Наследница трех клинков

Далия Трускиновская, 2009

XVIII век. Курляндия. В поместье Карла фон Гаккельна, недалеко от Митавы, обнаружен труп молодой девушки. Одновременно в поместье появляется племянница фон Гаккельна – Эрика. Она просит дядю помочь ей срочно добраться до российской столицы. Вдобавок неожиданно в дом врывается старый знакомый фон Гаккельна, Михаил Нечаев. Он ищет некую сумасшедшую девицу, которая была похищена при рождении у одной знатной петербуржской дамы. Местонахождение девицы недавно выяснилось за большие деньги, и дама требует доставить дочку к себе. Смекнув, что сумасшедшая – та самая утопленница и что разыскивающие не знают ее в лицо, фон Гаккельн предлагает Эрике притвориться «дурочкой», добраться до Петербурга и там уже решать свои дела. Однако его величество Случай распорядился по-своему!..

Глава 3. Путешествие обезьянки (часть первая)

Эрика удобно устроилась в дормезе — Михаэль-Мишка, поместившись туда с ней, сразу же достал теплое меховое одеяло и по-немецки упросил ее лечь. Она, помня, чью роль играет, сперва не понимала, и лишь когда он догадался, уже в полном отчаянии, запеть по-русски «баю-баюшки-баю» и изобразить спящее дитя с ладошками под щекой, соблаговолила послушаться.

Каждый удар конских копыт о сухую дорогу означал — ненавистный барон фон Опперман дальше еще на два шага… на четыре… на шесть…

А церковь, в которой повенчают с Валентином, все ближе, ближе, ближе!

Эрика невольно улыбнулась — все-таки она добилась своего, она едет к жениху! Пусть в одной рубахе с чужого плеча, пусть под чужим именем — но едет. Все это — мелочи по сравнению с ненавистным бароном. И вот сидит напротив, завернувшись в плащ, замечательный человек по имени Михаэль, который будет о ней заботиться до самой российской столицы. Замечательный — потому что и пальцем к ней не прикоснулся, хотя она далеко не уродина. Много ли найдется мужчин, которые наедине с прехорошенькой восемнадцатилетней девицей не совершат покушения, тем более что девица — малость не в своем рассудке и ничего не разболтает?

Теперь главное было — молчать, молчать и еще раз молчать. Скрывать рассудок, показывать видимость бессловесного и безмозглого существа.

Добельн проехали, не останавливаясь, а в Митаву прибыли утром.

Эрика в конце концов задремала и даже видела какие-то невнятные сны. Проснулась она от прикосновения, открыла глаза — и едва не спросила:

— О мой Бог, где это я?

Ее разбудил Михаэль-Мишка. И сделал это очень разумно — прямо перед носом Эрика увидела большой пумперникель, чуть ли не на полфунта, и это был хороший пумперникель — ароматный и бугрящийся от замешанных в тесто лесных орехов.

Она приподнялась на локте. Михаэль-Мишка сразу убрал гостинец подальше. Тогда Эрика села, кутаясь в одеяло. Михаэль-Мишка встал и отступил к дверце дормеза, держа пумперникель перед собой. Эрика догадалась — это он пытался выманить подопечную из кареты без лишнего шума.

Балуясь, она попыталась выхватить из его руки лакомство, но Михаэль-Мишка был ловок. Дразня Эрику гостинчиком, он что-то крикнул по-русски, и дверца экипажа отворилась.

Внизу стоял его молчаливый спутник, чьей фамилии Эрика еще не запомнила. Михаэль-Мишка соскочил к нему и опять помахал пумперникелем. Эрика, одной рукой придерживая на груди одеяло, другой ухватилась за стенку дормеза и поставила на ступеньку босую ногу. Тут же она взлетела в воздух и опустилась наземь, не успев даже вскрикнуть — это спутник Михаэля-Мишки легко извлек ее из кареты.

Было теплое августовское утро, тем более радостное для Эрики, что она душой уже была со своим Валентином.

Дормез, на котором ее привезли, был благоразумно остановлен не у главного входа корчмы, а возле ворот конюшни, которая составляла с корчмой одно здание — крыша у них была общая.

Михаэль-Мишка дал наконец Эрике пумперникель и куда-то отправил своего спутника. Эрика грызла гостинец и оглядывалась по сторонам. Ей доводилось бывать в Митаве, но корчму она видела впервые. Нелепо останавливаться в корчме, имея богатую родню, да и сестра вышла замуж за господина, которому принадлежал хороший дом с садом на берегу Курляндской Аа.

Молчаливый господин привел женщину средних лет, одетую на немецкий лад, и эта женщина ласково, как с ребенком, заговорила с Эрикой, предлагая ей пойти в комнату, где много лакомств. Она принесла новые пантуфли — женские, но немалого размера, — и сама надела их на босые ноги. Эрика вспомнила, что ей полагается невнятно бормотать, и произнесла несколько слов из французского учебника, но так, что их бы ни один француз не опознал.

Комната, где ее кормили завтраком, была наверху. Женщина (Михаэль-Мишка звал ее фрау Гертой и разговаривал с ней на дурном немецком) пыталась кормить Эрику пшенной кашей с ложки, как дитя, но тут уж девушка не выдержала, ложку отняла и поела сама. Потом она бросила ложку на пол и засмеялась. Дядюшка фон Гаккельн одобрил бы это театральное зрелище.

— Она не безнадежна, — сказал по-немецки Михаэль-Мишка. — И у нее веселый нрав. Сейчас, фрау, попытайтесь надеть на нее платье. Иначе придется везти в одной рубахе, а это вызовет лишние вопросы. Вы развеселите ее, поиграйте с лентами, наденьте ее чепец сперва на свою голову. Она же — как обезьянка, она захочет вас передразнить.

Эрика едва сдержалась — обезьянка, надо же! Сам он, этот белобрысый наглец, — орангутан с острова Борнео!

Как всякая образованная девица на выданье, Эрика хорошо знала географию и могла найти в атласе не только Борнео, но и Мадагаскар, и Камчатку. Более того — она знала, где расположены Тобаго, Тринидад и Гамбия. Да и как не знать, если остров Тобаго чуть ли не тридцать лет назывался Новой Курляндией. Как не знать, если твой родной прадед по материнской линии плавал в тех краях на своем фрегате «Артемида»…

Историю Курляндии Эрика не по книжкам учила — эта история жила в семейных преданиях, о ней свидетельствовали портреты и фамильные драгоценности в ларцах с мудреными замками. Другое дело — что к одна тысяча семьсот семьдесят первому году от Рождества Христова Курляндия растеряла былое влияние и былую славу, стала странным государством, из коего умудрился сбежать его собственный законный герцог Петер Бирон и управлял им из-за границы.

Платье, которое приготовили для Эрики, было довольно скромным, желудевого цвета и с розовой отделкой, всего лишь с двумя нижними юбками, но она и такому была рада — не ехать же до самого Санкт-Петербурга в ночной сорочке. Другое дело — переодеться так, чтобы добрая женщина, которую приставили к путешественнице, не заметила под сорочкой пояса с ножом и кошельком. Эрика не позволила к себе прикоснуться, замахала на фрау Герту руками, забормотала невнятное (это были французские неправильные глаголы), а потом подошла к стулу, на котором висело платье, села на пол и стала играть со складками.

Михаэль-Мишка и фрау Герта переглянулись.

— Ну, Бог с ней, пусть привыкнет… хотя нам надо спешить, — сказал Михаэль-Мишка. — Не было бы погони…

Эрику это обстоятельство тоже беспокоило. Родители наверняка послали к старшей сестрице, послали к любезному дядюшке, к прочей родне. Пока вернутся гонцы, пока все окончательно поймут, что невеста сбежала, пожалуй, наступит полдень. Михаэль прав, надо поспешить.

Эрика стала примерять новый чепчик, надевая его вкривь и вкось, потом изучила шнуровку платья. Ее возня была с виду нетороплива, но подгонять девицу с разумом грудного младенца — нелепость, и Михаэль-Мишка пошел прочь. Фрау Герта села к окну с рукоделием, изредка поглядывая на Эрику.

Выждав немного, Эрика накинула на себя платье прямо поверх сорочки и наотрез отказалась снимать. Юбками она решила пренебречь. Когда фрау Герта попыталась стащить с нее платье, Эрика оскалилась и зарычала. Пришлось отступиться.

— Едем, — сказал, войдя, Михаэль-Мишка и показал новый пумперникель, такой же большой и блестящий. — Иди сюда, обезьянка моя, иди сюда… будь умницей, обезьянка, и получишь много таких пряников…

Эрика попыталась отнять лакомство, но Михаэль-Мишка поднял пумперникель над головой и отступал к дверям. Его надо было проучить — и Эрика, порядочная кокетка, сообразила, что тут нужно сделать. Без всякого смущения она подошла к своему похитителю, обняла его рукой за шею, а другой — ухватилась за крепкое запястье. Михаэль-Мишка от неожиданности опустил руку — и лишился пумперникеля. Эрика выхватила гостинец с настоящей обезьяньей ловкостью.

— Ах ты чертовка! — воскликнул он. — Фрау Герта, она ведь не дура, совсем не дура!

— Когда такие девицы приходит в возраст, они могут, не смущаясь, гоняться за мужчинами, — отвечала фрау. — Это они прекрасно понимают.

Возмущенная Эрика запустила в нее пумперникелем.

— Но нам именно это и требуется, — сказал Михаэль-Мишка. — Мало ее выдать замуж, нужно, чтобы она родила. Как же быть? Нужно ее усадить в экипаж…

— А как с ней обращались в доме, где она выросла? — разумно спросила фрау Герта. — Может быть, она знает какие-то слова? Понимает, когда ей приказывают?

Михаэль-Мишка пожал плечами — он, затевая похищение, меньше всего беспокоился, как будет разговаривать с пленницей. Фрау Герту он нанял, зная, что она вырастила собственную дочь, обделенную рассудком, и полагал, будто все несчастные, с кем стряслась эта беда, одинаковы.

Сжалившись над Михаэлем-Мишкой, Эрика одернула на себе юбку и решительно пошла к двери. Догнали ее уже во дворе — она стояла под яблоней и пыталась достать краснобокое яблоко.

— Нет, она не дура, — повторил Михаэль-Мишка. — Она… она — простодушная. А говорить выучится. Ее, наверно, плохо учили — а мы ей толковых учителей наймем! Держи, обезьянка!

Он сорвал яблоко и отдал Эрике.

— Дай, — сказала она очень разборчиво. — Дай-дай-дай…

— Ну вот же — все понимает! Она еще какие-то слова знает, нужно все перепробовать!

И тут Эрика посмотрела ему в глаза.

Она совершенно не желала этого взгляда. Все получилось само — и она изумилась необычной синеве, той самой, которую до сих пор видела только в баночке с акварельной краской ультрамаринового цвета.

Девицу из немецкого семейства, выросшую в Курляндии, не удивить светлыми, почти белыми волосами, в которых на солнце гуляют легкие золотинки, и синими глазами ее не удивить, и острой мордочкой хищного зверька в человеческом образе, мордочкой без возраста, вот разве что бледность Михаэля-Мишки показалась странной — блондину приличествует румянец. Но курляндскому блондину и округлые щеки приличествуют, и пухлые розовые губы. А у этого лицо было — как выточенное из полупрозрачного алебастра, едва ли не голубоватого. И рот — до ушей.

Михаэль-Мишка что-то сказал по-русски, и вид у него был озадаченный. Тут, к счастью, появился его молчаливый спутник — и путешествие продолжилось, только в дормезе вместо Михаэля-Мишки с Эрикой сидела фрау Герта.

Эрике случалось бывать в Риге, и она знала, как проезжают таможню. Чтобы облегчить Михаэлю-Мишке задачу, она притворилась спящей. Какие бумаги он показывал, приплатил ли что-то для сохранения тайны, или же подгадал так, чтобы попасть к знакомому таможенному досмотрщику, — Эрика не знала.

Завернувшись в меховое одеяло, она въехала в Российскую империю, но менее всего думала о делах государственных — она представляла себе, как встретится с Валентином.

Они были хорошей парой — оба живые, бойкие, норовистые, но друг с дружкой наедине готовые на уступки. Они и по возрасту подходили отменно — пять лет разницы. И по росту — Валентин был на полголовы повыше Эрики. И даже по цвету волос — у Валентина они были темные, немного вьющиеся, но не черные, а скорее — как соболиный мех. Эрика уже мысленно приглашала художника для первого семейного портрета — в Санкт-Петербурге должны быть хорошие художники, а не заезжие мазилы. Она видела у знакомых образцовый портрет — сад, кавалер сидит на низкой дерновой скамье, склоняясь к даме, а дама — на траве, роскошно раскинув шелковые юбки, и тянется к кавалеру — может, сказать что-то любезное, а может, для поцелуя, и лица их совсем близко.

Дормез уже катил по дамбе, соединявшей Клюверсхольм с левым берегом Двины. Дальше был наплавной мост, а на том берегу — Рижская крепость. Эрика сделала вид, будто просыпается, и выглянула в окошко. Вся река кишмя кишела судами — от маленьких лодочек и низких стругов до трехмачтовых красавцев. Летом это было обычное зрелище. Дормез неторопливо выехал на правый берег, и Эрика улыбнулась — уж если между ней и проклятым бароном легла такая преграда, как широкая река, значит, не будет больше ни единой встречи!

Дормез и всадники, его сопровождавшие, повернули направо, по маленькому мостику перебрались на ту сторону Карловской заводи и вскоре оказались напротив Карловского равелина, прикрывавшего городские ворота. Въехать в них можно было только через узкую зигзаговидную дорожку через ров и равелин.

Оказавшись в крепости, Михаэль-Мишка первым делом велел ехать к почтамту, который был в двух шагах от Карловских ворот. Там дормез остановился, всадники спешились и пошли узнавать, нет ли на их имя писем. Говорили они между собой по-русски, и Эрика была бы сильно озадачена, услышав их речи.

— Хорошо бы сухая погода продержалась еще недели полторы, — сказал обычно молчаливый спутник Михаэля-Мишки. — Как раз бы доехали до Москвы, а там уж пусть льет.

— С Божьей помощью, Воротынский, — отвечал Михаэль-Мишка. — А что — ведь не оставляет нас Господь своей заботой! Все могло быть куда хуже! А вот управились — да и как ловко управились!

— Типун те на язык, Нечаев. Вот как довезем и сдадим с рук на руки, тогда и скажем: управились! — одернул его Воротынский, который был и старше, и куда опытнее. — Бергман не дурак. Сегодня, я чай, еще будут обшаривать все окрестные кусты и овраги, а завтра догадаются, что дело неладно.

— Но Божья помощь нам в этом деле была, сам знаешь. Как бы иначе мы разведали, что дура-девка сбежала из своей комнаты? А потом — кто, как не Господь, привел ее к мызе Гаккельна? Это не случайно совпало, Воротынский, это — знак!

— Ты, Нечаев, на своих знаках совсем помешался… Гляди-ка!..

— Ого! Вот кого не чаял тут видеть! — и Михаэль-Мишка побежал навстречу господину, вышедшему из дверей почтамта, с криком: — Эй, Пушкин, Пушкин!

Господин, уже повернувший на Господскую улицу, Херренштрассе, остановился. Плечи его вздернулись, как будто он ожидал удара плетью по спине. И удар был, да только ладонью. Он обернулся.

— Ну, не диво ли, что мы, расставшись в Москве, встретились здесь? — спросил Михаэль-Мишка. — Каким ветром тебя, сударь, сюда занесло?

— А ты, Нечаев, что тут позабыл? — вопросом же отвечал Пушкин. — Ты и вообразить не можешь, как я тебе рад, просидевши в этой проклятой крепости два месяца! Колбасники мне осточертели, от немецкой речи у меня уж делаются ваперы в голове и несварение в желудке.

— Так я буду говорить с тобой, пока ты сам не велишь замолчать! Со мной тут приятель мой, Воротынский, знаешь Воротынского?

— Припоминаю, хотя с трудом. Но какого черта ты залетел в эту глушь?

— А ты?

Прохожие, которых на этой улице было немало (она вела от Карловских ворот к Ратушной площади, главному, с точки зрения рижан, месту в крепости), поглядывали на эту пару неодобрительно. Русской речи, по их разумению, место было в Цитадели и в Рижском замке, да и там все больше немецкая звучала.

— Я никак не могу выехать за границу, — пожаловался Пушкин. — Неведомо отчего, мне никак не пришлют паспорта. Скоро два месяца, как я тут обретаюсь и хожу на почтамт так, как канцелярист на службу, — каждый день!

— Позволь… — тут лишь Михаэль-Мишка обратил внимание, что приятель его одет в простой кафтан. — Ты же преображенец! В последний раз, как мы встречались, ты был чуть ли не капитан-поручиком! Какого черта подал ты в отставку?

— Я болен, Нечаев, я не на шутку болен, — отвечал Пушкин. — Мне доктора велели ехать на воды в Спа. Сказывают, там чуть ли не мертвых из могилы поднимают.

На больного, впрочем, этот господин совершенно не был похож. Он не отощал и не раздался вширь, а имел точно такое телосложение, какое приличествует гвардейцу, наезднику и фехтовальщику, возрастом чуть более тридцати лет. Цвет лица тоже был обыкновенный, взгляд темных глаз — живой и бойкий, улыбка — обаятельная.

— Да что с тобой за хворь приключилась?

— Ослабли желудочные фибры, — с неожиданной мрачностью и очень весомо произнес Пушкин. — И приключаются желчные колики. От всего сего даже ноги опухают, а это уж вовсе стыд и срам. Вообрази кавалера моих лет, у которого штиблеты на ногах не сходятся из-за опухоли! Доктора мои сказали: коли хочешь, сударь, еще послужить в гвардии, сейчас же просись либо в отпуск, либо вовсе в отставку и езжай лечиться, иначе доживешь до водянки!

Михаэль-Мишка, услышав этакие страсти, даже рот приоткрыл. Он словно бы примерил водянку на себе со всеми ее прелестями — и ужаснулся.

— Ничего, Пушкин, в Спа отопьешься водами, как покойный государь Петр Алексеевич, вернешься здоровый! — пообещал он. — Там, сказывают, разные источники, и каждый — от своей хвори.

— Там, сказывают, жить негде. И лишь недавно хорошую дорогу от Льежа к Спа проложили. Городишко невелик, но!..

— Но там лучшее общество собирается! — продолжил Михаэль-Мишка. — Ты ведь не женат? Гляди, подвернется французская графиня — так не зевай!

Пушкин усмехнулся.

— От графинь бегать не стану, тем более что доктора мне прописали вести там, на водах, светскую жизнь — конные прогулки, ходьбу и чуть ли не спать на открытом воздухе. Там и в карты, поди, не в гостиных играют, а на лужайках…

— Зато отведаешь знаменитых бисквитов с корицей. Потом отпишешь, точно ли они так хороши.

— Непременно отпишу. А ты-то как сюда попал?

— Исполняю некоторую комиссию. Нужно кое-кого тут встретить и с тем человеком ехать в Москву, — туманно объяснил Михаэль-Мишка.

— В Москву?

— Да. А что ты так на меня глядишь?

— Так ты совсем новостей не знаешь! — воскликнул Пушкин. — Давно ли ты из столицы?

Михаэль-Мишка задумался, считая дни. Получалось около двух недель. И следовало учесть, что они с Воротынским по дороге в Добельн старались не заводить лишних знакомств, беседовали главным образом друг с другом да еще с тем таможенным чиновником, который за мзду устроил, чтобы они въехали в Курляндию и выехали из Курляндии без соблюдения всех формальностей.

— И думать не смей ехать в Москву! Оттуда все бегут, кто только может вырваться, пока не понаставили кордонов.

— Что ты несешь, какие кордоны?

— В Москве чума!

И это было чистой правдой.

Чуму привезли раненые солдаты из Бессарабии — впервые она дала о себе знать в военном госпитале. Врачи подняли тревогу, но Медицинская коллегия им не поверила, да и неудивительно — в коллегии всем заправляли немецкие доктора, а в госпитале трудились русские, вот их грызня и дала себя знать. В итоге чума, дама легкая на подъем и подвижная, перескочила через госпитальные стены и для начала навела свои порядки на Большом суконном дворе, что в Замоскворечье у Каменного моста. Мастеровые, поняв, что дело неладно, разбежались и разнесли заразу по всему городу. Тогда только стали жечь костры в надежде отпугнуть чуму дымом и ударили в набат — с той же целью.

— Черт знает что! — в расстройстве чувств брякнул Михаэль-Мишка, услышав такую гнусную новость. — Как же быть-то?

— Там по тысяче в день мрет, — усугубил Пушкин. — А мне-то каково? Я ведь про брата не известен — выехал он, не выехал? Вот, опять письма не было. А ему и надо убираться прочь — с чумой шутить не след, и формально нельзя по должности — хотя, сдается мне, вся Мануфактур-коллегия давно разбежалась. Хоть бы жену с младенцем догадался отправить в подмосковную или в столицу! Так-то, Нечаев. Приходи ко мне в трактир, хоть за картишками развеемся…

— Может статься, меня на почтамте письмо ждет, — отвечал Михаэль-Мишка, — и мне придется куда-то дальше ехать. А в каком трактире ты стоишь?

— Я в предместье поселился. Как ехать от крепости по Большой Песочной, будет по левую руку деревянная церквушка. Ты, к ней поворотя, увидишь, где извозчики собираются, и там подальше будет трактир. Заходи, право, мы с моим мусью совсем истосковались.

— А что за мусью? — полюбопытствовал Михаэль-Мишка.

— Занятный мусью, к себе в отечество возвращается. Ты когда-либо видал французского попа-расстригу?

Михаэль-Мишка рассмеялся.

— Где ж ты его подобрал?

— На почтамте. Он тоже паспорта ждет. Звать его — Бротар. Парижанин, умница, любезник и франт. Думал, в России молочные реки да кисельные берега. Приехал, лет пять прожил — и затосковал.

— Да оно и понятно — как не тосковать по Парижу. Так ты приходи, Нечаев. Сыграем для развлечения.

— Я, Пушкин, зарок дал — карт в руки не брать, — сообщил Михаэль-Мишка. — Они меня уж чуть до беды не довели, вдругорядь легко не отделаюсь.

— Зарок, ишь ты! Ну, так заходи. Мне делать нечего — я днем по бастионам гуляю, а вечером с мусью Бротаром развлекаемся.

— Зайду непременно.

Они распрощались, и сильно огорченный Михаэль-Мишка отправился на почтамт. Как и следовало ожидать, единожды повернувшись к нему задом, Фортуна сей позитуры не изменила — письма из столицы не было. В тяжких размышлениях он вернулся к дормезу, где ждал его Воротынский.

— Вот только чумы нам недоставало! — и товарищ покрыл хворобу в несколько слоев, да еще знатно отполировал. — Как же быть? Куда эту дуру теперь везти?

— Не знаю! И тут с ней оставаться нельзя! Ну как погоня?

— Но и далеко отсюда уезжать нельзя — должно же быть письмо с распоряжениями! Неужто там не понимают, во что мы вляпались?

— Письмо-то быть должно… Может, в том трактире поселиться, где Пушкин стоит?

— Эй, Нечаев, не пори горячки! — одернул товарища Воротынский. — С ним селиться не след, живо тебя втравит в новую пакость. Или ты не знаешь, кто он таков?

— Знаю. Игрок первостатейный. Ты заметил — он уж не в мундире, а в кафтане?

— Как не заметить! Долгонько его преображенцы терпели. Должно быть, последнюю совесть потерял. А что тебе сказал?

— Что по болезни подал в отставку.

— Да на нем пахать можно.

— На воды в Спа собирается…

— Врет.

— Однако куда-то ж надо деваться?

— В трактир, куда ж еще…

— В Московском предместье поселимся, — решил Михаэль-Мишка. — Помнишь, купец сказывал — там-де русские трактиры, немецкого слова не услышишь? Вот туда нам. А я каждый день буду приезжать на почтамт — должно же быть письмо!

— Там нас, пожалуй, искать не станут, — согласился Воротынский. — Но ежели Бергман сообразит, кто вмешался в игру…

— Как ему сообразить? Ему для того надобно вернуться в столицу и расспросить всех, кто имел к этому делу отношение, хоть и малейшее. Нет, в Московском предместье мы будем безопасны. Фрау Герте все равно, где жить и ходить за девкой. А девке — там тем паче все равно! Будем ее кормить пряниками, куклу ей купим, лошадку деревянную, лент всяких — и будет сидеть тихо.

Они сели на притомившихся коней, объяснили кучеру, что должен следовать за ними, и покинули крепость через Карловские ворота.

И через четверть часа оказалось, что оба были правы, и Михаэль-Мишка, и Воротынский. Первый — утверждая, что сам Господь им помогает, а второй — беспокоясь, что Бергман, кинувшись в погоню, первым делом станет искать похитителей в Московском предместье.

Здраво рассудив, что огромный дормез незачем таскать за собой по всему предместью, они оставили его на берегу, меж двумя недавно выстроенными амбарами, и поехали искать себе пристанища. В первом же трактире они и услышали от бабенки с метлой, наводившей порядок у крыльца:

— Ой, а не вас ли, господа хорошие, тот немец домогался? Скачите по Московской, догоняйте своего приятеля!

— С чего ты взяла? — спросил Воротынский.

— А он говорил — двое, один молоденький, беловолосый, другому лет под пятьдесят, и по роже видать, что выпить не дурак! И оба — конные!

— Взял след… — прошептал Михаэль-Мишка. — Надо было поскорее из Митавы убираться, подхватить там нашу фрау — и в Ригу, а не устраивать целую дневку!

— Спасибо тебе, голубушка, — сказал бабенке Воротынский. — Коли вернется — передай ему, что мы будем искать себе приюта у Благовещенского храма.

И, развернув коня, послал его вперед крупной рысью.

— А что, тут есть Благовещенский храм? — спросил, догнав товарища, Михаэль-Мишка.

— Должен быть. Или тут не русские живут?

— Куда ж нам податься?

— Одну ночь можно и в гостях у Пушкина провести, — решил Воротынский. — А завтра — будет день, будет и пища. Найдем убежище! Бергман ведь не знает, что нам тут ждать письма. Помечется, помечется — и поскачет в столицу с донесением.

— Не только ждать, но и самим отправить… — начал было Михаэль-Мишка.

— Нет. Мы и на почтамт будем кого-нибудь подсылать. Там не ангелы трудятся — за пятак твое письмо Бергману отдадут с превеликой радостью.

— И то верно…