Кассия

Кассия Сенина, 2008

Роман рассказывает о событиях, происходивших в Византии в первой половине девятого века. На фоне войн Империи с болгарами и арабами, церковно-политических смут и борьбы иконоборцев с иконопочитателями разворачивается история жизни и взаимоотношений главных героев – знаменитой византийской поэтессы Кассии, императора Феофила и его жены Феодоры. Интеллектуальная жизнь византийской элиты с ее проблемами и жизненной философией, быт и нравы императорского двора, ожесточенная борьба церковных партий и жизнь монахов становятся обрамлением для истории любви, которая преодолевает все внешние и внутренние препятствия и в конце концов приводит героев к осознанию подлинного смысла всего, что с ними произошло.Текст романа приводится по изданию: Кассия Сенина (Т. А. Сенина). Кассия. Санкт-Петербург: Издательский проект «Квадривиум», 2015. 944 с. ISBN 978-5-9906154-6-5

10. «Это ничего не значит»

И будут вежливы и ласковы настолько —

Предложат жизнь счастливую на блюде.

Но мы откажемся — и бьют они жестоко…

Люди, люди, люди!..

(Владимир Высоцкий)

Иоанн, хотя поддержал меру, предложенную экономом для завлечения иконопочитателей в общение с патриархом Феодотом, в целом отнесся к новому повороту церковной политики прохладно: ему было интереснее беседовать с противниками и привлекать их к своему образу мыслей, нежели просто предлагать «один раз вступить в общение, а потом идти, куда угодно, со своим мнением». Поэтому с середины мая беседы с заключенными, по поручению императора, стали чаще вести Антоний Силейский, эконом Иосиф, протопсалт Евфимий и кое-кто из образованных синклитиков. Особенно больших успехов добивался Иосиф: за две недели он склонил к общению не только некоторых прежде упорствовавших иконопочитателей из мирян, но также нескольких игуменов и десятка два влиятельных монахов. Император велел епископу Антонию встретиться со студитами, которых схватили Великим постом и держали в тюрьме Претория, и предложить им вновь наладить жизнь в Студии в обмен на причащение с Феодотом. Лев надеялся, что если затея удастся, в монастырь постепенно станут подтягиваться и другие братия, а это, в свою очередь, ослабит иконопочитательский лагерь в целом.

— Но если они заупрямятся, дайте им бичей! — сказал император, завершая разговор с епископом, и нахмурился.

Антоний отправился в Преторий в сопровождении двух спафарокандидатов и одного из императорских асикритов, а также начальника тюрьмы патрикия Арсафия. Для встречи с ними десятерых студитов собрали в одно из тюремных помещений. Антоний сел в приготовленное ему кресло, его спутники разместились рядом на стульях, а Арсафий в углу.

— Здравствуйте, отцы! — сказал Антоний, оглядев приведенных узников; в ответ монахи молча слегка поклонились ему. — Кто из вас тут старший?

Среди братий возникло шевеление, и вперед вышел худощавый монах лет сорока, среднего роста, с открытым круглым лицом.

— Это Евфимий, — пояснил начальник Претория, — тот самый, что был пойман при попытке пробраться в Студий.

— Вот оно что, — протянул Антоний. — Это у тебя, значит, было изъято письмо Феодора? Никак ваш игумен на может успокоиться! Дождется, что его исполосуют воловьими жилами!

Монахи молчали.

— Ладно, — сказал Антоний, — полагаю, у вас всё же своя голова на плечах, а потому оставим Феодора и поговорим о вас и вашей обители. Государь послал меня вот с каким предложением: если вы вступите в общение с патриархом, то сможете не только вернуться в свой монастырь и жить там, как прежде, но и верить, как вам угодно, то есть оставить в храме и в кельях иконы, если уж вы никак не можете с ними расстаться. Как видите, мы идем на самую крайнюю меру снисхождения, чтобы заблудшие могли примириться с Церковью! Итак, как вы смотрите на это предложение?

— Странное какое-то предложение, — сказал монах Дорофей. — Если мы — «заблудшие», то в чем, по-вашему, состоит наше заблуждение, как не в поклонении иконам? И вы разрешаете нам поклоняться им, при этом предлагая общение с вами? Это верх нелепости! Общение в таинствах предваряется единомысленным исповеданием, а у вас, получается, возможно общение и при разномыслии? Святые отцы никогда не учили такому! Или мы будем мыслить одинаково с вами — чего да не будет! — или вы должны вместе с нами воздать честь святым иконам, но этого ведь тоже не будет, не так ли?

— Нет, не будет! — ответил Антоний. — Вы извратили православное учение о почитании церковных символов, и мы ваше мнение отвергаем. Но, повторяю, мы идем на меру крайнего снисхождения к вам, надеясь, что постепенно благодать Божия исправит вашу немощь и вы придете к тому же мнению, что и мы.

— Вот как? — сказал монах Стефан. — Значит, всё же подразумевается, что впоследствии мы должны полностью принять вашу веру? Но в чем же мы «извратили» церковное учение?

— Вы считаете, что Бога можно изобразить, тогда как это невозможно! — сказал асикрит.

— Мы считаем, что можно изобразить Бога по плоти, — возразил брат Афродисий. — Христос стал подобным нам человеком, а потому Его можно изобразить, как и любого из нас.

— Нет, не так, — сказал один из спафарокандидатов. — Христос есть не только человек, но и Бог, а потому изобразить его нельзя, потому что в таком случае вы изображаете одну только плоть, отделяя ее от божества, а это — несторианство!

— Ты ошибаешься, господин, — тихо и немного хрипло проговорил брат Иперехий; простудившись в сырой холодной камере, он то и дело кашлял. — Мы изображаем не плоть Христа, а Его ипостась, а она неделима.

— Да, ведь и на кресте страдала только плоть, а не божество, но мы говорим, что Бог пострадал во плоти! — сказал монах Аммон.

— Совершенно верно, — улыбнулся Антоний. — Когда Христа распинали, божество Его было неотлучно от плоти. Но на иконе присутствует не Сам Христос, а только Его изображение, и нельзя сказать, что это изображение Бога, поскольку божество неизобразимо и не присутствует в иконе.

— Божество в ней присутствует! — ответил Евфимий. — Как в любом церковном символе. Во Христе всё свято, свят и Его характир, а значит, и поклоняем, когда изображается на иконе. А что его можно изобразить, это очевидно.

— Вовсе это не очевидно, — возразил епископ. — Бог-Слово воспринял в Свою ипостась человеческую природу, но если, как вы говорите, у нее есть еще и свой особенный характир, то таким образом вы вводите вторую ипостась. А это — опять ересь Нестория!

— Если Бог воспринял природу без ипостасных особенностей отдельного человека, — сказал монах Игисим, — то как могли бы Христа узнавать те, кто видел Его в земной жизни, и отличать от других людей? Это нелепо.

— Конечно, нелепо, — кивнул Парфений, самый юный из десяти студитов; у него еще борода не росла. — Бог-Слово принял в Свою ипостась человеческую природу со всеми ее особенностями, в том числе и с описуемостью.

— Вот еще, и этот молокосос туда же! — Асикрит расхохотался. — Да ты-то что понимаешь в догматах? Как ты докажешь свои слова?

— Да он, скорее всего, и не понимает, что говорит! — Арсафий усмехнулся. — Заучил с чужого голоса и повторяет, как попугай!

— Ну же, богослов, скажи нам, почему это, по-твоему, Слово приняло в Свою ипостась природу с характиром? — ядовито спросил асикрит. — Да ты хоть знаешь, что такое характир?

— Знаю не хуже тебя, господин! — ответил Парфений запальчиво, но тут же взял себя в руки и продолжал уже спокойно. — И почему я так сказал, отвечу. Господь воплотился, чтобы спасти человека. Значит, Он должен был стать точно таким же по человечеству, как и мы, потому что, как объясняют отцы, «что не воспринято, то и не уврачевано», то и не спасено. Поэтому Он должен был воспринять плоть со всеми ее особенностями, в том числе с такими, которые отличали его от других людей. А если, по-вашему, у него была плоть без характира и неописуемая, то это какая-то другая плоть, не такая как у нас. Но если так, то Он никого из нас и не спас, и «вы еще во грехах ваших». Если же вы верите, что Он спас нас, то должны верить и в то, что плоть Его была такая же, как у нас, то есть описуемая. Видишь, господин, — монах взглянул на асикрита и улыбнулся, — всё очень просто.

Асикрит вскочил и в гневе воскликнул:

— Он еще учить тут нас будет! Довольно! Мы по горло сыты этими бреднями!

— Тихо, тихо, господин Петр, — сказал Антоний, слегка поморщившись, — не надо так горячиться. Итак, отцы и братия, — обратился он к монахам, — вы не желаете вступить в общение со святейшими Феодотом?

— Не желаем! — ответил Евфимий. — Мы имеем законного патриарха, святейшего Никифора, и с ним состоим в общении, иного патриарха не знаем и знать не хотим. А тебе, и всем, кто держится с тобой одной ереси, — анафема!

Силейский епископ переглянулся с начальником Претория и встал.

— Жаль мне вас, братия! — вздохнул он, обводя взглядом монахов. — Вы такой же «жестоковыйный род», как и древние иудеи, и так же гневите Бога нечестивым идолопоклонством, как они. За то и пожнете теперь, что посеяли! — И он вышел из помещения, за ним последовали и его спутники.

Арсафий повернулся к одному из стратиотов, охранявших двери и приказал:

— Бичи!

Тот вышел и вскоре вернулся еще с двумя дюжими стратиотами, которые несли несколько бичей из скрученных воловьих жил — высыхая, они становились острыми, как бритвы. Начальник Претория взял их и положил рядом с собой на стол, глаза монахов невольно приковались к ним.

— Ну, — угрожающе произнес патрикий, — последний раз спрашиваю: никто не передумал? Все решительно полагают, что их спина недостаточно хороша без отметин от бичей?

— Эти отметины будут нам лучшим украшением! — ответил Евфимий.

— Вот как? В таком случае, раздевайся! Тебя первого и украсят! — Арсафий кинул один из бичей плечистому стратиоту. Тот размахнулся и лихо щелкнул страшным орудием. От этого звука все монахи вздрогнули. Начальник Претория с усмешкой смотрел на них.

Посреди комнаты поставили две сдвинутые скамьи, стратиоты схватили Евфимия, который только успел снять мантию и параман, стащили с него хитон и, растянув на скамьях, привязали за руки и ноги толстыми веревками.

— Давай! — Арсафий кивнул стратиоту с бичом. — Пятьдесят!

Бич взлетел и опустился на спину монаха, на ней тут же вспухла красная полоса. Евфимий не издал ни звука. Удары следовали один за другим. Арсафий считал вслух. Вскоре кровь закапала на пол. Братия смотрели молча, почти у всех по лицам текли слезы. Симеон, монастырский больничник, схваченный при попытке тайно передать заключенным в Студийской обители братиям лекарства, которые сам изготовил, с ужасом думал о том, как долго будут заживать эти раны, тем более в тех условиях, в каких содержались заключенные. Парфений после двадцатого удара не выдержал и, зажмурив глаза, ткнулся носом в плечо стоявшему рядом Дорофею. Тот погладил его по голове и подумал: «Господи, если нас сейчас всех так будут бить, выдержит ли этот мальчик?! Господи, помоги Евфимию, помоги всем нам!»

— Пятьдесят! — наконец, произнес начальник Претория.

Стратиот опустил бич и, отойдя к стене, сел на лавку отдышаться. Лицо его совершенно ничего не выражало, словно бы он выполнял рутинную работу, ничем не примечательную и даже весьма скучную. «Как кирпич какой-то», — подумал Иперехий, исподтишка глядя на него. «Мясник!» — прошептал Афродисий.

Евфимия отвязали от скамеек. Кожа на спине его висела клочьями, кровь лилась ручьями. Он с трудом поднялся, и один из стратиотов кинул ему хитон.

— Ну, что, понравилось? — Арсафий зло усмехнулся и взглянул на остальных монахов. — Кто следующий?

И тут Евфимий, еще не надев хитона, повернулся к студитам, улыбнулся и проговорил:

— Не бойтесь, братия, это ничего не значит!

Лицо его в этот миг было таким светлым, что монахи ахнули. Арсафий, услышав эти слова, на мгновение опешил, а потом лицо патрикия исказилось яростью.

— Ах, ничего не значит? — заорал он. — Ну, так я тебе сейчас добавлю, еретическая гадина, идолопоклонник треклятый!

Схватив со стола новый бич, он хлестнул Евфимия, метя в лицо, но попал по плечу. Монах покачнулся и выронил хитон. Следующий удар сбил его с ног; Арсафий принялся хлестать, не разбирая, куда — по груди, по животу, по ногам; лицо Евфимий старался прикрыть руками. Наконец, патрикий отбросил бич и, подойдя, пнул исповедника носком сапога:

— Вставай, мерзкая тварь!

Евфимий попытался встать, но не смог. Арсафий хотел было опять пнуть его, но тут монах Ефрем не выдержал и крикнул:

— Оставь его, кровопийца! У тебя еще есть, над кем поиздеваться!

Патрикий повернулся к нему, сверкая глазами.

— А, так ты следующий? — Он кивнул стратиотам. — Привязывайте этого!

Те схватили Ефрема, сорвали с него одежду и растянули на скамейках. Симеон с Дорофеем помогли Евфимию подняться и одеться, после чего два стратиота увели его; он едва передвигал ноги. За его спиной уже раздавался свист бича; первого стратиота сменил другой и бил сильнее, с оттяжкой, так что почти каждый удар вырывал из тела кусочки плоти.

— Пять! Шесть! Семь! — считал начальник Претория.

Весть о том, что десять братий предали анафеме Антония Силейского и были бичеваны, заключены, а затем изгнаны вон из столицы с запретом приближаться к Городу и переписываться с кем-либо об иконах под угрозой нового бичевания, некоторое время спустя дошла до Саккудиона, а оттуда в Метопу, но не только: рассказ об исповедничестве студийской братии передавался из уст в уста и распространялся все дальше. Иконопочитатели повторяли слова Евфимия: «Не бойтесь, братия, это ничего не значит!» — и воодушевлялись на дальнейшую борьбу.

«О, возвышенный твой ум! — писал Евфимию игумен Феодор, узнав о происшедшем. — О, твердость твоего сердца! Ты первый был бичуем за Христа и со Христом и после ударов поднялся окровавленный, с растерзанной плотью. Ты не испустил жалобного вопля, не пал на лицо свое, а произнес слова, которые повторяют все…» Подобные письма с похвалами Студит послал и остальным бичеванным, в то же время увещевая их не забываться, но жить трезвенно, чтобы как-нибудь не пасть и не сделать тщетным свое мученичество. Подвиг братий воодушевил игумена, и он стал писать смелее, убеждал не вступать в общение с еретиками, приводил в пример исповедников, призывал к мужеству. В первых числах июня было перехвачено одно из писем Феодора к епископу Халкидонскому Иоанну, изгнанному далеко от Константинополя. Епископ сильно страдал с непривычки к суровым условиям жизни — от природы болезненный, в ссылке он вынужден был перемогаться почти без врачебного ухода, — но не переставал при всяком удобном случае убеждать верующих не общаться с еретиками и разъяснял вопрошавшим догмат иконопочитания. В письме к Иоанну игумен называл иконоборческую ересь «подготовкой к пришествию антихриста» и ободрял епископа: «Чем больше сила нечестия у христоборцев, тем пышнее у нас торжество исповедников, совершенно не уступающих древним Христовым мученикам. Их венец да получишь и ты, треблаженный».

Прочтя это письмо, раздраженный император показал его патриарху, а потом и Грамматику. Иоанн в очередной раз пожалел про себя, что лишен возможности побеседовать со Студийским игуменом: раз отправив Феодора в ссылку, Лев не хотел возвращать его — он слишком боялся влияния Феодора, и чем дальше Студит находился от Константинополя и двора, тем спокойнее чувствовали себя император с патриархом.

— Этого увещевать бесполезно! — сказал Мелиссин в разговоре с василевсом. — В тюрьме ему самое место! А что, августейший, не сослать ли его еще подальше? А то он слишком ретиво пишет свои послания, и они слишком быстро расходятся…

…Вассиан проснулся оттого, что кто-то дотронулся до его плеча. Он открыл глаза, но с таким же успехом мог бы не делать этого: вокруг была кромешная тьма. Снаружи доносился шум дождя, ливень был сильный. Больше ничего не было слышно, и монах уже решил, что ему почудилось, как вдруг кто-то прикоснулся к его щеке, словно ощупывая. Молниеносным движением Вассиан схватил незнакомца за руку, ощутив, что одежда пришельца была мокрой насквозь; тот молча попытался вырваться, но не смог.

— Люди добрые! — раздался жалобный шепот. — Ради Христа, не губите скитающегося монаха!

— Вот так-так! — тихо проговорил Вассиан, выпуская гостя. — Кто это к нам пожаловал, да еще в такую погоду? Погоди, брат, я зажгу огонь.

Ощупью он нашел у изголовья огниво и свечу, и вскоре желтый огонек озарил внутренность пещеры. Посреди нее прямо на земле сидел, дрожа от холода, совершенно вымокший монах, у него даже зубы стучали. Его мантия была заляпана грязью, как и хитон, и местами изодрана.

— Никеец? — спросил Вассиан, оглядывая его. Тот сначала не понял, взглянул вопросительно, но в следующий миг лицо его озарила улыбка.

— Да, да!

— Да благословит Бог твой приход, брат! Откуда ты?

— Из Павло-Петрской обители. Разогнали нас, отца Афанасия взяли… Вот и скитаемся, кто где…

Куча ветхих, напоминающих тряпки одеял в углу зашевелилась, и из нее показалось заспанное лицо еще одного монаха.

— Кто тут? — спросил он, щурясь.

— Да вот, к нам гость из Павло-Петры, тоже изгнан за веру… Тебя как звать-то, брат? Меня — Вассиан, а его — Еводий.

— Аркадий я… А вы чьи?

— Студийские.

— О, какое счастье, что я наткнулся именно на вас! — вскричал Аркадий. — Слава Богу! Вы здесь только вдвоем?

— Нет, тут неподалеку еще наши скрываются… Но погоди, надо разжечь огонь, ты же вымок совсем и замерз, так и заболеть недолго! Хорошо, что мы вчера насобирали сучьев, и они сухие…

Вскоре в пещере уютно потрескивал костер, Аркадий, завернувшись в одеяло, сидел у огня на обрубке бревна; рядом на воткнутых палках была развешана его одежда, от нее шел густой пар. Вассиан с Еводием устроились напротив на куче соломы, Еводий — с головой закутавшись в шерстяное одеяло, а другим накрыв ноги: его уже второй день знобило.

— Ну и хватка у тебя, брат! — сказал Аркадий, с улыбкой глядя на Вассиана и потирая руку. — Я думал вырвусь, да куда там… Атлет прямо!

— До монашества, — ответил тот, — я выступал на ипподроме: боролся, тяжести поднимал… Мог железный прут согнуть толщиной вот с эту палку! Ну, может, и сейчас могу, с тех пор не пробовал.

— Вот как! — Аркадий любопытно взглянул на него, но не решился спросить, как тот попал в монастырь. — А я с детства в храме прислуживал, так что силач из меня никакой… Какое название хорошее ты сказал — «никеец»! Правда ведь, седьмой собор был там же, где и первый…

— Это наш отец так называет иконопочитателей. — Вассиан вдруг пригорюнился. — Эх! Отец наш… Как-то он там?

— А где он теперь?

— В Метопе, в крепости заключен. Пишет оттуда мало, больше отцу эконому, а тот уж нам сообщает, что надо. Опасно писать по нынешним временам…

— Да, — вмешался Еводий, — император, говорят, на отца игумена сильно разгневан, ну, и на нас всех тоже. Отца Навкратия того и гляди схватят, да и мы тут, как видишь, живем не с удобствами…

Студиты действительно вызывали у императора и его сторонников всё больше раздражения. Где бы ни появлялись питомцы Феодора, они везде становились закваской, вызывавшей, сразу или по прошествии некоторого времени, нежелательное для иконоборцев брожение. Император и патриарх, как только узнавали, что где-либо кто-то осудил решения недавнего собора и отказался от общения с иконоборцами, приказывали прочесывать окрестности в поисках скрывавшихся студитов. Тех, кого удавалось схватить, бросали в темницы, но на свободе их всё же оставалось еще очень много.