложем древних высохших океанов.

В самом центре одного такого океанского ложа, за горами, что прежде были берегом первозданного океана, в нескольких лигах ниже их подножья, обнаружил я широкую извилистую долину, уходившую в самые глубокие бездны этого гибнущего мира. Ее окаймляли отвесные скалы, высокие утесы, контрфорсы и башни из ржаво-красного камня, изрезанные волнами древних морей, что выточили из них миллионы зловещих причудливых фигур. Я медленно парил среди этих утесов, уходивших по прихотливой спирали на многие мили в глубины окончательного и безысходного запустения, и свет надо мною тускнел по мере того, как уступы и зубчатые стены из красного камня вздымались все выше между моими крыльями и небесами. А когда я огибал самую глубокую пропасть, куда солнечные лучи падали лишь в краткие мгновения полдня, среди пурпурных камней вечной тени я увидел омут темно-зеленой воды — последний остаток океана, тихо угасающий среди крутых неприступных стен. Из этой заводи донесся голос, сладкий, подобно смертному вину из мандрагоры, и слабый, точно бормотание морских раковин. И голос этот молвил:

— Остановись, постой, молю тебя, и расскажи мне, кто ты, пришедший сюда, чтобы скрасить проклятое одиночество моей смерти?

Остановившись у края заводи, я взглянул в тенистые глубины и увидел поднявшуюся из воды бледную, мерцающую женскую фигуру — фигуру сирены с волосами цвета океанских водорослей, берилловыми глазами и дельфиньим хвостом.

— Я демон Харнадис, — отвечал я ей. — Но кто ты, живущая в этой мерзостной яме, в глубине умирающего мира?

— Я сирена, — сказала она, — и имя мое Лиспиал. От морей, где я вволю резвилась много столетий назад, завлекая отважных моряков на смерть, к берегам моего гибельного острова, осталось лишь это жалкое озерцо. Увы! Озерцо мелеет с каждым днем, а когда оно полностью исчезнет, погибну и я.

Она разрыдалась, и ее соленые слезы смешались с соленой водой.

— Не плачь, — ответил я, желая ее утешить, — ибо я подниму тебя на своих крыльях и унесу в новый мир, где небесно-голубые воды изобильных морей покрывают замысловатыми полотнищами бледной пены пологие зеленые и золотистые берега первозданной весны. Они могут стать твоим домом на долгие эпохи, и штормы будут в красном свете заката гнать к твоим скалам галеры с расписными веслами и большие баркасы под пурпурными парусами; и громкий треск их сокрушенных ростров будет сливаться со сладким колдовством твоего гибельного пения.

Но она продолжала безутешно рыдать, причитая:

— Ты так добр ко мне, но это не поможет, ибо я рождена в водах этого мира и в водах его я должна умереть. Увы! Прощайте, мои любимые моря, что бесконечным сапфировым покрывалом простирались от вечно цветущих берегов до земель, покрытых нетающими снегами! Прощайте, морские ветры, что несли ароматы соли и водорослей, дивные благоухания океанских цветов, и цветов земли, и далеких экзотических бальзамов! Прощайте, квинквиремы давно завершившихся войн и торговые суда с парусами и такелажем из виссона, что лавировали среди варварских островов, доверху нагруженные топазами, виноцветным гранатом, нефритом и идолами из слоновой кости, в те древние времена, что стали теперь всего лишь волшебной легендой! Прощайте, мертвые капитаны, прекраснейшие мертвые моряки, которых волны отлива приносили ко мне на ложа из янтарных водорослей, в мои пещеры под поросшим кедрами мысом! Прощайте, поцелуи, коими я покрывала их холодные бледные губы, их сомкнувшиеся мраморные веки!

Печаль и жалость охватили меня при ее словах, ибо я понял, что слышу горестную правду и иссякающие горькие воды обрекают ее на смерть. После многих соболезнований, столь же бессмысленных, сколь и тщетных, я в тоске попрощался с нею и тяжело полетел прочь среди спиральных утесов тем же путем, каким явился, возносясь все выше в мрачные небеса, пока планета Садастор не превратилась в едва заметную точку далеко в космосе. Но трагическая тень подобной судьбы и горе сирены мучили меня еще много часов, и лишь поцелуи прекрасной и свирепой вампирши на далекой, юной, буйно цветущей планете помогли мне забыть Лиспиал. И сейчас я рассказал тебе ее историю, дабы ты могла утешаться размышлениями о бедственной судьбе, что бесконечно печальнее и безнадежнее, чем твоя собственная.