Дом с розовыми наличниками. История про странных обитателей

Владимир Зангиев

Роман о сумасшедшем доме. Написан в стиле сюрреализма. Это психологическая мелодрама. Герои произведения – обитатели странного дома. Повествование ведётся от лица одного из персонажей – Поэта, а посему изобилует приведёнными в тексте стихами. Ещё на страницах присутствуют вставки политического, исторического, философского содержания, напечатанные другим шрифтом, в которых проявлена позиция автора на бытующую действительность.

11.Осенняя грусть

Занавесочку качнул ветерок…

За окном царит осенняя грусть,

будто чувства заточили в острог

лишь доносится извне: шасть да хрусть.

Шмыгнул рыжею лисицею день

в подворотне, заметая следы.

Туча в небе разлеглась, как тюлень

в окружении привычной среды.

Уползает солнца влажного спрут

за черту береговой полосы,

и уносится волнами труп

дня, забрызгавшего чёрным усы.

На рассвете новый мир отворит

дверь в грядущее для праведных дел, —

лишь звезда на небосводе сгорит

перед тем, как улететь в запредел.

Что-то странное происходит с Магистром когда наступает осень. Лишь только стриж Маркус отщебечет прощальную песню и, наговорив всем кучу любезностей, быстро обратится в уменьшающуюся точку, которую вскоре и вовсе поглотит небесная лазурь, — Магистра охватывает неодолимая страсть к музицированию. Охваченный вдохновением, трясущимися руками он собирает вокруг себя ноты и заплетает их в замысловатый узор музыкальной композиции.

Правда, музыки мы так никогда и не слышали, но Магистр утверждает, что звучащие мелодии великолепно-божественны. Но иначе и быть не может, ведь наш Магистр, слагая мелодию, берёт ноту от солнечного луча, нанизывает на неё ноту шуршащей кленовой позолоты, добавляет полтона весёлого ветра, для уравновешивания звукоряда выпрашивает у Мальвины пару хрустальных горошин, хранящихся всегда в её цветастом кармашке и так до тех пор, пока не добьётся нужного звучания. Багровый от неимоверного напряжения, с пересохшими потрескавшимися губами и дрожащими от возбуждения руками, он весь во власти вдохновения.

— Амплитуда колебания сердца у меня увеличилась в десять раз! — убеждённо восклицает возбуждённый Магистр, прикладывая дрожащую ладонь к левой стороне груди.

Тем временем грустнооранжевохрупкие, разномастнодождливокричащие, ржавоскрипучепечальные, гулкопронзительномокрые звуки разносятся по сторонам. Место творения композитора напоминает беспорядочный хаос. Он то крепко трясёт ствол дерева, долго прислушиваясь к грустной мелодии осыпающейся листвы, то собирает в кулёк из газетного клочка шелест засохшей травы, а то в серой свинцовости тучи скрупулёзно выискивает звонкую ноту искрящейся дождинки.

Магистр истерзан осенней грустью. С него прямо стекают потоками аккорды мятущихся чувств. Лицо печально морщится, словно увядшее до срока яблоко, а фигура понуро изгибается то ли в виде скрипичного ключа, то ли вопросительного знака.

— На меня давит тяжёлый небесный купол. В воде он гораздо легче. Пойду отдохну в пруду, — озабоченно молвит маэстро и направляется к тихой застоявшейся воде. Его выпроваживает из пруда только нагрянувший мрак и, словно застигнутый врасплох в чужом жилище, обескураженный Магистр понуро влачится восвояси. По его мрачному виду можно сразу понять, что мелодия осени сегодня не сложилась в гармонию.

— Последний день Помпеи! — стонет в отчаянии он, скребя крючковатыми пальцами потную матовость собственной плеши. — Я погибаю в обломках обрушившейся симфонии.

— Это всё предрассудки, — сочувственно возражаю я. — Просто терзающий вас внутренний конфликт не нашёл своего разрешения в музыке. Вот у Фрейда сказано, что личность, спасаясь от поражения идиосинкразией, обретает себя в творчестве. Следовательно, для вас важен сам процесс творчества, но никак не конечный результат.

— Ну не скажите! — упорно оппонирует творец. — Разумное существо посредством мысли воздействует на материю, в результате чего эволюционирует космос и из хаоса образуются формы. Идея «мира, который должен быть построен» — есть эманация Разума Демиурга. Соотношения этой идеи к формам проявления являются законами природы. А этими формами являются время, пространство и причинность. Через время и пространство я пытаюсь свою идею воплотить в одном из бесчисленных проявлений. Только и всего.

— Идея, исходящая от разума и облачённая в материю, начинает действительное существование, — согласился я. — Но абстрактность жизни не есть ли подтверждение того, что совершаемое действие под влиянием побуждения, возникшего вследствие некоего смятения чувств, не управляемых сознанием, исходит от фатальной неизбежности, предопределённой судьбой?

— Возможно это так. Но для подтверждения необходимо вывести закономерности, которые пока что нам не известны. Генезис, приведший к определённому явлению должен быть подвержен всестороннему анализу.

В глазах Магистра мерцает мятежный огонь, зажжённый от пламени осени.

Маэстро сворачивает новый газетный кулёк и принимается озабоченно собирать разбросанные вокруг звуки. Проходя мимо тумбочки, на которой находится журнал регистрации умных мыслей, он на мгновение задерживается и смахивает в свой кулёк отражение осеннего пламени, вспыхнувшее на червонно-золотом колечке.

Там временем на коричневом саквояже пришельца Феди весы, оценив незарегистрированную в журнале, но проскользнувшую в голове Магистра Осени мысль, уверенно перевесили правой чашечкой, установив бесспорное превосходство разума над безрассудочной деятельностью мозга. А в журнале отпечатался звук неповторимый и нежный, сорвавшийся с безмолвных уст грустного Магистра (хотя Федя сказал после, будто кто-то оставил среди страниц мокрое жёлтое пятно).

Злобные щупальца молний

город схватили за горло…

Трепетом души наполнив,

хлёстко вгрызались свёрла

струй дождевых холодных

в спины домов понурых.

Посредством условий погодных

вскрылся характер хмурый,

в сущности, скверной природы

мира страстей и страданий.

Мятежная смена погоды

сопутствует духу метаний.

Сложный процесс созиданья

конфликтностью форм бытия

являет предмет испытанья

либидо, — так чувствую я.

* * *

Федя достал из своего саквояжа внушительную по объёму книгу в потёртом кожаном переплёте. На обложке крупной арабской вязью было выведено «Ал-Хови» («Объемлющий») и рядом помельче — имя древнего персидского мудреца-философа «Абубакр Мухаммад ибн Закария Рози».

Бывший провизор погрузился в изучение премудростей древнего манускрипта. Давно замечено, что несмотря на многократное перечитывание труда, каждый раз чтец находит в нём всё новые понятия. Глубина содержания трактатов, стало быть, совершенно бесконечна. Книгу можно открывать на любой странице и всё равно там найдётся ответ на терзающий вопрос. Там содержится лишь то, что ты желаешь прочитать в настоящий момент. Бесконечная череда смыслов меняется, усложняясь соответственно интеллектуальному развитию читающего. Значит «Ал-Хови» не сеет разумное, доброе, вечное, но предоставляет право заинтересованному читателю самому пожинать плоды собственного же развития.

Итак, обладатель старинного манускрипта погрузился в бесконечность изложенных в нём понятий.

…Спустившись по запутанному лабиринту коридоров в сырое подземелье, Федя очутился в тесном и тёмном помещении, напоминающем склеп. Тускло мерцающая свеча не освещала вокруг, но ослепила глаза. Зрению необходимо было некоторое время, чтобы привыкнуть к мраку.

— Ты обратил внимание насколько я терпелив? — донёсся дребезжащий старческий голос и из глубины комнаты чёрная ломкая тень метнулась по потолку. К провизору не спеша придвигался безобразный Горбун. Вскоре стало возможным вблизи разглядеть его уродливую внешность. Его изрядно помятое платье обильно измазано глиной, жиденькая козлиная бородка таит избыток скрытого сарказма и только зелёные зрачки излучают изумительно таинственный живой свет. Если бы не дребезжащий старческий голос и жалкий вид убогого уродца, Федя мог бы и испугаться.

— Я не стремлюсь торопить события дабы форсировать развязку, — пояснил Горбун.

— Какую развязку? — спросил пришелец.

— Каждый находит свой смысл, достигнув предельных глубин. Но в Книге лишь я один изведал глубины до самого дна.

И только тут гость заметил у стены стеллажи со стопками книг. Все они были похожи на ту, что держал в руках странный Горбун.

— О! У вас так много книг! — искренне изумился Фёдор. — Но отчего все они так внешне похожи?

— Это не столь существенно. Главное различие в том, что для каждого человека мною написан его персональный трактат, — с гордостью молвил Горбун.

Запах спёртого воздуха в книгохранилище действовал одурманивающе. Плесень и ладанный дух напоминали о прожитом времени. Уродец замер надолго у книжной полки, казалось, он совершенно забыл о присутствии постороннего.

— А это твоя! — громко воскликнул вдруг старец. — Она ещё не дописана. Видишь, здесь надпись «Ал-Хови»?.. Многие главы ещё предстоит написать. Новые смыслы ты ещё откроешь себе. Можешь идти и читать, постигая её.

Последние слова Горбуна гулко отозвались в мрачном помещении и словно укатились по лабиринту коридора. Старец удалился во мрак. Слабое пламя свечи не позволяло детально разглядеть его в комнате, но шорох пера по бумаге напоминал о присутствии Горбуна, который продолжал прерванное занятие. Много позже Федя сообразил, что в бесконечности понятий «Ал-Хови» можно разобраться только с помощью самой этой книги. И однажды в долгих поисках смыслов он натолкнулся на одно откровение, из которого понял лишь это:

…безысходна неизбежность,

повелитель судеб — рок.

Допускается погрешность

лишь на кротость и безгрешность.

— Вникни в смысл этих строк!

Лета тройка укатила,

отзвенели бубенцы.

Лишь дымят костров кадила,

заслонив от нас светило.

…Ржут печально жеребцы…