Тайна с глазами, полными любви

Василий Дыш

У нее есть имя, но ее нет.У нее есть тело, но ее нет.У нее есть жизнь, но ее нет.Такие условия ей были поставлены для беспрекословного выполнения.Она Тайна, она есть, и у нее есть любовь.

Глава 2

Отец забрал Рами в свой дом, в другую страну, где жила настоящая семья отца. Перед ней были поставлены определенные правила поведения, которые остались на всю ее жизнь, очень строгие правила. Она поклялась, что будет их выполнять, раз это от нее требуют. Быть сокрытой от всего мира, в тайне своего рождения и родства. Папа был на вершине карьеры. Ему нельзя было допустить ни малейшего компромата на себя. Ни пятнышка на свой официальный статус. Никогда, ни при каких обстоятельствах вне круга семьи она не имела права называть его отцом.

Воспитанием ее занялись кто угодно, но не родной папа, которого она называет так всю жизнь. Отец каким-то необъяснимым допущением позволил ей жить в своем доме, вернее, со своей женой, матерью их сыновей.

Даже не придумать слово, которым имеет право папина жена называть ее — дочку своего мужа от другой женщины, живущей теперь в их семейном доме. Постоянное напоминание о позоре. Об измене. У них росли двое наследников, настоящих сыновей.

Конечно, тайну не смогли удержать от всех. Но для полного прикрытия ее возникновения «вдруг» было договорено, что она приемная дочь от неизвестных родителей двоюродного брата папы. Если лишь задуматься о хитросплетении этого статуса, то начинает болеть голова, но так они решили для позволения ей жить дальше. Что там и как происходило на самом деле, она не знала и не интересовалась из-за своей малости.

Она прожила в семье этой женщины, жены отца, два года. До сих пор вспоминает это время. Не сказать, что ее любили, — так, принимали как должное, за ошибку папы, за которую папа был достойно наказан, наверное, мужеством той женщины, принявшей падчерицу в свой дом.

Как они уживались в том доме? По-всякому бывало. Мачеха и любила падчерицу, и нет. Рами пыталась быть незаметной. Иногда, когда мачеха была не в духе, чем-то разозлена, может быть, и размолвками с мужем, женщина кричала в сердцах маленькой девочке, вдруг подвернувшейся под руку:

— Уйди отсюда, скройся! Не напоминай мне своим лицом лицо твоей матери!

И маленькая Рами исчезала, выжидая, чтобы конфликт прекратился, ведь это единственная ее родня, ее дом.

В их огромном доме был подвал — кладовая. В ней хранились запасы еды. Там было темно и уютно. Рами проводила много времени в подвале, отправляя сама себя в ссылку в свое тайное убежище. Ее уголок, где она никому не попадается на глаза и не вызывает собой скандалы, возникающие именно из-за ее существования в мире тех, кто наверху. Там, в подвале, она была защищена от всех невзгод — так ей представлялось.

В полумраке кладовой горой лежали мешки с рисом. Она расковыривала один верхний с крупой, сооружала из других мешков, расталкивая их по сторонам, некоторое подобие уютного гнездышка для себя. Устраивалась поудобней, включала тусклую лампу и читала книги.

Она любила читать. Ведь в книгах было совсем иное, чем в ее жизни. В книгах была мечта и правильное поведение героев — иначе про них не писали бы авторы. Так она думала, проводя много времени за своими любимыми занятиями — чтением и рисованием в темном своем убежище. В попытках уйти, хоть на время, от невзгод, которые ей могли принести взрослые. Пыталась понять мир вокруг нее, осознать свое место в нем, таком неизвестном и таком жестоком. Она видела это в нелюбви к себе от взрослых.

А наверху искали ее для каких-то своих надобностей и спрашивали:

— Где Рами?

— Купается в рисе, — отвечала мачеха.

Но никто ее не тревожил там, в гнездышке маленькой девочки, одной на целом свете. Она читала или разговаривала сама с собой и с мамой. С Аллахом. Это для нее были одинаковые адресаты своих печалей и обид. Ведь и Он, и мама где-то там, наверху, в небе, по которому бегут облака. Но чаще всего она просто плакала в уютной темноте и тишине подвала. Без свидетелей. Она была сильной, уже тогда, духом своим, но она была лишней для всех. Накопленным обидам не разрешала выйти из нее в виде слез перед ними — теми, кто ее окружал стеной презрения и злости. Позволяла выйти из души накопившемуся лишь там, в подвале, где никто не увидит и не услышит, где она наедине с самым дорогим для нее.

Она любила свой подвальчик — так она называла его ласково, конечно, про себя. Ведь никто никогда из взрослого мира не спускался вниз. То ли не хотели тревожить и уважали ее право на уединение, то ли просто им было неприятно общество виновницы и постоянного напоминания о нехорошем, умалчиваемом поступке отца. Ее просто оставляли в покое — пусть будет где угодно, лишь бы не видеть и не слышать.

В подвале было единственное маленькое окошко. Под самым потолком на одной из стен. Света из него не хватало для освещения, но Рами научилась не бояться темноты. Для чтения и рисования хватало лампы. Часто после прочитанного в книге, которое требовало осмысления, в эти паузы ей хотелось заглянуть в окошко, то самое, недосягаемое. Еще раз кинуть взгляд на тот мир, из которого она пытается спрятаться в себе, в уюте подвала и одиночества, может, сравнить его с тем, о чем она только что прочла в книге. Окошко было высоко — не дотянуться. Тогда она ставила друг на друга два старых стула, ножками на края, и осторожно поднималась по этой лесенке к свету из окошка. Она вытягивалась на носочках ног, тянущимися вверх тонкими ручками пыталась удержаться за стену и маленькую полочку под окном.

В окне было стекло, закрытое, мутное, но она видела кусочек неба! Свет из окошка попадал ей на лицо, освещал пальцы. Рами смотрела вверх и разговаривала с мамой. Мама где-то обязательно там — в бесконечной синеве. Конечно, мама стала ангелом и наблюдает за своей любимой дочкой, пусть даже спрятавшейся в подвале. Они слышат и видят друг друга, когда дочка стоит, балансируя на шаткой пирамиде из стульев, высоко от пола, но далеко от неба с мамой.

Всегда, когда она стояла под окном, оттуда лился очень яркий свет, свет дня — особенно нежный. Ни деревьев, ни каких-то зданий не было видно из окошка, только небо. Мама смотрит на нее оттуда и утешает, говоря своим родным ласковым голосом слова, которые ей уже давно никто не говорил:

— Доченька, я с тобой, я тебя люблю, мы вместе.

И текли слезы, не выплаканные наверху, среди ее опекунов, ее семьи, которая и не семья вовсе. Разве что папа, очень занятый на своей непонятной работе? Что за работа у отца, то было ей неведомо — она не интересовалась. Ей не позволено ничего знать более, чем до нее доводили взрослые.

Мама слышала, переживала о доченьке. А дочка слушала ее ответы, советы, утешения. Ласковые слова мамы. И хотела многое рассказать.

Рассказать о невзгодах. О недружелюбии братьев. О тщательно замаскированной, но все-таки, как кажется ей, любви папы. Она тоже его любит, но ей запрещено выражать чувства к отцу. Лишь принятие подарков, которые совсем ей не нужны. Даримые как-то стеснительно, лишь как символ мнимого внимания и напоминания, что она, его дочка, тоже живет. Говорить об ограничениях, которые папа считает оправданными. Рассказать о том, как упала с лошади, которая вдруг взбрыкнула и понеслась. Разбила коленки — сильно разбила до крови, но поднялась сама. Сжимая зубы, но не от боли — от стыда за неудачу, — гордо распрямившись, принялась успокаивать ту самую лошадь, не обращая внимания на кровь, струившуюся по худым девичьим ногам на желтую пыль и песок. Девочка видела плохо скрываемые усмешки на лицах братьев, стоящих тут же и как бы ищущих в ее побледневшем лице хоть капельку горя, чтобы утешить свое тщеславие. Она была очень гордая и защищала саму себя гордостью. Ни слезинки тогда. Нельзя тогда — в окружении ее недругов, которые выполняют роль надсмотрщиков, постоянно своим присутствием напоминающих ей о ее «вине». И она слышит их гадкие разговоры о ее умершей маме, специально сказанные громким шепотом.

Досада сыновей на своего отца за измену маме выходила своей ненавистью на сестру по отцу в виде насмешек и мелких провокаций. Ведь на ту лошадь не сел ни один из братьев, зная, что лошадь чем-то возбуждена и непокорна, но она все равно села на лошадь, чтобы доказать — она их не боится!

Вдруг стулья под ней зашатались от неловкого движения, и она полетела вниз с верхотуры. Больно ударилась об пол, ушибла сильно руку, но она не кричала от боли — не хотела, чтобы ей запретили бывать в ее подвальчике. Поднялась наверх сама, в ссадинах, прижимая обездвиженную руку к груди. И книгу — она никогда не оставляла книги свои в темноте.

То, что сломала правую руку, ей не принесло какое-то неудобство, ведь ее левая — она такая же умелая, как и правая, вот когда пригодилось ее «проклятие».

Детские кости быстро срастаются — рука вновь стала послушной. И Рами опять, спустившись в подвал, ставила стулья в пирамиду и тянулась к окну. К маме. И небу.

Однажды вдруг из ослепительного света от окна она увидела пушинку, плавно опускающуюся к ней прямо на ладошку, подставленную под это невероятное чудо. В подвале! Пушинка! Но окно закрыто, в нем стекло! Пушинка искала ее! Летела к девочке и легла удобно, на дрожащую от ощущения волшебства протянутую ладонь девочки. Она боялась выдохнуть, чтобы не исчезло это чудо. Это от мамы! От нее! Она там, тут, здесь, со мной!

Она не знала, что это за пушинка, как она оказалась в подвале, но точно верила, это знак от родной мамы — самого важного человека в ее детской жизни тогда. Это пух из крыла ангела, в которого превратилась мама. Мамина частичка.

Рами сохранила эту пушинку в книге, спрятав ее между страниц. Часто открывала свою тайну и чуть-чуть притрагивалась к своей маме, подушечками пальцев, затаив дыхание. Мама подала ей знак!

Впоследствии, при множественных переездах, эта книга с пушинкой, посланной мамой, затерялась. Но она всегда держит в памяти этот случай и помнит ощущения от прикосновений мамы.

Рами научилась жить сама. Без родительской любви и ласки. Заботой она была окружена, но не той душевной, которая есть в семье. Редкие встречи с отцом, при которых ей было запрещено выражать свои дочерние чувства. Всегда рядом был кто-то из настоящих детей.

Братья всячески выражали к ней свое неуважение. Придирались по пустякам, по поводу и без. Указывали ей на ее ничтожество, на огромную пропасть по отношению к ним. Разве что не били пока. Так как она все-таки была единственная их сестра, пусть лишь со слов папы, то они пытались оказать ей свое покровительство. Там, в ее стране, так принято, братья опекают сестер — мужчины же. Назойливость этой опеки она ощущает всю жизнь. Постоянное наблюдение и проверки, невозможность побыть одной или ограничение в выборе общения с кем-либо вне дома.

Так и жила Рами в тягостной атмосфере настороженной печали.