Наследница трех клинков

Далия Трускиновская, 2009

XVIII век. Курляндия. В поместье Карла фон Гаккельна, недалеко от Митавы, обнаружен труп молодой девушки. Одновременно в поместье появляется племянница фон Гаккельна – Эрика. Она просит дядю помочь ей срочно добраться до российской столицы. Вдобавок неожиданно в дом врывается старый знакомый фон Гаккельна, Михаил Нечаев. Он ищет некую сумасшедшую девицу, которая была похищена при рождении у одной знатной петербуржской дамы. Местонахождение девицы недавно выяснилось за большие деньги, и дама требует доставить дочку к себе. Смекнув, что сумасшедшая – та самая утопленница и что разыскивающие не знают ее в лицо, фон Гаккельн предлагает Эрике притвориться «дурочкой», добраться до Петербурга и там уже решать свои дела. Однако его величество Случай распорядился по-своему!..

Глава 4. Путешествие обезьянки (часть вторая)

Эрика порядком заскучала в дормезе. Развлекла ее уловка фрау Герты — добрая женщина изготовила из ленты петлю и надела на Эрикину руку, а конец привязала к своей руке, чтобы мирно подремать.

В окошко видна была амбарная стена — и ничего более. Оставалось только придумывать наряд для будущей свадьбы. А это очень увлекательное занятие. Жаль, что драгоценности остались дома, к рыжеватым волосам очень идут старинные изумрудные серьги, подарок бабушки фон Гаккельн, а бабушка их унаследовала от «того самого» фон Гаккельна, который вряд ли купил их за деньги…

Забавно иметь в роду настоящего корсара, подумала Эрика, или флибустьера, или как эти господа называются. На уроках географии, которые давала ей домашняя учительница, образцовая старая дева, таких слов не произносили. Но Эрика отлично знала, что на портретах прадеда — три абордажные сабли. Это не было его официальным гербом, скорее знаком, принятым среди своих. Была история рода, которая предназначалась для всего окружающего мира, и была своя история — в ней водились даже чернокнижники, искатели кладов, изобретатели философского камня. Мистика в Курляндии всегда была в большой моде — вот и в роду Медемов, из которого нынешняя герцогиня, она в большом почете…

Пожалуй, прадед бы одобрил этот побег. Прадед, на портрете — молодой и красивый, причем красоте даже не повредила неопытная кисть бродячего мазилы, и он сам, говорят, по амурной части был не промах. И он бы не пожелал иметь в родне барона фон Оппермана. А Валентин бы ему понравился — Валентин пылок и отважен, чуть что — хватается за шпагу…

Дверца дормеза отворилась, связка маковых баранок влетела и шлепнулась прямо на колени Эрике. Михаэль-Мишка улыбнулся во всю ширину своего лягушачьего рта. Вот уж редкий случай — лицо, которому не идет улыбка. Когда этот человек пребывает в задумчивости — черты просто мраморные, точеные, хотя нос тонковат и длинноват. Что-то в этом носу кроется античное, эллинское — историю Древней Греции и Рима Эрика тоже читала и смотрела картинки, срисованные со старинных ваз. Белобрысый эллин… хотя ведь греки, девять лет осаждавшие Трою, кажется, как раз были блондины, если верить Гомеру…

Дормез колыхнулся и повез Эрику, вспоминающую Гомера, и спящую фрау Герту из Московского форштадта в Петербургский. Она поглядывала в окошко, видела деревянные дома, видела скромно одетых людей и недоумевала: это тоже Рига? Раньше она гостила в крепости, бывала на великолепных концертах в Доме Черноголовых, куда сходилась вся рижская знать, весь магистрат. О том, что к востоку и к северу от крепости тоже кто-то живет, она знала — но знала так же, как про африканских пигмеев: бегают по непроходимым лесам маленькие человечки, которые завелись там лишь затем, чтобы учительнице было о чем спрашивать.

Можно было запросто добраться до Большой Песочной, едучи краем эспланады — немалого пространства между городским рвом и первыми домами предместий. Но Михаэль-Мишка с его молчаливым товарищем предпочли протащить дормез по узким и ухабистым улицам, по всем лужам от недавнего дождя.

Потом экипаж несколько времени простоял в шумном месте — там у больших поилок собирались извозчики, немцы и русские, ругань стояла неимоверная. Эрика подумала — вот такое наверняка звучало на фрегате «Артемида», когда он сцеплялся с испанским судном и курляндские моряки пускали в ход те самые абордажные сабли. Ее путешествие нравилось ей все больше — когда бы еще девице, живущей в усадьбе, достались баранки с маком?

Дормез тронулся с места, проехал с полсотни шагов, повернул, опасно накренился, протиснулся в какой-то двор, залаял пес, закричала женщина. Оказалось — задавили курицу.

Фрау Герта проснулась, стала зачем-то успокаивать Эрику. Потом Михаэль-Мишка помог им обеим выйти, провел через грязный двор, доставил в комнатку с двумя кроватями. На своем дурном немецком он объяснил фрау Герте, что тут придется прожить по меньшей мере два дня. Женщина осведомилась насчет денег и провианта, Михаэль-Мишка обещал, что за все будет уплачено, а хорошую еду принесут в комнату из трактира. Тогда фрау Герта потребовала новые чулки и туфли для Эрики, умывальный кувшин с тазом, мыло, льняные полотенца и вообще все то, что необходимо опрятным женщинам.

Эрика села на кровать, сбросила с ног пантуфли, рассмеялась. Нужно было проделывать что-то, не дающее усомниться в ее младенческом рассудке, — она выбрала смех.

— Чего тебе принести, обезьянка? — спросил по-немецки Михаэль-Мишка. — Хочешь куклу?

— Дай! — сказала Эрика и подумала, что следует понемногу умнеть. К слову «дай» можно бы добавить слова «нет» и «кушать»… то-то смешно будет рассказывать Валентину про эту комедию!..

— Я должна ее покормить. Велите принести кашу… — начала было фрау Герта, но Эрика перебила ее криком:

— Нет, нет!

— Ты не хочешь каши? — Михаэль-Мишка присел рядом на кровать. — А чего ты хочешь, обезьянка? Пирогов хочешь?

— Да!

— Умница!

— Она сама не понимает, что говорит, — вмешалась фрау Герта. — Ей просто нравится произносить некоторые слова. Моя покойная дочка говорила «маленькая рыбка», хотя никогда не видела ни одной рыбы. Кто-то при ней это произнес, а она повторила, как попугай…

Прекрасно, подумала Эрика, если девица, почти лишенная рассудка, может по-птичьи повторять слова, это нужно как-то использовать. У нее еще оставалось три баранки на веревочке. Она протянула связку Михаэлю-Мишке и внятно сказала:

— Пирогов!

— Нет, фрау Герта, она понимает, о чем речь, но связи между понятиями у нее в голове — как у годовалого ребенка. Бедная моя обезьянка, — сказал Михаэль-Мишка. — Несправедливо это — ладно бы она была уродиной, а ведь красавица…

— Тем хуже для нее, — хмуро предрекла фрау Герта.

— Как вы полагаете, фрау, может она рожать детей?

— Боюсь, что да. Столь же разумных, какова она сама! — сердито ответила фрау.

Михаэль-Мишка пробормотал по-русски что-то столь же невнятное, как французские неправильные глаголы…

К тому времени, как стемнело, все угомонились. Мужчины ушли в гости к Пушкину и его приятелю-французу, обитавшим тут же, но в другом флигеле. Фрау Герта, возомнив себя великой умницей, уложила Эрику в постель, привязав ее к спинке кровати за ногу. Незадолго до того Эрика ухитрилась снять свой пояс с ножом и кошельком, спрятала их под тюфяк и потому спокойно позволила стащить с себя желудевое платье.

Когда фрау Герта уснула, Эрика выждала немного и тихонько засвистела. Надсмотрщица пошевелилась, но не проснулась. Тогда Эрика встала и подошла к окошку. Отчего-то фрау решила, будто бессмысленным девицам вредны сквозняки, и закрыла окно, а ночь была теплая, одна из последних теплых ночей августа. Девушке вспомнились маттиолы, которые в усадьбе высаживались именно для того, чтобы благоухать ночью. Убегая, она постояла, наслаждаясь ароматом — и скоро ли встретится с ним вновь? Сажают ли маттиолы в Санкт-Петербурге?

Эрика медленно распахнула окошко и села на подоконник. Ароматы во дворе были обычные для трактира, при котором есть хлев, птичник и конюшня. Но это было лучше, чем духота маленькой комнаты. Да и спать не хотелось. Хотелось думать о Валентине…

Трактир в предместье, где земля была не очень дорога, строился понемногу и в соответствии с обстоятельствами. Вот шесть лет назад собрался в Риге лифляндский ландтаг, на который съехались помещики всего края, а мудрый трактирщик, зная, что в крепости им всем не поместиться, тут же нанял каменщиков и плотников, воздвиг флигель на двенадцать комнат, шесть вверху и шесть внизу. Но, чтобы не пострадали конюшня с хлевом, флигель поставили не совсем удачно — из его окон были хорошо видны окна старого здания, да и голоса слышны лучше, чем хотелось бы.

Сейчас постояльцев в трактире было немного. Свет горел всего в трех окнах. Вдруг одно распахнулось — и Эрика замерла. Она увидела Михаэля-Мишку. Похититель тоже присел на подоконник и что-то говорил по-русски. Эрика видела темный профиль, словно обведенный серебряным карандашом. Похититель был ей симпатичен — она улыбнулась…

Потом Эрика сообразила, что во дворе должно быть совсем пусто. Имело смысл потихоньку выйти и спрятать нож с кошельком в дормезе — все равно ведь в нем ехать до самого Санкт-Петербурга. А дормез — вот он, стоит под навесом у конюшни.

Ходить бесшумно в пантуфлях — непростая задача, но Эрика не торопилась, она могла ступать медленно и плавно, без стука. Взяв свое имущество, она вышла на лестницу и спустилась вниз. Во дворе действительно не было ни души. Вдоль стенки она проскользнула к дормезу и забралась вовнутрь. Там было множество мест, где спрятать пояс с ножом и кошельком — от мешков, что подвешивались к стенкам, до щелей за сиденьями. Она выбрала щель.

Теперь нужно было вернуться в комнату. Эрика приоткрыла дверцу дормеза и замерла. Она услышала мужские голоса. И что занятно — они переговаривались по-французски.

Французский Эрика знала сносно — в самой светской гостиной бы не опозорилась, письмо написала бы без ошибок, даже очень длинное, но читать романы могла лишь со словарем: в письме-то используешь только те слова, которые знаешь, а сочинитель-француз менее всего беспокоится, что его измышление будут читать в Курляндии, и вставляет самые диковинные словечки. С романом Руссо «Новая Элоиза» Эрика сражалась чуть ли не полгода, хотя роман был в большой моде и следовало бы справиться с ним поскорее.

Но те двое, которые вышли во двор, чтобы в темноте без помех избавиться от лишней жидкости, говорили как раз на том французском, что был Эрике хорошо понятен. Один из них объяснялся не совсем грамотно и произношение у него было своеобразное, другой приспосабливался к своему товарищу.

— Не делайте глупостей, — сказал природный француз. — Не хочет этот господин играть в карты — ну и черт с ним. Шум поднимать незачем. Чем меньше шуму — тем лучше.

— Он врет, — отвечал малограмотный господин. — Он не давал слова, он может играть…

— Что это за человек?

— Черт знает что за человек… в хорошем обществе его не стали бы принимать! Но здесь, в захолустье, он должен быть мне благодарен, этот Нечаев, что я сажусь с ним за один карточный стол! Хотел бы я знать, отчего он вышел из полка! Ведь непременно какая-то скверная история!

— Оставьте его в покое. Я знаю таких господ — они от вызова не откажутся, а этот должен быть хорошим фехтовальщиком. Вам недоставало только дуэли в рижском трактире. После нее можете тут хоть навеки поселиться — на границу вас не пустят.

— Я уже схожу с ума, — пожаловался господин с плохим произношением. — Ни карт, ни приличного общества!

Голос выдавал сильное раздражение и даже склонность к капризам. Эрика представила себе говорившего совсем еще молодым человеком, избалованным и взбалмошным.

— Вы лучше как следует напейтесь, — посоветовал француз. — Думаете, мне тут нравится?

А вот француз был мужчиной средних лет, тоже недовольным жизнью, но умеющим держать себя в руках. Он чем-то напомнил Эрике дядюшку фон Гаккельна с его критическим взглядом на мир, приступами брюзгливости и бесконечным терпением, когда любимая племянница, госпожа фон Лейнарт, затевала очередную хозяйственную авантюру или пыталась сосватать ему очередную вдову с полудюжиной детей и двумя дюжинами внуков.

— Вы можете уехать в любую минуту!

— Вы правы — я так и сделаю.

— И оставите меня тут одного?!

Эрика усмехнулась — так рассуждает малое дитя. Незримому кавалеру было не более двадцати лет — голос молодой, звонкий, страстный… почти как у Валентина, когда он, объяснившись в нежных чувствах и не получив немедленного «да», грозился выйти из гвардии в армию и умчаться на турецкую войну.

— Коли вам угодно безобразничать, играть в карты по-крупному и поднимать шум — да, оставлю. Я и без вас выполню все то, о чем сговорено с вашим братом, только времени уйдет побольше.

— Вы хотите от меня избавиться, Бротар? Не выйдет! — возразил малограмотный господин. — Нас всех троих связал черт… как же это сказать? Черт связал одной веревкой! Или мы получим эти триста тысяч, или поедем в сибирские рудники!

— Тише, тише!

Это относилось и к Эрике, которая ахнула довольно громко и тут же прикрыла рот ладошкой. О сибирских рудниках в Курляндии рассказывали ужасные вещи — туда ссылали не только злодеев, но и совершенно невинных людей, сперва наказав их кнутом, вырвав ноздри и поставив на лицо клеймо; кормили гнилым хлебом, поили болотной водой, и именно на страхе перед рудниками держалось могущество Российской империи…

— Вам без меня не обойтись! Я все это выдумал, я узнал, где и как делают бумагу! Я слишком много знаю, чтобы от меня так просто избавиться! Вам придется заколоть меня — а вы знаете, шпагой я владею отменно! Еще неизвестно, кто кого заколет! Я — преображенец, а вы — аббат, да, аббат!

Эрика поморщилась — мужчина, даже выпив лишнего, не должен так визжать.

— И вы уже давно не преображенец, и я уже давно не аббат, сударь, — сердито отвечал француз. — Перестаньте вопить, как торговка рыбой, господин Пушкин. Вспомните лучше, как вышло, что вам пришла в голову удачная мысль… вспомните, кто рассказал вам, как научиться подделывать росчерки… вспомнили? А теперь слушайте. Если в ближайшие три дня вы не получите свой паспорт, нам все же придется расстаться. Я хочу побывать во Франции, объездить Голландию, а вам всего-то нужно поселиться в Амстердаме поблизости от мануфактуры Сиверса и там провести все переговоры о бумаге. Нам вовсе не обязательно надоедать друг другу целыми сутками, сидя в одном экипаже. Если мы проживем под одним кровом еще хоть неделю — то обязательно зарежем друг друга. Мы встретимся в Амстердаме.

— Я не отпущу вас. Я вам не верю, господин Бротар, — хмуро сказал малограмотный господин.

— И я вам не верю. Я могу биться об заклад — стоит мне покинуть Ригу, как вы ввяжетесь в какую-нибудь нелепую историю с картами или с женщинами…

— Нет! Есть женщина, которую я люблю, которой предан…

— Ваша крепостная. Можно ли об этом говорить серьезно?

— Да.

Тут оба замолчали. А Эрика вдруг поняла, что не так уж прост незримый юноша: в голосе звучала подлинная любовь. В восемнадцать лет, выслушав от соседей с три десятка любовных объяснений, уже начинаешь понимать, что к чему.

— Послушайте, господин Пушкин, будьте благоразумны, — мягко сказал француз. — В России вы не можете жениться на любовнице вашей. А в Швейцарии — можете, там никому нет дела до российских нелепых законов и до петербуржского высшего света. Соберитесь с духом. Сделаем наше дело без ссор и упреков, уедем в Швейцарию — и я обещаю вам, что никогда более вы меня не увидите. А будем ссориться — не миновать нам Сибири…

— Да, — повторил господин Пушкин.

— Я знаю, что вас беспокоит. Не скука и не отсутствие карточных партнеров. Вы полагаете, что мы напрасно вовлекли в дело господина Сукина.

— Да. Пока нас было трое, вы понимаете… я не предам брата, брат не предаст меня… Господи, знать бы, где он сейчас! Не может быть, чтобы у него не хватило ума выбраться из Москвы!

— Не беспокойтесь. Вот хоть и брат ваш подтвердит — господин Сукин нам необходим. Он всем заправляет в коллегии, через него проходят все деньги. Я сам говорил с ним — он дурак, но такой дурак, что очень любит деньги, это — главное. Идем. Мы слишком долго стоим тут — ваши приятели подумают, будто мы о чем-то сговариваемся.

— Не забудьте — я отсюда собираюсь в Льеж и потом — в Спа. И я болен, опасно болен, не смейте мне предлагать жареное мясо! — воскликнул господин Пушкин. — Нечаев с Воротынским едут в столицу — что они обо мне будут говорить?!

— Неужели вас это беспокоит?

— Воротынский — человек незначительный, а Нечаев… он способен на все, понимаете? Он способен проиграть нательный крест, способен первым выскочить на вражеское укрепление с одной лишь шпагой, способен пешком отправиться из Москвы в Санкт-Петербург… он может переночевать с нищими в сарае, а через неделю вы его встретите на приеме у госпожи Брюс!

— Возможно, такой человек нам пригодится. Госпожа Брюс, говорите?

— Говорят, Нечаев был ее любовником. У него остались какие-то таинственные связи при дворе, но сейчас он — исполнитель всяких сомнительных поручений, даю вам слово!

— Сомнительные поручения знатных особ?

— Да! Вот сейчас он везет какую-то девицу из Курляндии — хотел бы я знать, в чьей постели завершится это путешествие! И если он не живет на доходы от карточной колоды, то непременно выступает в Академии Фортуны, другого применения его талантам я просто не вижу. Он дойдет до того, что сделается наемным убийцей, вот увидите!

— Тем более нужно с ним быть благоразумным, — заметил француз. — Возможно, он и нам пригодится. Вы ведь знаете, где его искать в столице?

— Знаю. У него есть там постоянное логово. Он оказал услугу какому-то купчишке, и тот приютил его чуть ли не на чердаке. Это на набережной за Казанским собором.

— Отлично. Идем, идем, не будем вызывать у него подозрений…

Эрика уже догадалась, что прозвание Михаэля-Мишки — Нечаев. И ей, непонятно отчего, приятно было слышать, что он — человек незаурядный и даже загадочный. Разумеется, она любила своего Валентина и собиралась стать верной женой, и все же… белобрысый эллин… а руки у него — не узкие, аристократические, а большие, с широкими запястьями, руки простолюдина… кто их разберет, этих русских, вон говорят, покойная императрица Елизавета за простолюдина тайно замуж вышла, возвысила его, дала ему титул, богатство, и с ним повенчалась…

Она выждала еще немного и прокралась обратно в комнатку. Там было темно, а в окне напротив, совсем близко, обозначился мужской силуэт и стал загадкой: чей? Господина Нечаева или господина Пушкина? Рассудительный француз ей отчего-то представлялся мужчиной плотным, с брюшком.

Теперь бы можно было и лечь спать, но Эрика хотела переплести на ночь косы и думала: если это сделать, не заметит ли наутро фрау Герта? Она днем сама причесала Эрику и завязала ей косы дешевыми ленточками. Эрика была приучена вечером умываться и делать все то, что делает воспитанная девица; фрау Герда, напротив, была женщина простая и даже о собственной чистоте заботилась мало. Поразмыслив, Эрика решила, что ходить грязной из-за старой дуры не станет. Умывальный кувшин и тазик в комнате были. При желании на все процедуры хватит и одной кружки, а потом — потом можно включить в свой словарь еще одно слово и кричать при Михаэле-Мишке «мыться!», пока фрау Герта не поумнеет.

Это она и проделала наутро, когда фрау попыталась накормить ее кашей. Эрика выбила из ее руки ложку и кричала до тех пор, пока ей не принесли таз с теплой водой. Она стала плескаться и брызгаться, приведя Михаэля-Мишку в совершеннейший восторг.

— Ну разве не прелесть что за обезьянка? — спрашивал он. — Фрау Герта, ее и сравнивать нельзя с нашими придворными дамами — те спать ложатся, не смыв белил и румян. Что тебе принести, обезьянка? Хочешь яблок?

— Яблок! — повторила Эрика.

Солнце светило в маленькое окошко, глаза Михаэля-Мишки, стоявшего прямо в потоке света, сделались изумительной синевы, а кое-как причесанные волосы зазолотились. Эрика, глядя на него, улыбалась — и вдруг решилась на озорство.

— Яблок! — сказала она. — Яблок дай-дай-дай!

И, подойдя, поцеловала своего похитителя в щеку.

От такой вольности Михаэль-Мишка остолбенел, а фрау Герта возмутилась.

— Я не знаю, кто смотрел за девчонкой, но эта женщина зря получала свое жалование! — сказала фрау Герта. — Должны же быть приличия! От такого нужно отучать, и отучать сурово!

— Фру Герта, у нашей обезьянки, видно, был брат или несколько братьев, вот ей и кажется, что каждого мужчину моих лет можно целовать, как брата, — сообразил Михаэль-Мишка. — И запомните — никаких строгостей! Если я догадаюсь, что вы наказываете бедную обезьянку, в тот же час вы отправитесь обратно в Митаву, не получив никакого жалованья!

Он так это сказал, что у Эрики мурашки по спине пробежали. Человек, покупавший ей баранки, веселый и ласковый, вступивший за нее, обернулся бойцом, способным проложить себе дорогу сквозь пехотное каре с одной лишь шпагой в руке.

Но это был лишь миг. Тут же брови, что сошлись было на переносице, расправились, хищная ухмылка растаяла.

— Не бойся, обезьянка, — сказал Михаэль-Мишка. — Нам придется тут провести несколько дней, и я успею отыскать для тебя куклу. Фрау Герта, мы найдем место, куда ее можно будет выводить на прогулку. Но только в сумерках.

Этим местом оказалось соседнее кладбище при гарнизонном госпитале.

Михаэль-Мишка и Воротынский поочередно дежурили в комнатке, где сидела Эрика, поочередно сопровождали ее на прогулку, причем, к ее немалому удивлению, брали с собой пистолеты. Так прошло побольше недели, и наконец Михаэль-Мишка сказал, что пора в дорогу.

Они выехали в ночь. Отдохнувшие кони бодро рысили сперва по Большой Песочной, потом по утыканной верстовыми столбами дороге. Дормез прокатил по перешейку меж озерами, миновал Берг, к утру прибыл в Вангаш. Там между Михаэлем-Мишкой и Воротынским случился спор — ехать ли прямиком на Лемзаль, или свернуть и пробираться на север проселочными дорогами. Сути спора Эрика не поняла, как ни прислушивалась. Ничего ей также не сказали слова «Псков» и «Новгород». Фрау Герта сидела рядом, злая и готовая всякий миг разразиться руганью. Ей новая должность, за исполнение которой обещали хорошо заплатить, уже более не нравилась. Да и неудивительно — везли вовсе не туда, куда обещали.

Она потому и подрядилась смотреть за полоумной девчонкой, что собиралась в Москву, к сыну, который имел там свою пекарню. А в Москве оказалась чума, и за ту неделю, что провели в Риге, сидя в трактире, как узники в тюрьме, эта проклятая чума добилась-таки своего: страшные слухи о ней взбаламутили всю Лифляндию. С одной стороны, то, что не доехали до Москвы, было великим благом, с другой — фрау Герта не на шутку беспокоилась за сына и маленьких внуков, с третьей — ей решительно нечего было делать в Санкт-Петербурге.

Поехали через Псков — и Эрика была немало удивлена и огромной городской стеной, и маленькими белыми церквушками, куда, казалось, и десять человек не поместятся. Спрашивать она не могла, хотя вопросов было множество.

Она твердо решила вернуться сюда — уже замужней дамой, с Валентином, и все узнать, все осмотреть. Может, даже написать путевые заметки, как делают многие дамы: сперва посылают родным с дороги длинные и подробные письма, потом из этих писем составляют целые книжки. Издать можно в Митаве, в типографии Стеффенгагена, ведь к тому времени родители уже простят Эрику и Валентина. Жаль, что они не переписывались — переписку тоже теперь модно издавать, после великого успеха «Новой Элоизы» все взялись за перо. А такой роман, как у Эрики-Вильгельмины фон Лейнарт и Валентина фон Биппен, с тайным обручением и побегом, не каждый день в Митаве случается! То-то проклятый барон фон Опперман позлится!

Эти мысли утешали Эрику все время пути. А ехали неторопливо — берегли лошадей.

Наконец, помыкавшись по каким-то разбитым дорогам, дормез въехал в странный поселок. Готовых домов там, где проезжал дормез, было мало — зато строились целые улицы.

Остановились у обычного дома, в каком могли бы поселиться зажиточные мещане. Михаэль-Мишка, соскочив с коня, отворил дверцу дормеза.

— Приехали, обезьянка, — сказал он, и его лицо, обычно живое и веселое, словно бы посерело — похитителя придавила скопившаяся усталость. — Извольте осчастливить своим вниманием Царское Село. Фрау Герта, здесь мы пока будем жить. Нас ждут, сейчас истопят… как ее?.. Поведете нашу обезьянку мыться.

— Я знаю, о чем вы говорите. Я туда не пойду! — гордо сказала фрау. — Приличной женщине там не место.

— Это отчего же? — спросил Михаэль-Мишка.

Ответ привел Эрику в полное изумление — она еле удержалась, чтобы не вскрикнуть.

— Оттого, сударь, что там вместе моются голые мужчины и женщины!

Михаэль-Мишка расхохотался.

— Эй, Воротынский, Воротынский! — закричал он. — Ты слышал, что испугало нашу добрую фрау? Вылезай, обезьянка! Воротынский, стучи в двери крепче! Слава Богу, наконец-то мы дома!

На стук вышли две женщины, обе статные, румяные и в русских нарядах. Михаэль-Мишка что-то им по-русски растолковал, они засмеялись, глядя на него с истинным обожанием. Это обожание Эрике не понравилось — она лишь теперь сообразила, что белобрысый эллин, не красавец и не аристократ, при всем при этом должен нравиться всем женщинам без разбору, притягивать их, как натертый сукном янтарь притягивает бумажки.

Женщины заговорили, обращаясь к Эрике, и их певучие голоса внушали доверие. Эрика встала, стряхнула с себя руку фрау Герты и выскочила из дормеза прямо в объятия Михаэля-Мишки. Потом она ухватилась за руку своего похитителя и не отпускала, пока не оказалась в уютной комнате. Там лишь она вспомнила, что забыла в дормезе куклу, купленную ей во Пскове. Да и сварливую фрау Герту забыла.

Две милые женщины, которые, как она поняла, были к ней приставлены вместо курляндки, помогли снять желудевое платье, которое в дороге помялось и испачкалось. Обращаясь к Эрике, они повторяли несколько ласковых слов, и одно ей понравилось.

— Голубка, — очень отчетливо сказала по-русски Эрика.

Если бы женщин предупредили, что они имеют дело с совершенно безмозглой девицей, то у них не хватило бы смелости приступить к самым простым урокам. Но они знали только то, что девица развита не более двухлетнего дитяти, а двухлетнее уже осваивает речь весьма бойко.

— Маша, — сказала старшая, показав на себя, и Эрика повторила: «Маша». Вторую, совсем молоденькую, звали Федосьей. Такое причудливое слово сразу выговорить не удалось.

Когда Михаэль-Мишка заглянул в комнату, Эрика приветствовала его русским словом «Михайла».

— Чертовы немцы, — сказал Маше Михаэль-Мишка. — Они ее, поди, ничему не учили. А она не дура! Ее еще можно обтесать. Искупайте ее, попарьте хорошенько, а я в город поскачу, доложу, что привезли. С вами останется Воротынский. Если что — уводите ее в парк, туда, где строят павильон. Ну да Андреич знает, куда ее прятать, сами-то не зевайте…

После чего он обратился к Эрике по-немецки:

— Не скучай без меня, обезьянка! Приеду — сахарного петушка привезу!

— Не скучай, — повторила Эрика.

И ей даже сделалось немного жаль, что скоро она покинет этого человека. Нужно было только вызнать, в какой стороне Санкт-Петербург и далеко ли, а там уж всякий укажет казармы Измайловского полка.