Заметки позавчерашней девчонки, или Привет, 90-е!

Инга Ефимова (2024)

Почему мы, люди, склонны идеализировать прошлое? Почему все, как один, твердят, что раньше было лучше? Все просто — там, в прошлом, мы просто были молодыми…Обычный провинциальный городок, средняя школа, юность, первая любовь, кроссовки «Абидас», дискотека… В общем, книга для тех и о тех, чья юность пришлась на лихие и бешеные 90-е… Все совпадения с реальными событиями и людьми случайны.

Глава 2

Глава 2

Страх живет в городе

В 1996 в нашем городе объявился маньяк. Правда, в сентябре девяноста шестого никто еще не подозревал, что на протяжении полугода город будет пребывать в постоянном напряжении. Наряду со страхом, охватившим буквально каждого, городок переполнили слухи и сплетни. С каждым днем деталей становилось все больше, все больше нарастал гнев горожан, каждый считал своим долгом рассуждать о никчемности нашей доблестной милиции. Город паниковал.

Примерно через неделю после дня рождения Юрки на пустыре за гаражами в самом новом микрорайоне города нашли труп женщины. В городе поползли слухи, что тело было изуродовано настолько, что опознали только по одежде, которая валялась рядом. Говорили разное, болтали, что это проститутка, которую растерзали братки, которых в ту пору даже в нашем захолустье было полно, что это какая-то приезжая, которую убили где-то и подбросили в наш город, чтобы замести следы, что это дочь какого-то богатея, которому отомстили враги. Убийства в нашем городе в девяностые не были большой редкостью, правда это были жертвы разборок тех же бандюков, которые даже отстреливали друг друга в людных местах из окна автомобиля, или жертвы пьяных драк местных алкашей, но вот растерзанных женских тел на окраине города не находили. Эта была первой.

Отец нашего одноклассника Тольки Писарева был участковым. Не бог весть, какая должность, но благодаря отцу, Толька на время стал центральной фигурой в нашем классе. Все новости о деле мы узнавали от него.

— Он ей глаза выколол и кишки выпустил, — стращал нас Толян.

Подробности убийства из уст Тольки, конечно, были нехило приукрашены, но тем интереснее было его слушать. Писарев никогда не владел искусством красноречия настолько, чтобы суметь увлечь слушателей хотя бы на пару минут. Наша русичка Вера Анатольевна, слушая ответ Тольки, морщилась, словно от зубной боли, вздыхала и отрешенно смотрела в окно на серую ленту беговой дорожки нашего стадиона, расположенного прямо перед окном кабинета литературы. Толька мямлил, нукал, закатывал глаза, безбожно перевирал личные данные героев великих романов. Все это действие обычно длилось не больше пары минут, потом Верочка делала неопределенный жест рукой, который означал, что горе-оратору можно прекратить мучиться.

— Тройка, Писарев. Вымученная, хлипкая тройка.

Толик вздыхал, делал вид, что его прервали на самом интересном и важном месте, но покорно умолкал, занимал свое место за третьей партой и спокойно доживал до конца урока.

После обнаружения трупа несчастной неизвестной Писарев буквально бенефисил на каждой перемене в течение целой недели. Постепенно слухи распространились по городу, обросли подробностями, и Толькин поток красноречия снова иссяк.

Ту несчастную вскоре опознали как студентку местного колледжа. Дело как-то быстро замяли, и буквально через месяц все стихло. Собственные проблемы и заботы развернули тревожные мысли горожан в совершенно другое русло — финансовое. Но ненадолго.

В середине октября выпал первый снег. Крупные рыхлые снежинки медленно кружились в остывшем воздухе и обреченно валились в грязное месиво, образовавшееся из влажной земли, воды и листьев. Ничего привлекательного и романтичного в том первом октябрьском снегопаде не было. Но именно ему было суждено запомниться многим надолго. В то раннее утро, когда горожане тихо матерясь, спешили на работу, был обнаружен еще один труп. И снова женщина, молодая. Вот тогда-то и зазвучало со всех сторон это жуткое слово — маньяк.

Если без лукавства, то мы, пятнадцатилетние полудети, находили в этой чудовищной истории какой-то особенный, нам только понятный интерес. Если наши мамы и бабушки испытывали неподдельный страх и совершенно искренне охали, слушая новые подробности из уст всезнающей соседки, то мы буквально смаковали подробности. Чем пикантнее и отвратительнее они были, тем дольше и громче мы обсуждали их, сбившись в разномастную орущую кучку на перемене. Вскоре эта история настолько захватила нас, что мы даже не могли найти других тем для общения. Кто-то даже высказал желание найти очередной труп первым.

Вскоре директор школы, наш бессменный Пал Палыч, издал негласный указ — разгонять на переменах обсуждающих маньяка, отвлекать, а с особо рьяными проводить воспитательные беседы, в крайнем случае вызывать родителей и разговаривать с ними тоже. Это сейчас я понимаю, что со стороны нашего наидобрейшего директора это была попытка оградить наши неокрепшие умы и души от всей этой грязи и пошлости, в которую превратилась история жизни покойной.

Кем была эта девушка, знал весь город. Студентка второго курса ПТУ Лена Шмарова до самой своей трагической кончины вела незаметную и очень невеселую жизнь. Мать Лены была дамой гулящей и пьющей, кем был родной отец Лены, никто не знал, а так называемых отчимов просто не успевали запомнить. До девятого класса Ленка носила очки и кличку Шмара, была тихой, молчаливой, забитой. Друзей у нее не было. Ее часто можно было видеть в коридоре школы у окна напротив библиотеки: прикрывшись тюлем, она молча смотрела на плывущие за окном облака. Тихая, незаметная девочка у окна. Так я ее и запомнила. В девятом вдруг Ленка неожиданно кардинально сменила имидж: все лето подрабатывала на местном рынке, перебирала овощи, а накануне первого сентября получила зарплату, купила себе джинсы и белые кроссовки, остригла косу и перекрасилась в ярко-рыжий цвет, и в таком виде заявилась второго сентября в школу, проигнорировав первосентябрьскую линейку. Шмарой Ленка, конечно, быть не перестала, но начала оправдывать свою дурацкую кличку по полной: прогуливала школу, курила, материлась, завязала сомнительные знакомства с парнями и девчонками из ПТУ и ШРМ. Кое-как сдала экзамены и отправилась осваивать профессию штукатура-маляра. Нельзя сказать, что школа облегченно вздохнула, проводив Ленку за ворота, скорее, никто не заметил ее отсутствия, а спустя месяц и вовсе забыли, что была в школе такая девчонка. Коротенькая Ленкина жизнь и такая страшная смерть, наверно, потрясла по-настоящему только несколько учителей и нашего директора. Нам же, честно сказать, новость о смерти Шмары казалась интересной только в связке с маньяком. Умри Ленка от ангины, никто бы и не заметил. Умный и добрый дядька, Пал Палыч, прекрасно понимал, что означают резкие перемены в Ленке. Ее рыжие волосы, красные губы и неумелые стрелки, подчеркивающие ее детские черты лица, на котором особенно ярко выделялись огромные детские глаза, ее неестественный смех и неуклюже вставленный в речь мат — крик о помощи, даже не крик, а писк, тонкий и протяжный, как поскуливание маленького замерзшего щенка, оторванного от теплой мамки, испугавшегося внезапного холода и одиночества. Только холод и одиночество в жизни Ленки не были внезапными, просто девчонка, привыкшая к всеобщему безразличию, вдруг попыталась взбунтоваться. Говорят, на похоронах директор плакал, держал под руки вдруг осознавшую всю горечь потери, вмиг постаревшую Ленкину мать, и утирал слезы со своего и ее лица.

Но это Палыч. Он такой. Но были и те, кто Ленкину историю начал использовать в воспитательных целях. Как-то ругая Женьку за слишком яркий макияж, наша завуч Анна Владимировна, подняв вверх тощий корявый палец, заявила:

— И вообще, Евгения, если не прекратишь разрисовываться, как папуас,

можешь закончить, как Шмарова.

Ошеломленная этим заявлением Женька, на перемене делилась с нами подробностями разговора, попутно возмущаясь, что ее сравнили со Шмарой. И мы, неокрепшие мозгами дурачки, охотно ее поддерживали, называя Аннушку дурой и идиоткой. Юность жестока, и нам тогда казалось, что Ленка во всем сама виновата. И неспроста мы так считали, многие взрослые придерживались того же мнения. Потом еще долго нас стращали тем, что раннее взросление и стремление выглядеть старше — прямой путь к очень нехорошему финалу. Так вот несчастная, никому при жизни ненужная девчонка, стала городской легендой.

А через месяц маньяк дал снова о себе знать. Новой жертвой стала женщина лет сорока, мать троих детей. Ее растерзанное тело нашли почти в самом центре города на детской площадке. Об этом убийстве говорили в совершенно другой интонации, нежели о предыдущих. Женщину жалели, маньяка проклинали. Город буквально сошел с ума: местное телевидение ежедневно выдавало новую порцию новостей, милиция стояла на ушах, город патрулировали одетые в бушлаты, промерзшие на холодном степном ветру участковые. На время город замер. Молодежь не гуляла вечерами, дискотеки и сеансы в кинотеатре отменялись. Ночная жизнь продолжалась только в единственном в городе ресторане «Шатры», где гуляли бесстрашные бритоголовые братки и разбитные девицы в ультракоротких юбках.

А еще через месяц произошел прорыв в деле. Родная тетка Ирки Кучеровой, ныне Бабенко, заявила, что вечером на нее было совершено нападение. И, что самое главное, маньяка (в том, что это был именно он, никто не сомневался) она знала. Маньяком оказался никто иной, как ее сосед Антон Бабенко, буквально позавчера вернувшийся с очередной вахты. Доблестные служители закона все просчитали, и выяснилось, что все убийства совершены аккурат в те периоды, когда вахтовик Бабенко приезжал домой на межвахту. Антон Бабенко приходился нашему Стасу двоюродным братом, имел красавицу жену Катю и новорожденную дочь Машеньку.

И снова подробности мы узнали из уст уже вкусившего однажды славы Тольки Писарева. Подана была информация в очень необдуманной манере. Писарев терпел ровно два урока, видимо, выжидая удобного случая, и, улучив момент, громко, так,чтобы слышали все, обратился к Стасу:

— Ну что, Стасян, как там твой брательник поживает?

Стас, видимо, сразу понял, к чему клонит Писарев, поэтому ответил медленно, но громко, враждебно глядя Писареву в конопатое лицо:

— Писарь, ты бы заткнулся, а то случайно напросишься — не унесешь.

Писарь, видимо, будучи уверенным в том, что дело раскрыто, а маньяк ну точно брат Стаса, не заткнулся:

— А общество хочет знать, какие мотивы были у вашего родственника,

товарищ Бабенко, что толкнули его на убийство ни в чем не повинной Шмары?

Писарев победно оглядел всех нас, застывших в напряженном ожидании. Никто не понимал, что несет этот лопоухий олух, и при чем тут Стас, брат Стаса и Ленка Шмара. Первой встрепенулась сообразительная Женька:

— Писарь, ты хочешь сказать, что маньяк — это Стасиков брат?

— Ну а кто, по-твоему?

— Ты серьезно? — Женька повернулась к Стасу, — Стасик, это правда?

Вместо ответа Стас, сжав кулаки, набросился на Писарева. Его перехватили, повалили. Сев сверху на Стаса, Игорек увещевал:

— Стасян, в школе не деремся. Хочешь по-мужски, после школы за теплицей. А здесь не стоит. Верочка придет, потащит к Палычу, тебе оно надо, Стасян?

Стас кряхтел и сопел, пытаясь скинуть с себя Игорька, но на помощь Сергееву пришли Леха и Юрка, ограничив свободу Стасовых рук и ног. Вскоре Стас дал обещание не трогать лопоухого до конца уроков, но после уроков обещал разобрать его на молекулы, чтобы не трепал своим поганым языком честную фамилию семьи Бабенко.

Но после уроков драка не состоялась. Кто-то очень болтливый и бдительный рассказал нашей классной Светочке о конфликте Писарева и Бабенко. Поэтому вместо истории у нас состоялся внеочередной классный час. Светлана Сергеевна молча пару минут буравила класс своими пронзительно-синими глазами, потом, видимо, не дождавшись нужной реакции, положила классный журнал на стол, молча села и отрешенно уставилась в окно. Мы молчали. В классе стояла мертвая тишина. Мух не было, не сезон, но хоть если бы одна вздумала пролететь, то…

Светочку мы любили какой-то непонятной любовью. Когда она взяла наш класс, мы учились уже в седьмом, а это, как известно, самый бешеный возраст. Шумные, непослушные, кое-как воспитанные замученными работой матерями, вечно взбудораженные гормонами, населявшими наши все еще по-детски неуклюжие тела, мы доставили ей в первый год немало хлопот. Бывало, что Светочка уходила прямо с урока в слезах, бывало, кричала и топала ногами, жаловалась родителям на собраниях, но никогда, ни единого разу не ходила к Палычу за помощью в усмирении двух с половиной десятков шалопаев под названием седьмой «А». А в восьмом все вдруг затихло. Мы привыкли к Светлане Сергеевне, которая стала для нас Светочкой (при любом раскладе имя классной между собой мы произносили только так — Светочка. В зависимости от ситуации мог менятся тон, считая себя правыми и незаслуженно обиженными, мы произносили ее имя шепеляво — пренебрежительно, пародируя манеру Левки, но всегда Светлана Сергеевна была для нас Светочкой), она, как мне кажется, искренне полюбила нас. Никогда она не заискивала перед нами, не пыталась подружиться или же наоборот отстраниться. Все у нас было естественно и даже временами обоюдно — доверительно. Мы не то чтобы бесконечно доверяли Светочке все, но старалась уж точно не врать. Но отнюдь не потому, что были не способны ко лжи, просто очень скоро поняли, что так для нас же и будет спокойнее. Светочка могла поругать, наказать, заставив убирать кабинет после уроков вне очереди, но, если проступок был велик, и слухи доходили до ушей администрации школы, Светочка мужественно отстаивала нас перед грозой школы завучем Анной Владимировной. Анну Владимировну боялись все. Но именно ей, грозе школы, перед которой снимали шапки даже в лютый мороз местные алкаши, завидев издалека, придумали самую отвратительную кличку — Сявка. Дело в том, что у завуча была не очень звучная фамилия — Гусикова. С такой фамилией хорошо быть бухгалтером, поваром, инженером, а вот завучем школы быть плохо. Несолидно звучит — завуч Гусикова. Сявка, как считалось, звучит лучше. А прозвище это Гусикова получила лишь за то, что инициалы ее — Г.А.В. С фактурой, характером и хваткой Гусиковой ей больше подходило прозвище Бульдог, но с чьей-то подачи когда-то обычная еще учительница средней школы, но вредная и склочная, получила вот такую неприятную кличку. Светочка могла спорить с Сявкой долго и упрямо, утверждая, что мы дети, проступок не настолько ужасен, чтобы экстренно собирать родительское собрание всей параллели, что она лично накажет, сходит к родителям, проследит. Терпеливо выслушивала упреки и завуалированные оскорбления Сявки, кивала головой в знак согласия с тем, что педагог и воспитатель она никакой, что мы на голову ей сели, соглашалась писать объяснительную, сидеть на уроках класса у других учителей, в общем, на все соглашалась, но отстаивала очередного провинившегося. Мы у Светочки были первые, как она призналась нам на самой первой нашей встрече выпускников, которая состоялась аж через пять лет после выпуска, на нас она училась быть учителем. А позже я училась быть учителем у Светочки, переняв ее главный педагогический принцип « не навреди».

Первым не выдержал Левка. Смутно догадываясь о причинах поведения Светланы Сергеевны, он неловко попытался прояснить ситуацию. Оглядевшись вокруг, он осторожно спросил, будто вникуда:

— А чо сидим-то, как на похоронах?

Со всех сторон на него зашикали, Левка махнул рукой, как бы давая понять, что сделал все, что мог, и отвернулся к окну.

Светочка молча встала, подошла к доске, взяла тряпку, потерла доску, отложила тряпку, взяла мел, будто собиралась писать тему урока, потом повернулась к нам, медленно обвела взглядом класс, вздохнула, положила мел, прошла к столу и села. Мы все так же молчали, не сводя взглядов с классной.

— Молчите?

— А чо говорить-то? — встрял не умевший долго молчать Левка.

— Помолчи, Чубаров.

— Хорошо, помолчу.

— Да заткнись ты, — Стас швырнул в Чубатика ластиком, — вы же, Светлана

Сергеевна, про драку спросить хотите? Ну так и спрашивайте.

— Да, Бабенко, хочу. И спрашиваю. Толя, встань, — обратилась она к

Писареву.

Толик нехотя поднялся с места. Губа у Писарева смешно и нелепо топорщилась — Стасик метко засветил Писареву в челюсть.

— Ребята, мне кажется, мы с вами прошли большой путь вместе, учились

дружить, общаться, и что? Вы деретесь в школе, еще и назначаете дуэли после уроков. К чему мы с вами пришли?

Светочка говорила ровным, спокойным, чуть обиженным тоном, но на Стаса ее слова подействовали отнюдь не успокаивающе.

— Светлана Сергеевна, вы лучше в это не лезьте!

— Стас! — глаза Светочки округлились, превратившись в две ярко — синие

большие бусины.

Парни зашикали на Стаса, девчонки кинулись успокаивать Светочку.

— Стас, остынь!

— Стасян, не гони!

— Светлана Сергеевна, Стас не виноват!

— А кто виноват! — через общий гвалт прорвался визгливый голос Писарева,

опять я виноват! А я, что наврал что ли? Если так и есть, кто виноват?

— Ах, ты, сволочь!

Через весь класс к визжащему Писареву полетел пакет со сменкой. То ли Стасик плохо целился, то ли Толька ловко увернулся, но пакет с тяжеленными стасиковыми ботинками сорок третьего размера с глухим ударом врезался в тощую спину Оксанки Сахаровой, отличницы и активистки. Сахарова качнулась, охнула, шлепнулась на парту и тоненько завыла. К Оксанке метнулась Женька, к Писареву, перепрыгивая через парты, Бабенко. Дальше началось невообразимое: Стасик молнией подскочил к Писареву, схватил за грудки, дернул и уложил ровнехонько поверх стонущей Оксанки. Озверевший Стасик душил Писарева вместе с Оксанкой. Отличница, плотно прижатая к парте спиной Писарева, глухо завыла, взмахнула руками, дернула ногой и затихла. Женька схватила Оксанку за руку и потянула на себя. Оксанка снова завыла. Стас продолжал душить. Эта дикая сцена длилась считанные секунды, но всем запомнилась ярко, в подробностях. Левка до конца школы пародировал умирание Оксанки, потуги Женьки спасти Оксанку и вопли Писарева. Бедная Светочка вцепилась в Стаса, пытаясь оттащить его от жертвы, но по факту, она, хрупкая не выше ста пятидесяти сантиметров и не тяжелее сорока килограммов, болталась на могучей стасовой спине, намертво вцепившись в плечи парня наманикюренными пальчиками.

Игорь, Юрка и Леха, одновременно сорвавшиеся с трех разных сторон, быстро растащили дерущихся. Буквально отцепив Светочку со стасовой спины, Игорь бережно отнес классную на ее законное место, усадил за стол, зачем-то поправил журнал, лежащий на учительском столе, и ушел на свое место.

Оксанка оказалась крепче, чем мы думали: как только с нее сняли Писарева и тычками усадили на место, она встала со стула, сделала шаг вперед, посмотрела пристально в глаза потрепанного правдолюба и влепила ему пощечину.

— Урод, — сказала Оксанка.

Почему пощечина досталась Тольке, никто так и не понял, но этот Оксанкин жест разрядил обстановку.

Первым начал хохотать Левка, потом Юрка, полминуты спустя хохотали почти все, кроме троих: Писареву и Бабенко было не до смеха, а Светочка, нахмурив лоб, видимо обдумывала выходы из сложившейся ситуации. Выждав, пока мы прохохочемся, она постучала указкой по парте, призывая к тишине. Потом встала, вышла на середину класса. Была она такая же маленькая, хрупкая, но какая-то необычно серьезная и строгая.

— Значит так, — зазвучал в тишине ее спокойный голос, в котором едва

улавливались металлические оттенки, — если еще раз такое или подобное повториться, я уволюсь, но перед этим я устрою вам такое…

Она не уточнила, что именно она устроит, но никто не сомневался, что обещание свое она выполнит. К слову сказать, драка Стаса Бабенко и Тольки Писарева так и не состоялась вообще никогда, но до конца школы они больше не перекинулись ни словом друг с другом. Они заключили молчаливый договор: там, где был Стас, не было Тольки, и наоборот.

После того, как задержали Антона Бабенко по заявлению Иркиной сестры, целый месяц в городе было тихо. Дома вечерами обсуждали, как молодой парень, женатый, с маленьким ребенком докатился до такой жизни. Почти весь город поверил, что именно Антон и есть тот самый маньяк. В нашем классе после той драки о маньяке больше не говорили. История эта вышла за пределы класса, Стаса и Тольку водили к директору, вызывали родителей, Светочке влетело от Сявки. На классный час приходил Палыч и грозил исключением из школы любому, кто решит повторить подвиг Стаса. Почему-то именно Стаса назначили виноватым, хотя всем было известно, что Тольке крепко влетело от отца за то, что он протрепался раньше времени. Хоть мы и не изменили своего отношения к Бабенко, но он за этот месяц сильно изменился, статус брата маньяка — вещь весьма не завидная.

Месяц Антон просидел в следственном изоляторе. Страшно представить, что он пережил тогда. Но в середине января в деле, как говорят криминальные блогеры, коих нынче развелось пруд пруди, произошел прорыв: маньяк снова напал. Говорят, это был самый страшный эпизод в серии. Чудовище в человеческом образе, будто вдруг окрепло, осмелело, дало волю своей больной фантазии. Женщина, как говорят, умерла от болевого шока.

После этого случая в школах стали проводить классные часы с привлечением работников правопорядка. Милиционеры строго настрого запрещали старшеклассницам появляться в позднее время на улице, грозили задержанием и штрафами, но аккуратно обходили стороной причину этих бесед.

Уж не знаю, кто или что повлияло на ход дела, но Антона Бабенко выпустили из СИЗО. Парень отсиделся пару недель дома и снова уехал на Север. Поиски маньяка в городе продолжались. Вскоре поползли слухи, что нападение на женщин совпадает со временем отъезда «кэмэлов» в Китай за товаром. Может, бдительные граждане отследили, может, произошла утечка информации, но в феврале слухи подтвердились: именно в период отъезда торговцев за товаром, маньяк напал снова.

В этот раз нервишки подвели садиста или женщина оказалась крепкой, но жертва выжила. Тридцатилетняя мать двоих детей была найдена на пустыре без сознания. Новость облетела город мгновенно. Сильный молодой организм справился, и уже через две недели стало известно, имя того, кто полгода держал город в страхе.

Жена этого чудовища действительно в дни нападений уезжала из города за товаром и даже не подозревала, что страшный убийца, которого боится весь город, ее муж. Не вдаваясь в подробности, расскажу, что гораздо позже я читала статьи о маньяке, видела его фото. Обычный такой мужичок, ничем не примечательный, работающий где-то на заводе, воспитывающий сына и дочь. В статьях о маньяке писали, что жена не верила, поддерживала, но потом он признался, раскаялся. В 1997 его приговорили к расстрелу, но потом заменили на срок в пятнадцать лет. Вот так, за четыре жизни — пятнадцать лет.

А история с Антоном и Иркиной теткой оказалась банальнее некуда: поссорившись с женой, молодой вахтовик ушел к другу, где изрядно принял на грудь, пожаловался на судьбу, успокоился и решил вернуться домой к любимой семье. В те годы улицы нашего городка освещались редкими одинокими фонарями, прикрученными к высоченным столбам. В их тусклом свете нетрезвый Антоха увидел женский силуэт, быстро приближающийся к подъезду его дома. То ли жена Антохи действительно походила фигурой на Иркину тетку, то ли Антоху подвели его глаза и затуманенный алкоголем мозг, но только погнался парень за мелко семенящей молодой женщиной, догнал в три прыжка и схватил сзади. В тот же миг пойманная девица оглушительно завизжала, а потом извернулась и ухватила обалдевшего Антоху зубами за палец. Тут уж заорал Антоха и рефлекторно, не осознавая собственных действий, двинул напавшей на него женщине в сомкнутую челюсть. На крики выскочил муж Иркиной тетки, откуда-то вдруг примчался еще один мужик с собакой, Антоху немного поваляли, потом узнали, но до конца разобраться не успели: кто-то бдительный вызвал наряд милиции. Антоху связали и вместе с рыдающей теткой Ирки отвезли в отделение. Ну а там уже и разбираться не стали. Напал? Напал. Хватал? Хватал. Иркина тетка то ли с испугу, то ли и правда поверила, но в красках описала нападение, даже сделав предположение, что могло произойти, не прибеги к ней на помощь любимый супруг. Это решило все. И только потом, когда Антоха понял, к чему все идет, он попытался объяснить, что перепутал соседку с женой, что просто хотел подшутить над вредной супружницей, но было уже поздно. Так Антон Бабенко едва не был зачислен в маньяки. К счастью для него, все обошлось. Можно сказать, повезло Антохе, чего не скажешь о тех несчастных, благодаря которым с него сняли все обвинения.

Я почему-то иногда вспоминаю Лену Шмарову. Вижу ее не той, какой она была в последний год своей короткой жизни, развязной и размалеванной до неузнаваемости, а той, которая на перемене одна тихо стояла у окна и молча смотрела в небо. Я слышала или читала, что люди предчувствуют свою смерть. Может и Лена так же чувствовала, что жить ей на земле недолго, и именно поэтому так часто молча смотрела туда, где, надеюсь, сейчас счастливо обитает ее многострадальная душа.