Aber Sellenberg. Исповедь контрабандиста. Левобережье Днестра. Темная сторона Луны

Евгений Тимофеевич Тимошенко

Вы не поверите, но события, что описаны в этом произведении, изменили судьбы многих людей. Осталось только понять, почему это произошло.

Глава вторая

Сразу после провала экзамена по физике ко мне подошел Влад Шатилов, поинтересовался успехами. Я рассказал, конечно, но на душе не полегчало. А он тоже жил в Германии, только в Ваймаре, и его отец выехал туда на замену из Рыбницы. Он хорошо знал моего деда. Так что взял Юрий Владимирович, да и пошел к начальнику училища — генерал-майору Еремчуку, который и был тем самым командиром полка в нашем городе, да вот вырос.

Вызвали меня на приемную комиссию. Захожу, генерала узнал сразу, он с моим дедом не раз на рыбалку ездил, да виду не подал. А он мне сразу в лоб: « — Ты, что ли внук Сушкова?»

— Я! — отвечаю.

— Служить хочешь? — спросил он

— Так точно! — отбарабанил я.

— Все! Иди и служи! — отрезал генерал.

Так я попал в седьмую роту Высшего военного инженерно — командного училища им. Маршала инженерных войск Харченко. И в 16-ть лет 30-го августа 1982 г. принял присягу на верность Родине. Служба шла без приключений, — зарядки, занятия, наряды. Это даже не напрягало. Ребята были разные, со всего Советского Союза, хохмили, как могли. Стою я как-то дневальным по роте в ночное время, а только-только нам выдали ПШ и теплое белье после перехода на зимнюю форму одежды. Подходит ко мне дежурный по роте сержант Чиж (тот еще хохмач) и говорит:

— Давай, бери нитку с иголкой и пошли!

Берем эти принадлежности и начинаем пришивать теплое белье, что на ребятах, к простыням и матрасам. А на утро команда:

— Рота, подъем!

Что тут началось! А Чиж стоит и за живот держится:

« — О-о, вот еще у одного парашют не открылся!»

Гонялись за нами потом по всей казарме. Но без злобы. Ржали все…

Неделей ранее ребята с четвертого курса узнали, что я хорошо по-немецки шпарю, ну и пристали: сдай зачет, сдай зачет. Программа четвертого курса посложнее будет, но я пошел. Переодели меня в старшинскую форму Володи Корсуня, а он усатый был. Вот была хохма! Захожу в аудиторию, сажусь за стол, рассматриваю задание, а там, блин, новая техника Бундесвера и ее характеристики. Вспотел, но кое-что вспомнил из того, что в ГДР видел. И понеслось! Написал и подхожу к преподавателю, а у нее привычка была: она в лицо не смотрела, а только на погоны почему-то. Проверила написанное и говорит:

— Странно… Ладно, Корсунь! Садитесь и возьмите этот журнал. И подает мне «Зарубежное военное обозрение».

— Откройте любую страницу и переведите! — сказала она. Открываю и начинаю переводить. С удивлением подняв брови и снимая очки (близорукость) произнесла:

— А что же это Вы раньше старшина так не работали? Не могу я Вам поставить за семестр пятерку все равно. Но зачет сдан!

Ну, тут это быстро распространилось по училищу. Пятая, шестая, четвертая роты. Было весело. Отношения складывались хорошие, да и дедовщины никакой. Через пару недель моей службы меня знали все. Я, конечно, не борзел, но в случае легких ошибок со стороны старшекурсников просто мог им от себя лично сделать что-то веселое и без последствий.

Как-то раз прихожу в курилку, а в ней сидит Серега Васлуяну, мы с ним еще в военкомате нашем познакомились. Хмурый и нервно курит. Разговорились. Оказывается, он со стажером с четвертого курса подрался. И командир его роты майор Кантор подал рапорт о его отчислении из училища. Не буду здесь подробно останавливаться на этом, скажу лишь, что после разговора со своим командиром роты, капитаном Гнидко (а он был тоже нашим земляком, хотя нигде это не афишировалось), Сергея оставили в покое. Да и сам майор Кантор по шапке получил.

Полевой выход в конце ноября все изменил сразу.

Подняли по тревоге. Собрались быстро. Часа два бежали, молча, при полной выкладке. Потом начали хрюкать. Под утро объявили привал. Позавтракали и сразу начали галдеть и обсуждать друг друга. Я был рад, что нахожусь среди этих ребят. Вечером для меня наступил апофеоз этого действа. Разбили лесные палатки на ночь, навалили соломы. А младший сержант Дорощук взял и автомат мимо пирамиды положил. Взводный наш, старший лейтенант Рога спрятал его. Раздалась команда на построение, а я встать-то и не могу, — ноги перестали слушаться.

Так я попал в госпиталь, в хорошие руки Юрия Ивановича Терезова. Это не просто врач, но Человечище! Как ему удалось меня на ноги поднять, до сих пор понять не могу. Но удалось! Спасибо ему большое!

События того полевого выхода я намеренно описываю очень кратко, так как не хочу, чтобы те, кто еще жив, пострадали. Дело замяли, я выкарабкался, так что чего уж…

Госпиталь. Черновцы

Когда пришел в себя, странное чувство возникло — чувство одиночества. Пришла медсестра, принесла мне виноград. Я попытался встать, но тут же завалился. Такая тоска вдруг охватила. Что делать, как дальше жить!? Закусил подушку, да так и пролежал почти сутки. Мне что-то кололи, не знаю, я отключился.

Наутро пришел Терезов. Поглядев на меня, спросил:

— Ну, что сынок? Попал? Я молчу.

— Ладно, — говорит, — молчи. Ты молод еще, организм крепкий, мышцы есть. Вытащим. Диагноз неважнецкий, но прорвемся. Только соблюдай все, что пропишу, — и улыбнулся.

Его коротко стриженые седые усы топорщились при этом так смешно, что я не удержался и улыбнулся в ответ.

Началась интенсивная терапия. После пункции стал быстрее идти на поправку. А на теле от уколов не осталось живого места. Через неделю меня из реанимации перевели в общую палату. Ребята подобрались веселые, только двое ходячих. Возле дверей лежал Витька Дейбук, а рядом с ним Сашка из Белоруссии, те еще чудики. Чего удумали. У Терезова ко мне было какое-то особое отношение, так что ни санитарки, ни медсестры мою постель и тумбочку не досматривали. Так вот эти двое стали в «утках» брагу делать, и ко мне под койку прятать. Вонища! Рано утром проветривали. Так, однажды (благо мы на втором этаже располагались) Витька умудрился вывалиться из окна — рама слишком сильно открылась. Спасли кусты, что внизу росли.

Смеху было на весь госпиталь, но брагу перестали делать.

В общем, через полтора месяца я был на своих, хоть и шатких пока, ногах. И дед, и мать узнали об этом поздновато, но их поддержка сыграла свою роль. Дед бросил все и восемь часов трясся в «Запорожце», чтобы поддержать внука. А для него это испытание было не простым.

Ребята из училища тоже не оставляли меня своим вниманием. Практически вся рота и даже четвертый курс у меня побывали. Низкий поклон им за это.

Вернулся я в декабре, под Новый Год. В казарме все были удивлены, думали, что уже все. А это все уже и было, да только никто об этом не знал. Сдали январскую сессию и поехали по домам в первый отпуск. Две недели дома — это что-то! Все плакали. Дед все ходил и приговаривал, мол, наша порода.

В начале февраля, по приезду в училище, я зашел к командиру роты — Лене Гнидко доложить о своем прибытии. Выслушав мой доклад, произнес:

— Проходи! Садись! Я получил приказ отправить тебя во Львов, в окружной госпиталь, — продолжил он.

— Почему? — спросил я

— Это все твой возраст. Все перепугались. Так что выбор у тебя небольшой. Все, завтра получишь проездные и направление, — закончил он.

На завтра ничего не получилось, так как в строевой части оказались не готовы документы. Поэтому прибыл я во Львов только через две недели.

Начальник отделения полковник Кленов был замечательным человеком и прекрасным врачом. Но он меня сразу предупредил, что это освидетельствование направлено только на мое списание в запас. Так что иллюзий не оставалось.

Не обошлось и без смешного, конечно же.

В нашей палате лежал прапорщик, не буду называть его фамилии. Вредный и нудный до безумия. Но однажды терпение у ребят лопнуло. Ему перед какой-то процедурой сделали клизму и очень большую. Коридор в отделении был длинный, и туалеты были расположены в обоих его концах. Двери кабинок не доходили до пола сантиметров на десять и при этом были достаточно высокими, то есть — просто так не влезешь. Процедурная находилась ровно по середине общего коридора. Ребята взяли несколько пар тапочек и расставили их в кабинках, предварительно закрыв их изнутри. Так что, всяк туда входящий понимал, что все занято. Ну вот, вышел он значит из процедурной и направился не спеша в сторону туалета… Ткнулся, а там все занято и кабинки заперты. Разворачивается и направляется в другое крыло. А до него метров сто. Туда он уже прибежал. Но и там оказалась та же картина, что и в первом. Тут он уже заорал, как резаный и помчался в первый туалет. Но тут случилось невероятное. Дело в том, что он, как, впрочем, и мы все, был одет в больничную пижаму не по росту. Так что пробегая мимо процедурной он споткнулся, вернее, запутался в собственных штанах и упал. Этого удара его организм уже не выдержал. Вот и представьте себе картинку: кафельный пол, на нем лежит груда полосатого белья на человеческом теле и орет. А тело еще пытается при этом держать свои штаны в районе щиколоток, дабы не пролить на пол, то, что влили. В этот же день его перевели в другое отделение.

Через месяц меня вызвал Кленов и сказал, что комиссия признала меня негодным к строевой службе.

Уезжал я из госпиталя в подавленном состоянии. Компанию мне составил курсант из Хмельницкого артиллерийского, Дима, кажется. Приехали на вокзал, а денег ни у него, ни у меня не было, только проездные. Пошли в туалет отлить. Заходит обходчик, видимо тоже по этому делу, а Димка ему сразу в лоб:

— Дидько! Дай три рубля!

А это в переводе с украинского языка означает — бес. Он хотел по-украински ему, да получился конфуз.

— Милиция! — заорал обходчик.

Мы рванули, как два гнедых с места на ипподроме. Заскочили в трамвай возле вокзала и весь маршрут ехали молча. Покружил он нас по Львову и вернул обратно на вокзал. Во время. Подошел наш состав и как только он тронулся, нас просто разорвал смех.

По приезду в училище я доложил командиру роты, но он уже все знал и даже с приказом об увольнении в запас меня ознакомил. Я попросил его только, чтобы разрешил в последний раз в караул с ребятами пойти. Он подумал немного и разрешил.

Отстояли караул без приключений. Пришла смена, мы построились и пошли в училище. Дорога с полигона проходила через подземный переход. Как только мы вошли в него, я тихонечко запел песенку про Марусю. Весь взвод ее немедленно подхватил. Переход просто задрожал от гула голосов. С таким вот пением мы и дошли до расположения роты. Курсанты повысовывались из окон, что там, мол, такое?

— Да, Шелленберга домой провожают.

Так наступила моя гражданская жизнь.