Наследница трех клинков

Далия Трускиновская, 2009

XVIII век. Курляндия. В поместье Карла фон Гаккельна, недалеко от Митавы, обнаружен труп молодой девушки. Одновременно в поместье появляется племянница фон Гаккельна – Эрика. Она просит дядю помочь ей срочно добраться до российской столицы. Вдобавок неожиданно в дом врывается старый знакомый фон Гаккельна, Михаил Нечаев. Он ищет некую сумасшедшую девицу, которая была похищена при рождении у одной знатной петербуржской дамы. Местонахождение девицы недавно выяснилось за большие деньги, и дама требует доставить дочку к себе. Смекнув, что сумасшедшая – та самая утопленница и что разыскивающие не знают ее в лицо, фон Гаккельн предлагает Эрике притвориться «дурочкой», добраться до Петербурга и там уже решать свои дела. Однако его величество Случай распорядился по-своему!..

Глава 5. Царскосельская идиллия

Дорога к Царскому Селу была шумной и оживленной. Везли нужный для строительства лес, камень, кирпичи, туда же направлялись возы со скарбом новоселов. В этой веренице телег и повозок затерялась одна, довольно легко нагруженная. Впереди рядом с кучером сидел человек в армяке и нахлобученной на самые брови круглой русской шапке. Он тихонько напевал — но если бы кто грамотный услышал эту песню, то крепко бы зачесал в затылке.

— Лицо свое скрывает день, поля покрыла мрачна ночь, — меланхолически пел человек в армяке. — Взошла на горы черна тень, лучи от нас склонились прочь. Открылась бездна звезд полна, звездам числа нет, бездне дна…

Мелодия была самая что ни на есть похоронная. Она по-своему соответствовала словам — ведь не станешь же исполнять под трепака ломоносовское «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния». Сие творение и впрямь будило мрачную задумчивость. Ведь если вообразить, как покойный Ломоносов, что в непостижимой вышине горят несчетные солнца, обогревая множество миров, и в тех мирах есть свои народы, и в обычный телескоп этого, как ни бейся, не углядеть, — поневоле впадешь в скорбь.

Поблизости от великолепного Царскосельского дворца выросла слобода, где селились художники и каменотесы, кузнецы и резчики по дереву, подрядчики и архитекторы. Слобода строилась вкривь и вкось, народу в ней все прибывало, и все эти люди, занятые своими делами, не имели возможности толком познакомиться с соседями. Если бы кому взбрело на ум надежно спрятать полк эфиопов, то этот полк следовало вести в Царское Село — там бы в общей суете на него и внимания не обратили.

На краю этой слободы, на пока безымянной улочке стоял дом с небольшим садом, приобретенный госпожой Егуновой для дочери. Там она хотела держать свое несчастное дитя, пока не станет ясно, что с девицей делать дальше, способна ли она хоть к какому-то обучению, или лучше всего поместить ее в обитель под присмотр опытных монахинь. Этот дом был убран с виду скромно, однако внутри все свидетельствовало о богатстве и хорошем вкусе хозяйки.

Возле него-то и остановилась телега, а исполнитель ломоносовского творения соскочил наземь и побежал к калитке.

Во дворе он отыскал сторожа, велел отворить ворота и с большим бережением втащить в дом ценный груз, ни в коем случае не разматывая окутавших его рогож. На вопрос, где именно установить груз, поклонник Ломоносова отвечал, чуть заикаясь:

— Сперва — у лестницы, что ведет на чердак. Дальше — поглядим.

Он вошел в дом, на ходу развязывая кушак, и тут же с превеликим облегчением скинул волочащийся по полу армяк. Под простой одеждой оказались темно-зеленый камзол преображенца, такие же штаны, полотняные черные штиблеты, застегнутые на мелкие пуговицы, и черные же башмаки на довольно высоких каблуках. Галстука, правда, на кавалере не было. Шнурок, стягивавший у горла рубашку, был по случаю жары распущен.

— Эй, Черкасский! — закричал преображенец. — Я приехал, выходи!

— Иду! — отозвался голос из каких-то дальних комнат. И появился молодой человек в богатом шлафроке, заспанный, нечесаный и с правой рукой на перевязи.

Лет ему на вид было не более девятнадцати, и всякий, взглянув на круглую физиономию, на длинные светлые кудри, сейчас не убранные в положенную офицеру прическу с косой и буклями, на мягкие и по-детски неопределенные черты лица, на нежную шею и безволосую грудь, видные в вырезе рубахи, сразу сказал бы: балованное чадушко. И по-своему был бы прав — юный князь Темрюков-Черкасский еще не кончил расти, ему совсем недавно шили новый мундир, и портной удивлялся — за полгода прибавился целый вершок. Та же беда была и с обувью.

— Царь небесный, ты сколько же часов сегодня проспал? — удивился преображенец.

— Громов, ты не поверишь — я решил отоспаться за все те ночи, что провел в шалостях и проказах, — отвечал князь. — Да ведь и доктор говорит, что во сне человек выздоравливает. Тришка, накрывай на стол! Что матушка?

— Матушка твоя — святой человек. Она дала еще денег, чтобы подкупить девок и сводню. Что будем делать с ними?

— Отслужим молебен матушке во здравие, — решил князь. — Тут храм Божий уже поставили — вот и обновим.

— Там на десяток молебнов станет.

— Тогда… тогда, может, на девок?..

Оба рассмеялись.

В ту ночь, когда Петруша Черкасский был ранен в руку, а риваль его — в грудь, оба товарища вовсе не были в веселом доме, и случайной ссоры также не возникло — это была дуэль по всем правилам, с вызовом, посланным как полагается, с секундантами. Но противники заранее уговорились, что для света и особенно для государыни это будет случайная стычка двух подвыпивших буянов. Несколько соответствовало вранью лишь то, что дуэль приключилась из-за молодой и легкомысленной фрейлины.

— Что матушка разведала?

Вспомнив о неприятности, преображенец помрачнел.

— Риваль твой, сказывают, никак на поправку не пойдет. Лежит в полковом госпитале — родни-то у него в столице нет.

— Плохо. Я ему зла не хотел… хоть и немец…

— Плохо, — согласился Громов. — Матушка твоя ездила к фавориту, упросила его шуму не поднимать. Она у него накануне вазы какие-то выиграла, вернуть хотела — ни в какую! Да они, сдается, в давнем приятельстве…

Командиром преображенцев был сорвиголова и щедрейшая в мире душа — Алексей Орлов, он же — Алехан. Но Орлов в столице отсутствовал, и княгиня здраво рассудила, что нужно просить о помощи его всесильного брата Григория, которого весь свет называл одним кратким словом «фаворит» — никому и ничего разъяснять не приходилось.

— И за тебя просила?

— Статочно, и за меня. Она от него передала — надобно отсидеться, нигде носу не показывать. И Бога молить, чтобы твой риваль жив остался. Коли помрет — измайловцы тебе того вовек не простят. Там господа злопамятные…

— Сам знаю. А как же быть, коли он язык распускает?!

Громов только руками развел.

— Что твоя рана? — спросил он. — Франц Осипович смотрел?

— Смотрел, сказал — от гноя совсем очистилась, шрам останется порядочный. Ну да это — ерунда, я не щеголиха. Что ты привез? — князь подошел к окну и с любопытством смотрел, как разгружают телегу.

— Привез вина, битой птицы, колбас, окорок привез — дай волю княгине, она бы и корову к телеге привязала. Хлеба хорошего… А вот что еще! Помнишь, княгиня поселила нас тут и уговорилась с Авдотьей Тимофеевной, что ненадолго, потом нам другое жилье сыщет?

— Помню, ты сам сказывал. И что — съезжать велено?

— То-то и плохо, что нет. Для кого Авдотья Тимофеевна дом купила — помнишь?

— Для дочери украденной?

Вошел денщик Тришка, оценил обстановку, подтащил к раскрытому окну овальный столик и накрыл его простой скатертью.

— Да. Так вот — прискакал из Курляндии человек, которого она посылала дочь привезти. Оказалось, девица пропала. У того человека есть подозрение, кто ее выкрал. Но он потерял след.

— Черт возьми! Кто ж польстился на дуру?

— Дура не дура, а приданое царское. Госпожа Егунова на себя почти не тратит, все копит и копит. Она как-то пошутила — если сложить первые буквы тех деревень, что получит в приданое ее Катенька, то как раз и выйдет «Катерина Егунова».

Тришка повез по полу разом два стула, обитых красной кожей. Если господам угодно глядеть в окошко — пусть глядят сидя.

— Ума у ней от того не прибавится. Девица должна быть ловка, знать языки, музицировать, — уверенно заявил князь Черкасский, усаживаясь поудобнее. — В домашних спектаклях блистать, одеваться к лицу. И то еще неведомо, посватаются или нет. Хотя есть случаи, когда нужно о приданом подумать. Кабы она не была дура, я бы упросил матушку, чтобы тебя на ней женила — тебе ведь из чего-то нужно сестрам приданое дать!

— Да Бог с ней! — Громов махнул рукой и сел напротив. — Там, Петруша, сразу женихи сыщутся. Жениться на дуре ради приданого — пошлость какая-то… да я лучше в Академию наймусь, оно как-то достойнее…

— В которую? — живо спросил князь.

— Фортуны.

Академиями называли постоянные сборища картежников, и там можно было сорвать крупный куш, а можно было и проиграть последние штаны, это случалось куда чаще. Но кроме картежных академий в столице завелась еще одна, основал ее учитель фехтования, то ли англичанин, то ли шотландец. Дав своему заведению имя «Академия Фортуны», он сперва собрал там опытных бойцов, потом стал устраивать ассо — бой из трех схваток, до первого укола, для зрителей, которые бились об заклад, и особенно забавно выходило, когда хозяин выпускал бойца в маске. Эту-то Академию и имел в виду Громов — хороший фехтовальщик мог взять там отменный приз. Другое дело, что дворянину, гвардейцу, преображенцу недостойно брать деньги за поединок.

— А отчего бы нет? Ты в полку первый боец! Мне бы так! — с совершенно детской завистью сказал князь. — Садись. Будем пить венгерское вино, глядеть на огород и воображать себя в Аркадии. Истинная идиллия! Покамест нас обоих не женили! После этой дуэли матушка непременно захочет мне на шею какую-нибудь дуру навязать, чтобы я угомонился! А тебе — за компанию! Чтобы больше ко мне в секунданты не шел! И ведь найдет двух дур с приданым, вроде этой Катьки Егуновой, из-за которой Авдотья чуть последнего ума не лишилась… Эх! Сколько нам еще той идиллии осталось!.. Тришка, дармоед! Тащи хоть что-нибудь! Знал бы ты, Громов, до чего мне не хочется жениться!

Идиллия была самая достойная — комнату, которую Авдотья Тимофеевна обставила для девицы, велев повесить и зеркало в резной позолоченной раме, и крошечные полочки, поддерживаемые амурчиками, двое преображенцев обратили в мужской рай: тут висели на стульях их зеленые мундиры, стояли в углу два мушкета, над изящнейшим канапе вместо канделябров пристроены были пистолеты. Мраморная девка, державшая над головой корзинку для фруктов, увенчана была приметной треуголкой — по галуну на треуголках гвардейца могла признать даже дама, которая путалась в различиях меж мундирами: у семеновцев он был с мелкими зубчиками, у преображенцев — с крупными, у измайловцев — вовсе без зубчиков. А пустых бутылок, выстроившихся вдоль стены, за время идиллического изгнания из столицы набралось уже более полусотни. Выносить их князь не велел — это зрелище его веселило, всякому приятно осознавать грандиозность своего подвига.

— Да и мне совсем не до женитьбы, — поддержал князя Громов. — Ох! Чуть не забыл! Я ведь телескоп привез! Ей-богу! Маленький, да отменный! Взял у господина Эйлера — сам-то он уже в небо не глядит.

— Ты ездил на Васильевский? — удивился князь.

— Далеко ли? По Исаакиевскому мосту за полтора часа обернулся — и то, пока телескоп в перину и в рогожи заворачивали… Идем! Потащим его на чердак.

— Сам, что ли, потащишь? А люди на что? Вон Тришка?

Тришка в этот миг как раз водружал на столик блюдо с холодными мясами всех сортов.

— Сам и потащу. Людям столь хитрую механику доверять нельзя.

И Громов, лишь малость перекусив, действительно чуть ли не на руках внес на чердак свою любимую игрушку.

Дом был новый, на чердаке еще не набралось древнего хлама, и Громов установил трехногий телескоп у окошка без затруднений. Если бы князь Черкасский не залез туда и не давал советы, было бы куда легче.

— Эх, жаль, до ночи далеко, — сказал Громов. — Я бы тебе показал лунные моря и все созвездия…

— Постой! А днем в него смотреть никак невозможно? — спросил князь.

— А чего днем смотреть — ничего же не видно…

— Не в небо, дурень! На грешную землю! В окошки! Это ж мы и в дворцовые окошки сейчас заглянем! И по всей слободе прогуляемся! Узнаем, где у нас тут живут красоточки! Ну, давай, учи, как с ним управляться!

— Не тронь! Убери немытые лапищи!

Некоторое время спустя оба преображенца старательно изучали соседние окна и дворы. Увидели два грехопадения, задумались: это что же, и мы в столь важный момент являем собой такое нелепое зрелище? Громов уже решил гнать товарища с чердака, но Черкасский вдруг закричал:

— Гляди, гляди! Нимфа!

Во дворе (а в котором — не поймешь, потому что глядит телескоп далеко и окрестностей не показывает) прохаживалась девица в белой рубахе и с распущенными пышными волосами. Волосы были не совсем рыжие, а приятного рыжеватого цвета, достигали ягодиц. Лицо оказалось приятным, округлым, с мило вздернутым носиком.

— Что это она? — удивился Громов.

— Эх ты, астроном! Это она после бани волосы сушит, — догадался князь. — Видишь, на солнышке прохаживается… пусти… узнать надобно, чья такова…

— На что тебе?

— Сам знаешь, на что… она неспроста этак бродит, заманивает…

— Ну да! Она знает, что на чердаке сидят два болвана с телескопом, и для них старается!

— Нужно отыскать тот дом.

— Не стану, и не надейся.

Громов был старше князя года на четыре и потому принимал иногда отеческий тон. Зато князь был чиновнее — Елизавета Темрюкова-Черкасская знала, кому за карточным столом у важной персоны или даже у самой государыни проиграть дорогую безделушку, чтобы сын веселее поднимался по служебной лестнице. Так на так и выходило.

Вниз они спустились вместе и доели мясо. Теперь нужно было придумать себе развлечение до ужина.

— Вот что плохо в Аркадии — скука смертная! — догадался князь. — Видел на картинах — овечки пасутся, пастушок на камушке сидит — идиллия! А он там со скуки помирает. Разве что пастушка?.. Слушай, Громов, какая идиллия без пастушки?

— И какая идиллия без французской хвори? — осадил его старший товарищ. — Нет уж, лучше скука!

— Может, поупражняемся? — спросил князь, имея в виду шпажный бой.

— Куда тебе! Рука еще не зажила.

— А я — левой!

— Ну, тогда и я левой, — решил Громов.

Князь радостно скинул шлафрок, Громов снял камзол. Тришка принес рапиры с шариками на концах, кожаные нагрудники и перчатки. От масок преображенцы отказались. Биться условились не до синих пятен, а так — поучить свои левые руки уму-разуму. Авось когда пригодится.

Они не первый раз скрещивали учебные рапиры и знали друг друга, так что не было нужды прощупывать слабые места. Но левая против левой — это им было в диковинку. Наконец они нашли чем заняться — стали поочередно отрабатывать сперва парирование терцией, потом парирование квартой с обезоруживанием противника. Бедный Тришка набегался, подбирая и поднося выбитые из рук рапиры, да и Громов с Черкасским взмокли.

— Нет, тебе точно место в Академии! — воскликнул князь, глядя, как ловко орудует товарищ клинком. — Только ведь, сказывают, туда попасть непросто. Нужно, чтобы кто-то замолвил словечко. Это не гусиные бои — да и там, поди, есть своя компания, что бьется об заклад.

— Там, я так полагаю, собираются фехтовальные учителя. Куда мне против них! — отвечал Громов. — Ты не забудь, нас благородному фехтованию обучают, красивому, а там в ходу, может статься, подлые приемы и ухватки. И первая моя схватка окажется последней.

— Хоть раз бы туда попасть! Хоть поглядеть бы!

— Вот вернемся в столицу — поспрашиваем умных людей, раз тебе невтерпеж, — пообещал Громов. — Но ты имей в виду — нельзя, чтобы тебя там видели. Уже и теперь измайловцы считают, что ты недостойную ухватку пустил в ход, к коей твой риваль не был готов. А коли узнают, что тебя видели в Академии, такие слухи пойдут! И до государыни дойдут, помяни мое слово.

— Эх, вечно ты всю идиллию испоганишь…

— Пошли ужинать. Ужин мы честно заслужили.

— А знаешь ли, Саня, о чем я думал, когда с тобой бился?

— Даже и вообразить невозможно.

— Я думал о ней — о той рыженькой… Вот бы она видела, как я бьюсь!

Громов только вздохнул — с ним в юности тоже такое бывало, но сейчас он считал себя человеком взрослым и переросшим пору нелепой мечтательности.

— А разве тебе никогда не хотелось встретить даму — и сразу полюбить ее? И чтобы она тебя сразу полюбила? И знать — вот оно, вот! И чтобы без всяких выкрутас и записочек дурацких, без девизов в коробочках, без конфектных бумажек со стихами!

— Да не влюбился ли ты посредством телескопа? Вот было бы беспримерное дурачество! — сказал на это Громов. — Совсем ты ошалел от здешней идиллии!

За ужином князь строил домыслы — в какой семье могла бы жить красотка. Громов пытался отрезвить его новостями о московской чуме. Потом князь принял лекарство и лег спать, а Громов полез на чердак.

Он был счастлив наедине с дорогой игрушкой. К тому же Эйлер дал ему как давнему приятелю переписанные страницы трактата, над коим трудился, невзирая на слепоту. Трактат был посвящен небесной механике, движению планет и комет, а именно эти страницы — движению Луны. Одна беда — мальчик, которому диктовал ученый, был невеликий знаток немецкой грамматики, а Громов — невеликий знаток немецкого языка. В разговоре с Эйлером оба старались понять друг друга, да немец и знал уже немало русских слов, а наедине со строчками Громов ощущал свою беспомощность.

Глядя на Луну, он замечтался. Как хорошо было бы, если бы к сестрам посватались богатые женихи, готовые взять их без приданого… Тогда осталось бы только позаботиться о матери. Служба, полк, мушкетерская рота, которой отдано семь лет жизни, — это прекрасно, однако его опережают сынки из знатных семейств, и это неизбежное зло. Да и сам он не был ли записан в полк грудным младенцем? Был — в пору расцвета своей семьи. Теперь же для него самое разумное — выйти из гвардии в армию, где можно сделать настоящую карьеру.

Странным образом он не придавал значения своим качествам, не замечал женских взглядов. А ведь не одна огорчалась, что эти карие глаза глядят столь отрешенно! Не одна замечала изящно вырезанные, как у статуи, губы, и подбородок с едва заметной ямкой тоже был отмечен придворными ценительницами прекрасного, и отменный для гвардейца рост, и широкие плечи. Не то чтобы преображенец был скромником и недотрогой — а просто голова вечно оказывалась занята вещами посторонними.

В его жизни было несколько приключений, одно даже опасное, и он решил для себя, что романы с замужними дамами уж очень обременительны. Сейчас он находился словно бы в отпуску — и полагал, что в следующий раз подставит грудь купидоновой стреле не ранее осени, когда начнутся балы и маскарады.

Вот тогда они с князем Черкасским непременно будут бывать в свете — а, может, этой осенью появится и молодая княгиня Черкасская — Елизавета Ивановна, передавая деньги для сына, говорила, что недолго соколу летать, найдется и на него управа. Вот бы еще только матушка присмотрела сыну невесту не хуже, чем та рыженькая, с распущенной косой…

На следующий день они, разумеется, снова нацелились на двор, где видели красавицу, но она не появилась. Громов, сжалившись над другом, ходил даже искать тот дом и расспрашивал знакомого архитектора, поселившегося неподалеку. Архитектор обещал разузнать, обещал послать на поиски жену, но прошло еще два дня, и он доложил — нет, никакой курносой девицы с длинными рыжеватыми волосами в окрестностях нет. А живут в доме две русские женщины и старик. Недавно к ним приехали мужья — у старшей женщины муж уже в годах, угрюм и неразговорчив, у младшей — весьма подозрительный белобрысый молодчик, сдается, даже из тех портных, что шьют под мостом вязовой дубиной.

Громов изложил все это Черкасскому, но того как заколодило: вынь да положь девицу. Сам он еще не мог вдеть забинтованную руку в рукав кафтана. Пришлось спустя еще два дня опять навестить архитектора. Тот снова попросил о помощи жену. Оказалось, дом не так-то прост — накануне поздно вечером подкатил богатый экипаж, вышел закутанный в епанчу кавалер, его лакей постучал в дверь, обоих с поспешностью приняли. Когда кавалер изволил уехать, архитекторская жена не знала, но наутро кареты возле дома уже не было.

— Кончай ты валять дурака, Черкасский, — сказал Громов, пересказав эту сплетню. — Видать, тот господин прятал в Царском Селе любовницу, а теперь ее перевез в иное место. Это ты все от безделья…

— Если бы точно знать, что там с курляндцем! — воскликнул князь. — Громов, ты мне друг — сегодня же поезжай к матушке! Она этого чертова курляндца из виду не упускает.

— Опять маскарад? — обреченно спросил Громов.

— Друг ли ты мне?

— Друг…

На сей раз, впрочем, преображенец обошелся без армяка. Он одолжил у знакомца верховую лошадь и первым делом поехал к казармам своего полка — сколько ж можно пропадать, надеясь на влияние княгини Темрюковой-Черкасской? Когда он ехал к Спасо-Преображенскому собору, у которого рассчитывал встретить сослуживцев, не заходя в офицерские казармы, не одна девица обернулась, не одна проводила взглядом статного всадника.

Этот храм, первый в столице о пяти куполах, был знаменитый — его поставили по приказанию покойной государыня Елизаветы на том самом месте, где был полковой двор и казарма гренадерской Преображенской роты; там появилась императрица, призывая преображенцев помочь ей взойти на престол, принадлежащий дочери Петра Великого по праву рождения; там горячо молилась об успехе дела.

Громову повезло — несколько человек из недавно учрежденной при полку егерской команды торопливо шли к полковому собору. Он узнал знакомцев и окликнул их.

— Ты откуда взялся? Мы думали, лежишь раненый при последнем издыхании, — сказал подпоручик Прохоров. — Слыхал ли новость?

— Нет, я за новостями и прибыл, — Громов соскочил с коня. — Мы с Черкасским после той дуэли боимся лишний раз на улицу нос показать. Ждем, пока княгиня все уладит.

— Ну так самое время вам выбираться из убежища. В Москве бунт, толпа с кольями ворвалась в Кремль, разгромлены дома и чумные больницы!

— Господи Иисусе… — только и мог произнести Громов.

— Владыку Амвросия растерзали в Донском монастыре. Москва без начальства взбесилась.

— Куда ж оно подевалось? — удивился Громов. — Неужто чума?..

— Чума, да не та! — перебил его Прохоров. — Имя ей — трусость. Генерал-губернатор Салтыков из Москвы сбежал, отсиживается в деревне. Обер-полицмейстер Юшков сбежал! Один генерал Еропкин с бунтовщиками не побоялся схватиться и стрелял по ним картечью. Так что, собирайся, Громов, через день выступаем.

— Куда?

— Еще не понял? Да в Москву же. Армия на юге застряла, государыня посылает усмирять бунт гвардию. Поведет фаворит. Сказывали, сам вызвался. От каждого гвардейского полка — по большой бригаде, идем с припасами, с лекарями, чуть не всех из столицы забираем!

— Черкасского княгиня не пустит, — сказал Громов. — Я ее знаю, всех переполошит…

— А напрасно, — отвечал Прохоров. — Вам обоим умнее всего было бы спрятаться в Москве. Пока оттуда вернетесь — все про ту дурацкую дуэль позабудут! Так князю своему и передай. Если есть лучший способ получить прощение государыни — то я его не вижу, да и никто не видит.

— Но ведь и измайловцы идут?

— Как же без них! Но там будет не до дуэлей, ты уж поверь.

Громов задумался.

— Пожалуй, мы успеем собраться и к утру быть в казармах, — сказал он. — Не исполнить приказа — нет, такого позора мне не надобно…