Кассия

Кассия Сенина, 2008

Роман рассказывает о событиях, происходивших в Византии в первой половине девятого века. На фоне войн Империи с болгарами и арабами, церковно-политических смут и борьбы иконоборцев с иконопочитателями разворачивается история жизни и взаимоотношений главных героев – знаменитой византийской поэтессы Кассии, императора Феофила и его жены Феодоры. Интеллектуальная жизнь византийской элиты с ее проблемами и жизненной философией, быт и нравы императорского двора, ожесточенная борьба церковных партий и жизнь монахов становятся обрамлением для истории любви, которая преодолевает все внешние и внутренние препятствия и в конце концов приводит героев к осознанию подлинного смысла всего, что с ними произошло.Текст романа приводится по изданию: Кассия Сенина (Т. А. Сенина). Кассия. Санкт-Петербург: Издательский проект «Квадривиум», 2015. 944 с. ISBN 978-5-9906154-6-5

7. Палестинцы

— Сними великий гнет — не будет доблести.

— В чем мнишь ты доблесть? Грудь подставить чудищу?

— Нет, одолеть того, кто страшен каждому.

(Сенека)

— Сидите, почтенные отцы? — спросил Иоанн, оглядев темноватое и сырое помещение, где содержались иерусалимский синкелл Михаил и его спутники. — Неужели вам доставляет удовольствие пребывать в таком месте?

— И немалое! — ответил Михаил. — Мы сидим тут за Христа и весьма этому рады.

— Вы точно уверены, почтеннейшие, что сидите тут за Христа?

— Совершенно уверены! — сказал Иов.

— Как жаль! Я слышал, вы люди образованные и мудрые, но, видимо, эти слухи обманчивы. От Христа никто отрекаться вас не заставлял, да это было бы и странно в нашей христианнейшей державе, а сидите вы тут из-за вашего упрямого нежелания оставить иконопоклонство. Отсюда легко сделать логический вывод, что доски и изображения для вас то же самое, что и Христос Бог, а значит вы — не более чем неразумные идолопоклонники.

— Изыди, проклятый еретик! — крикнул на него Иов.

Грамматик только усмехнулся и прислонился к стене, скрестив на груди руки.

— Полагаю, ты знаком с постановлениями святого Никейского собора, господин Иоанн, — сказал Михаил, — и знаешь его учение о том, что через имя изображенного образ вступает в общение с первообразом и причаствует божественной благодати. Знаешь, но устраиваешь тут такое недостойное представление. Вы сами поклоняетесь кресту или Евангелию, а иконам в поклонении отказываете, хотя и то, и это — церковные символы. Такова-то ваша хваленая разумность?

— Видишь ли, господин Михаил, — спокойно ответил Иоанн, — символы символами, это вопрос отдельный и важный, который, если у тебя будет желание, мы обсудим после. Но иконы являют собой случай несколько иной, по крайней мере, что касается вашего учения о них. Ты упомянул о кресте и Евангелии — и справедливо, ведь никто из имеющих ум не скажет, что крест, если только мы имеем в виду действительно предмет крестообразой формы, не есть крест. То же и с Евангелием: мы поклоняемся ему как изображению Христа и Его деяний, потому что оно действительно изображает Спасителя так, что нельзя сказать, будто это не Он, — изображает живым, ходящим, говорящим, делающим то или другое, родившимся по плоти от Девы Марии в Вифлееме, выросшим в Назарете и прочее. Этого живого движения на иконе изобразить невозможно. Вы рисуете лишь подобие плоти, и подобие несовершенное, ведь никто из иконописцев в точности не знает, как именно выглядел Господь. Между тем это изображение вы дерзаете называть «Христом»; я не вижу для этого достаточных оснований.

— Полагаю, ты сам не раз называл, например, изображение или статую того или иного императора или вообще животного — скажем, быка — именем этого императора или животного, не прибавляя слова «изображение»! — вмешался до сих пор молчавший Феодор.

— Разумеется. Но если живописец изображает императора или быка, то он старается передать сходство с первообразом. При отсутствии сходства император может справедливо сказать, что это не его портрет — даже если там будет написано, что это он, — и покарать живописца. И если на картине вместо быка будет изображен баран, то быком его никто не назовет. Не так ли?

— Так. И что из этого? — спросил Феофан.

— Господин Иоанн, верно, хочет сказать, что иконы портретного сходства не передают, а потому это и не суть иконы изображаемых на них, — сказал Михаил.

— Ты понял мою мысль, — кивнул Грамматик. — И ты, видно, с ней не согласен?

— Конечно. Икона — не портрет в собственном смысле слова, то есть такой, от которого требуется обязательное портретное сходство. Икона — символ, и потому изображение на ней может быть приблизительным по внешнему сходству. Но я уже сказал об общении с первообразом по имени.

— То есть, по-вашему, можно изобразить на иконе какого угодно человека — высокого роста или низкого, кудрявого или с прямыми волосами, с глазами черными или синими, худого или полного и тому подобное, — но как только ты на изображении напишешь «Христос», оно немедленно становится Его изображением? Этак у вас получается целый «народ богов»! Христос всё-таки имел какую-то определенную внешность? Или какую-то неопределенную, так сказать, внешность вообще?

Иов глядел на Грамматика, как на змею. Феодор смотрел в пол, а Феофан взглянул на Иоанна с некоторой растерянностью, и это не укрылось от игумена. Михаил ответил:

— Естественно, определенную. Но икона — не портрет, как я уже сказал, она — символ, указывающий на то, что Христос воплотился, что по плоти Он единосущен нам, и потому по плоти Его можно изобразить.

— Допустим. Но как из этого следует поклонение?

— Так ведь плоть Христа обожена! — сказал Феофан. — Или ты в ее обожение не веруешь?

— Верую. Но можно ли изобразить ее обожение на иконе?

— Почему же нельзя, антихрист ты этакий? — вскричал Иов, не выдержав.

— Я разве утверждаю, что нельзя? Я спрашиваю. Вы говорите: можно. Тогда я спрошу вас: как? — Феодор хотел ответить, как вдруг Грамматик отделился от стены и шагнул к двери. — Прошу прощения, почтенные отцы, сейчас я должен вас покинуть, но я не прощаюсь. Подумайте над вопросом, который я только что задал. Мы продолжим нашу поучительную беседу в другой раз.

Когда император с патриархом спросили Иоанна об итогах беседы с палестинцами, он сказал:

— Думаю, следует отделить синкелла от братьев и Иова тоже отсадить. Последний туп и упрям, говорить с ним бесполезно, но это невелика потеря, скажу честно. А вот с остальными еще было бы интересно побеседовать.

В следующий раз, когда Иоанн навестил двух братьев, они уже были заключены отдельно от Михаила и Иова.

— Я рад найти вас в добром здравии, почтенные отцы, — сказал Грамматик. — Есть ли у вас желание продолжить нашу беседу?

— Что ж, продолжим! — в голосе Феофана прозвучал вызов.

Палестинцы, хотя слышали о способностях Иоанна ставить в тупик собеседника, не принимали эти слухи всерьез. Они и сами были сведущи в логике с риторикой и за два с лишним года пребывания в Константинополе даже стали известны в столице как «грамматики», а Феофан — еще и как талантливый поэт. Иоанн, почти ровесник братьев, даже немного младше их, не внушал им больших опасений, поэтому их удивляли известия о том, что после бесед с Грамматиком многие отрекались от иконопочитания и переходили к еретикам. Однажды Феодор сказал, что было бы любопытно побеседовать хоть раз с этим «апологетом ереси»: неужели его доводы действительно так неотразимы? И вот, такая возможность им представилась. Когда Иоанн покинул палестинцев после первой беседы, они переглянулись, и Михаил сказал Иову с улыбкой:

— Сурово ты с ним обошелся, отче!

— А с ним только так и можно, — хмуро ответил Иов. — Вы вот ему возражать пытались, а не понимаете, что ему только того и надо! Любит он языком трепать, сразу видно, способности богатые! Погодите, вы еще наплачетесь от его языка, братия мои! По мне, так лучше сразу вон его отсылать, чем разговоры эти… В Писании сказано: «С безумным не умножай словес»!

— Мне всё же хочется с ним поспорить, — сказал Феофан. — В конце концов, если он действительно уже многих переубедил, то должен же хоть кто-нибудь его посрамить!

— Вот именно! — воскликнул Феодор. — Зря мы, что ли, науки изучали?

— Так-то оно так, братия, — сказал Михаил, — но будьте осторожны и не слишком надейтесь на свои способности, каковы бы они ни были. Особенно ты, Феофан, будь рассудителен, пыла в тебе слишком много… А Иоанн, если вы заметили, владеет собой так, что позавидовать можно. Какое он получил образование, я не знаю, но говорят, очень хорошее. Может, вы и не уступите ему в этом, а всё же надеяться надо не на риторику, а на Бога.

— Истину говоришь, отче! — кивнул Иов. — На Бога, рекшего: «разум разумных отвергну»! Он обещал дать «уста и премудрость, которым не смогут противостоять противящиеся», и избрал апостолами некнижных рыбаков! Но лучше бы с нечестивцем вовсе не разговаривать. «Не обличай злых, да не возненавидят тебя», сказано.

— Нет! — сказал Феофан. — Если все будут молчать, то что получится? Кто не способен с ним бороться, тех он обращает к нечестию, а кто способен, те перед ним молчат, потому что считают это более разумным, — вот иконоборцы и будут хвалиться, что всех «привели в молчание»… Нет, мы должны ему возразить!

— Возразим, возразим, не беспокойся, брат. — Феодор улыбнулся. — Да только он, может, и не придет больше, кто знает?

Но Иоанн пришел, причем как раз тогда, когда заключенные уже перестали этого ожидать, принес с собой небольшой табурет, поставил у стены и сел напротив братьев.

— Итак, — сказал он, окинув узников внимательным взглядом, — мы в прошлый раз остановились, помнится, на вопросе, каким образом обожение плоти можно изобразить на иконе. Коль скоро вы поклоняетесь иконе, то, следовательно, признаёте ее святость. Но как, по-вашему, в изображении пребывает Божество? И если оно там пребывает, то не следует ли отсюда злоучение о его описуемости? А если оно там не пребывает, то поклоняться такому изображению — нечестиво, разве не так?

— Ты смешиваешь понятия, — ответил Феодор. — Божество неописуемо даже при соединении его с человечеством во Христе. Христос страдал плотью, но Божество Его не страдало. Тем более оно неописуемо, когда мы говорим не о плоти, а только о ее изображении. Но ведь Божество проницает всё и присутствует во всем, хотя не везде одинаково. Поэтому можно говорить, что Божество и в иконе.

— Что Бог вездесущ, я не спорю. Меня интересует, как из Его вездесущия может следовать поклонение именно иконе, коль скоро мы всё же не поклоняемся всему подряд. Вы, очевидно, считаете, что в иконе Божество присутствует некоторым особенным образом?

— Безусловно! — сказал Феофан.

— Как же именно?

— Так же, как в кресте, например! Через такие символы мы, не останавливаясь на веществе, как это было свойственно идолопоклонникам, возвышаем ум к Богу «в духе и истине».

— Это по-своему логично. Но я должен заметить, что было бы чрезмерным упрощением представлять, будто идолопоклонники «останавливались на веществе». Безусловно, были те, кто верил, что богом является собственно то изваяние, которому они поклоняются. Но ведь многие, кланяясь статуе, скажем, Зевса, вовсе не думали, что это он сам и есть. Зевс для них обитал на небесах, а статуя была неким его образом, через который они возводили ум собственно к этому богу.

— Но их боги были ложными! — возразил Феофан. — Они не существуют и не боги вовсе!

— Правильно. Но в таком случае, вам следовало бы уточнить свое определение идолопоклонства: это не просто «остановка на веществе», но и «возведение ума чрез вещество» к ложным богам. Не так ли?

— Так, — сказал Феодор. — Но мы возводим свой ум к Богу истинному. А язычники через свои статуи поклонялись, по сути, демонам.

— Значит, главное — не вещество, но тот, кто через него действует?

— Конечно, — кивнул Феодор.

— Тогда вернемся к нашему вопросу: на чем основана ваша вера в то, что Божество присутствует в иконе и действует через нее таким образом, что икона оказывается поклоняемой? Оставим на время изображение Самого Христа и поговорим об изображениях святых…

— И поговорим! — прервал его Феофан с некоторым нетерпением в голосе. — Разве ты не знаешь, что писал святой Василий об изображениях святых? Или о том, что святая Мария Египетская молилась пред иконой Богоматери и получила чрез нее откровение? Вот свидетельства того, что святые издревле изображались на иконах. Уж не скажешь ли ты, что святые неописуемы?!

— Святые, конечно, описуемы и изобразимы, — сказал Иоанн. — И здесь я первый могу заявить вам, отцы, что живопись — дело полезное, и что изображения деяний святых могут быть поучительны для неграмотных, не умеющих прочесть о них в книгах, каковой была та же святая Мария. Но при чем тут поклонение?

— Мы почитаем святых как одушевленные образы Бога, которые соединились с Ним по благодати, — ответил Феофан. — Ведь мы даже и простым людям в жизни оказываем уважение и приветствуем поклонами, не говоря об императоре. Как же могли бы мы не поклоняться святым?

— Это понятно. Но мы говорим сейчас не о святых, а об их иконах. Святые суть образы Бога, иконы святых, следовательно, суть образы образов. Какое-то тут у вас странное построение получается, ты не находишь, господин Феофан? Конечно, мы кланяемся и друг другу, и государю, и начальникам, но мы кланяемся, а не поклоняемся. Или ты эти две вещи не различаешь?

Феофан внезапно ощутил, что голова у него пошла крýгом. Он ждал, что Грамматик, если придет к ним, будет говорить о ветхозаветных запретах на любые изображения, о том, что следует изображать в самих себе добродетели святых, а не иконы их писать; но Иоанн даже не упомянул о ветхозаветной заповеди «не творить себе всякого подобия» и легко признал, что сами по себе изображения святых допустимы… В то же время его уверенный тон и чуть насмешливый взгляд сбивали с толку, но показать этого было нельзя, нельзя! «Господи! — мысленно взмолился Феофан. — Помоги нам, грешным!» Тем временем Феодор сказал:

— Господин Иоанн, мне представляется неправомерным отделение икон святых от иконы Христа. Коль скоро мы признаём, что, благодаря воплощению Бога-Слова, ставшего единосущным нам, святые, по слову божественного Григория, становятся «единобожными» с Богом, то вопрос упирается именно в изображение Христа. Если Его изображение возможно и достойно почитания, то тем самым возможны и достойны почитания изображения святых.

— Согласен, — ответил Грамматик. — В таком случае, мы вновь вернулись к вопросу о возможности изобразить Христа на иконе и о том, достойно ли поклонения такое изображение. Итак, я — уже второй раз, заметьте! — предлагаю вам подумать над ответом на этот вопрос и обсудить это при нашей следующей встрече. На сегодня, думаю, достаточно.

Когда Иоанн ушел, братья переглянулись.

— Кажется, мы его недооценивали, — сказал Феодор.

— Не то слово! — ответил Феофан. — Хорошо, что он ушел, а то со мной что-то такое стало делаться странное…

— Вроде есть, что сказать, а сказать уже боишься, потому что кажется, что скажешь что-нибудь не то?

— Да-да! И у тебя так?!

— Немного… Интересно, что бы сказал отец Михаил? Эх, увидимся ли мы теперь с ним?

— Да… — Феофан пригорюнился. — Может, нас нарочно разделили, чтобы он не мог поддержать нас…

Поддержка, однако, вскоре пришла с неожиданной стороны. Иоанн не приходил, а спустя две недели страж тайком передал братьям письмо. Это было послание Студийского игумена, который стремился «утешить огорченные души» братьев. Как явствовало из письма, игумена уже известили, что Грамматик пытается воздействовать на палестинцев: «Я знаю, отцы мои, вы терпите горькие и невыносимые страдания — как же нет? — ведь у вас страшный мучитель и настолько страшный, насколько он превосходит всех своим нечестием, а у вас нет, как у большинства подвизающихся, соотечественников и знакомых, что обычно много утешает страждущих. Что же сказать на это? — Ясно возвещаемое вам апостольскими устами: “Не стоят страдания нынешнего времени той славы, которая откроется в нас”».

— Господь да вознаградит его за эту духовную милостыню! — воскликнул Феодор. — Подумай, ведь у него столько своих братий, но и нас, дальних, он не забыл!

— Значит, он знает, где мы, и что с нами происходит… Слава Богу! Раз такой подвижник молится за нас, то не будем унывать!

— Не будем! А Иоанн что-то не идет…

— Он, наверное, придет, когда мы совсем перестанем его ждать. Как в прошлый раз.

Грамматик пришел на следующий день.

— Итак, досточтимые отцы, вам, по-видимому, уже давно не терпится привести мне свои доводы? — спросил он с чуть заметной улыбкой. — Я очень внимательно вас слушаю.

Братья переглянулись, и Феодор сказал:

— Если ты спрашиваешь нас о том, почему мы поклоняемся начертанному образу Христову, а не просто созерцаем его как обычную картину, то я отвечу, что икона изображает ипостась Сына Божия, которую возможно изобразить по одному из нераздельно и неслиянно соединенных в ней естеств, а именно — человеческому. И поскольку воспринятая Словом плоть является плотью Бога, святой и обоженной, то, изображая плотской образ Христа мы, тем не менее, изображаем Бога. И об этом свидетельствует надписание имени на иконе, через него образ состоит в общении с первообразом. В сущности, характир, то есть те человеческие черты, которые мы изображаем, является тем же именем, но облеченным не в буквы, а в краски. Надеюсь, ты не будешь спорить с тем, что имя Божие свято?

— Не буду, — ответил Иоанн. — Но у меня другой вопрос: ты говоришь, что изображаешь Бога, потому что изображаешь плоть, воспринятую Словом, а эта плоть обожена, и потому правомерно на изображении Христа начертать имя «Христос». Так?

— Да.

— Я рад, что понял тебя правильно. Но вот что остается мне неясным: почему ты утверждаешь, что обоженную плоть, будь то плоть Христа или святых, можно изобразить на иконе?

— Как же нельзя, если она и при обожении остается человеческой плотью и сохраняет ее свойства? — вмешался Феофан.

— Очень хорошо, что ты, отче, задал этот вопрос. «Сохраняет ее свойства», говоришь ты. Но ведь ты согласишься, надеюсь, что плоть человека в обычном своем состоянии ограничена некими контурами в пространстве?

— Как же иначе?

— Не потому ли она и изобразима, что ограничена?

— Потому, — сказал Феодор.

— Итак, вы оба с этим согласны?

— Да, — ответил Феофан.

— Прекрасно! Но ведь мы знаем, что Христос после Своего воскресения спокойно проходил чрез запертые двери, мог являться то в одном месте, то в другом, становился видимым для учеников и опять исчезал, мог оставаться не узнанным ими, даже находясь рядом. Всё это свидетельствует о том, что плоть Его перестала быть ограниченной и подчиняться тем законам, которым подчиняется обычная плоть. Возможно, вы помните канон Антипасхи: «Во гробе заключенный описанною плотию Твоею, Христе, Ты воскрес неописанный, при заключенных же дверях предстал Твоим ученикам, Всесильный». В том же каноне сказано, что Христос через крест сделал нас «вместо тленных нетленными»: конечно, имеются в виду те, кто достигает истинного нетления, то есть обожения. Итак, обоженная плоть есть плоть не только нетленная, но и неограниченная, — а значит, вы должны признать, что Христос, после того как Он воскрес, перестал быть изобразимым.

— Такое толкование равнозначно ереси о развоплощении! — воскликнул Феофан. — Если плоть совершенно теряет свойство описуемости, то она уже и не плоть. Что Христос мог появляться и исчезать, это было свойством не человеческой природы, а божественного всемогущества, ведь Он не только человек, но и Бог. Однако Он не только Бог, но и человек, а потому ученики всё-таки могли Его и видеть, и осязать, и узнавали не только до воскресения, но и после, и об этом неложно говорит Евангелие. Не ел ли Он с апостолами? Не ходил ли вместе с ними? Как же можно в таком случае называть Его по плоти неограниченным и неописуемым?

…В это время молодой стратиот, стоявший снаружи у двери, приложив ухо к щели, слушал и время от времени бормотал:

— Ну и ну!.. Дело!.. И то!.. А ведь и впрямь!.. Дьявол побери, а он прав!

Другой стратиот, стороживший дверь в камеру напротив, лысеющий, полноватый, с уже серебрящимися висками, насмешливо глядел на своего напарника и, наконец, сказал:

— Ну, и что ты там слушаешь? Можно подумать, ты понимаешь что!

— Понимаю, что умные люди ведут умные беседы, — отозвался молодой. — Может, я тоже хочу к знаниям приобщиться… хотя бы так!

— Не знаю, какие там у них беседы, а вот что люди они умные, это ты врешь, пожалуй.

— Да ты чего?! Они там так рассуждают! Я и слов таких не знаю, что они говорят!

— А я вот, дружище, так думаю, — лениво сказал полный, — что ежели человеку хочется порассуждать, то это никто не запрещает. Но зачем это делать в тюрьме? Ну, игумену император повелел сюда захаживать, понятно. А эти что сидят?

— Так ведь иконы! Иконы они чтут, а их не выпустят, пока не отрекутся.

— Глупости это всё, — ответил старший стратиот и, понизив голос, продолжал почти шепотом. — Моя жена, вон, как собор прошел, я ей говорю: давай, всё сдавай на сожжение, она какие-то и впрямь сдала, а кое-что в сундук попрятала, я-то не видел, но сын младшенький видел и сказал мне. Ну, я ей построжил, чтоб она ни-ни! Но кто ее знает, что она втайне делать может… И, главное, никто этого не узнáет! Были б эти монахи умные, тоже бы так сделали, а потом и рассуждали бы, сколь душе угодно, но на свободе.

Молодой страж задумался.

— Может, — сказал он, наконец, — им так больше нравится. Бывают же люди, их хлебом не корми, а дай на рожон полезть! А иначе им скучно, что ли…