Хромоногая правда. Страшная история для взрослых детей

Борис Георгиев

Две недели в доме на берегу реки, что может быть лучше? Там заповедный лес, озёра, соединённые протоками старицы. Можно гулять пешком или на лодке, пить чай на веранде с видом на реку – а платить за это не нужно! Но верно ли, что не придётся расплачиваться? Правду ли говорят, что в иле омутов таится речное лихо? Тс-с! Тихо, тихо. Не будите, иначе придётся остаться навсегда. Стоит только коснуться воды…

II

Таксёр всю дорогу развлекал меня политическими рассуждениями, я помалкивал, чтобы трепло это нас не угробило в запале дискуссии, лишь изредка позволял себе вклеить междометие — осмотрительно, потому как очень скоро потерял нить и не хотел репликой «да-да, конечно!» подписаться под какой-нибудь гадостью. Таксисту не нужен был собеседник; кажется, и без слушателя легко обошёлся бы, политика лезла из него сама собою, лилась сквернословным потоком, как из ополоумевшего радио. Кажется, сам не понимал, что несёт. Впрочем, раз или два всё же извинился перед Лидкой за особенно крепкие выражения — почём зря. Спала она. Пока я забрасывал баулы в багажник, основательно устраивалась на заднем сиденье, точно не час езды нам, а десять. Всё ещё дулась на меня за то, что не сказал заранее куда везу, поставил перед фактом. «Коропово? Это где?» «Бывший Коробов хутор, село Задонецкое. Не слышала разве?» «Слышала. Туда не поеду» «Почему? Там река. Донец. Понимаешь, дом прямо на берегу. Красота! Надо ехать, я обещал» «Не хочу, и всё». Чем больше упиралась, тем больше я настаивал, пытался дознаться: «В чём дело? Почему? Чем тебе не нравится Коропово?» — и чем больше выспрашивал, тем больше она злилась. На меня или на себя — не знаю. Поехали из чистого упрямства, это надо отметить. Сам я тоже чуть было не отказался, когда Рахим поведал, где его дача распрекрасная — в Коропово, неподалёку от моста, Монастырская семнадцать. «Первая линия, старик! Прямо на берегу!» Меня как водой окатило, когда вспомнил ржавые колонны мостовых устоев, заросли осоки, ряску на тёмной воде озёр, но я подумал: «Вот новости. Столько лет прошло. Выходит, до сих пор мною вертят как хотят? Ну нет. Вообще интересно глянуть, как там всё теперь, да и Лидке отдохнуть надо от аквариумов, террариумов и серпентариумов — поближе к открытой природе. Коропово именно то, что нужно». Подумавши так, дал себя уломать, взял у Рахима ключи, выслушал наставления как что включать, щедро пересыпаемые славословиями в адрес несравненной дачи, где предстояло нам с Лидкой провести две недели. Рахима она невзлюбила с первого взгляда — лгун, мол, предатель. Многие так о нём говорят, но я его давно знаю. Ничего особенного, обыкновенный жулик, каких много. Сам понимаю, что охи, ахи и причмокивания, коими сопроводил дачный панегирик, неискренни, но копаться в этом не хочу. Кто другой пусть разбирается, где торгаш врёт просто по привычке, а где умышленно, с прицелом выгодно предать. Плевать мне. А Лидка вот даже слово «предательство» выговорить нормально не может, до того ей противно. Отчасти поэтому я и не сказал заранее ничего про рахимово предложение, а больше потому, что хотел сделать жене сюрприз. Две недели вдвоём у реки! Мальчишки пусть резвятся в спортивном лагере, им папа с мамой ни к чему, только мешали бы. Тёмка ещё туда-сюда, а Димка тут же и забыл про нас, погрузившись в автобус. Одному четырнадцать лет, другому пятнадцать — а какая огромная разница! Помнится, сам я… но у них теперь всё иначе, как они думают. «Братья-волчики» — так их обзывают. Ещё «ильичи» — по отчеству. Это я вижу огромную разницу, посторонние наших погодков принимают за близнецов. Лидка всё удивляется, в кого такие бандиты? Я-то знаю, а ей ни к чему. Жаль, не было у меня брата вроде Димки или Тёмки. Как раз в их возрасте… Ладно, дело прошлое. Не хватало им в такую же историю вляпаться. Как они? Позвонить? Нет, пусть Лидка.

Только я повернулся разбудить жену, чтоб звякнула детям, как всем телом и прикушенным языком ощутил — приехали. Дурацкий ухаб. Кое-что никогда не меняется, три десятка лет тому, когда рейсовый пазик подбросило на этом самом ухабе, я тоже прикусил язык и выслушал, что водила думает про местные дороги. Раскатистая громоподобная брань, современному таксёру такое не под силу, кишка тонка. Занятный был водила, всё делал со вкусом, шумно. Со скрежетом остановил разболтанный сарай на колёсах; рявкнул на бабулек с торбами, чтоб спрыгивали быстрее, ворча потянулся к рычагу передней двери — интересная такая шарнирная штуковина, метра полтора поперёк салона — и дверь за бабульками захлопнул так, что тут бы пазику и конец пришёл, не будь тот привычным к подобным выходкам. Одно слово — шоферюга. Грубиян, а перед мостом остановился — пропустить встречного. Надо сказать балаболу, сам не догадается.

— Остановите, пожалуйста. — попросил я.

— Укачало?

Я обернулся. Лидка хорошо вздремнула, пробудилась от встряски, потягивалась, видно было — не вполне понимает, где находится.

Машина съехала на обочину, к развалинами остановочного павильончика.

— Нет, всё в порядке, — ответил я, уразумев, что таксёр опасается за чистоту салона. — Там мост. Узко, не разминуться, если встречный.

— А, вон вы о чём.

Он открыл дверь, вылез, выставив одну ногу на дорогу, и глянул поверх крыши своего шикарного драндулета. Я тоже решил выйти, размять ноги и осмотреться, раз уж всё равно остановились. Спросил: «Лид, не хочешь подышать? Отсюда реку видно, мост». Не стала выходить, снова надулась как мышь на крупу. А я огляделся. Шлагбаум убрали, мост не тронули. Всё такой же узкий.

— Зря остановились, нет никого. Вы говорили, от моста езды две минуты?

— Нам торопиться некуда, — сказал я.

— Как знаете, счётчик тикает.

Тихо как, подумал я.

Слышно было, как кто-то на том берегу тюкает топором. Заунывный зуд справа. «Кто-то идёт моторе от излучины к мосту. Голоса. У воды дальше слышно».

— Сорок минут от города, и вдруг такая глушь, — сказал таксёр. — Я бы тут с тоски окочурился. Чего здесь вечерами делать? Нету же ничего, жизни нету.

— Тут вся жизнь на реке.

Как бы в подтверждение моим словам зуд лодочного мотора прихлынул, голоса грянули хором песню. К мосту шёл моторный понтон, крытый полосатым тентом, на нём толпа гуляк орала нечто невразумительное a-cappella.

— Разве это жизнь? — спросил таксёр.

Я не нашёлся с ответом, махнул рукой: «Ладно, поехали», — и минут через пять мы были на другом берегу, у неперелазного тына с богатырскими автоматическими воротами.

— Сюда заезжать? — с большим сомнением осведомился таксёр. Видимо не смог совместить мой затрапезный вид с таким забором. На табличке «Монастырская, 17», вроде сюда. Ничего себе у Рахима дачка. Разумнее было бы проверить сначала, подойдёт ли к замку ключ, но я счёл за благо расплатиться и отпустить болтуна восвояси. Пусть думает что хочет, в другой раз, быть может, не станет судить о людях по одёжке. Выгружая наши баулы в придорожную траву, он пожаловался Лидке: «Разве это жизнь? Нежить», — и с этим уехал.

— О чём он? — спросила Лидка. — Кого нежить?

Я тоже не понял, к чему нелепая сентенция про жизнь и нежить, решил, что таким образом высказано было отношение к дачникам вообще и к голосистой понтонной компании в частности, но Лидке ответил:

— Кого он станет нежить — его личное дело. Я — тебя.

— Оставь, Илья. Хватит, поставь меня. Прямо на улице! Фу-уф. Ты уверен, что приехали куда надо?

Она отвлеклась — исправляла лёгкий беспорядок в одежде, а я, втихомолку радуясь, что с обидой лидкиной за моё самоуправство, кажется, покончено, разбирался с ключами. Брелок оставил в покое — опасаюсь всяких механизмов вроде автоматических ворот — искал на калитке пятачок, куда требовалось приложить чип-ключ. Нашёл, приложил, выслушав замочный писк, сказал: «Вот теперь я уверен, приехали», — и отворил калитку. Лидия вошла первой, вернее собиралась войти, пока я примеривался подхватить оба чемодана одной рукой, но что-то ей помешало.

— Что там?

Калитка полуоткрыта, Лидия наклонилась подобрать какую-то сложенную вдвое бумаженцию. Развернув сказала:

— В дверь сунули. Записка. А я думала, счёт за что-нибудь. Ну-ка…

Я хотел попросить её, чтоб не читала, очевидно же, что не нам адресовано, но она прочла вслух:

— Вернулся? Обживайся в аду.

— Что?! Ну-ка, дай.

Дурацкие шутки, подумал я. Кто-то тут невзлюбил Рахима. Детская выходка. От руки, но буквы печатные. Странно. Почему-то каждое слово с новой строки и с большой буквы.

Вернулся?

Обживайся

В

Аду!

«Вова», — составилось из заглавных букв.

— Что такое, Илья? Что с тобой?

Я отёр лоб рукой, в которой записка, подумал: чепуха, совпадение просто. Или это подпись? Владимир — не такое уж редкое имя. Какой-нибудь местный Вован подписался таким экстравагантным способом. Что ж, это делает ему честь. А если всё-таки обращение? Как Рахима зовут? Смех и грех. Не знаю. Рахим и Рахим, все его так величают, даже секретарша. Это что же выходит, кличка? В любом случае я ни при чём.

Я смял записку, поискал куда выбросить, но ничего похожего на урну поблизости не было. Пришлось сунуть в карман. Вот так приветствие: добро пожаловать в ад! Обживайся, Вова.

— С тобой всё в порядке? — переспросила жена.

— Да! — выдохнул я. — Чего-то голова закружилась.

— От свежего воздуха. У меня тоже. Срочно надо к выхлопной трубе, это я тебе как дистоник дистонику рекомендую. Брось чемоданы, потом заберём, ничего с ними не станется, пусто же, ни одной собаки.

Всё же я занёс баулы во двор и с большим удовольствием запер калитку. Пусть в записке и не обо мне речь, лучше чтоб между нами и автором был хор-роший такой забор. Лидка права, нет у Рахима собаки, есть всякая электроника. Сигнализация, камеры, ворота автоматические вместо привратника, но враги, если судить по записке, из мяса и костей. Зато у соседей собаки имеются.

Собаки перелаивались вдалеке и поблизости и где-то под горой и за рекой охрипшим басом: «Бов! Ов! Бов-вов!» От их тоскливого брёха по другой какой-то причине мне было не по себе. Я поёжился. Почему стемнело? Даже цикады умолкли. Утро же, только что солнце шпарило. От реки что ли тянет сыростью? Встряхнуться надо. Я потащился следом за Лидкой к дому, слушая восторженные комментарии: «Хорошо! Хорошо, что газон не стрижен, мягко. Это что тут? Ага, терраса. Зачем с этой стороны? Лучше бы там, с видом на реку. Вход здесь? Вот так дверища! Нет, в дом не пойдём, это успеется. Я хочу… Ага, вот по этой дорожке. Пойдём, Люшка. Хочу посмотреть. Ты обещал вид на реку, но пока что… Ох. Тут розовый куст. Осторожно, он хватается. Говорю, ты обещал вид на реку, но пока что… О-о! Вот где настоящая терраса! Это я понимаю. Шезлонги тут есть? Обязательно должны быть. Нет, не ищи, после. Смотри, с террасы вниз тропинка. Там мостки? Туда можно? Илья… Я…

Голос у неё сломался.

Я взял её за руку. Дрожала и была холодна. Нервничала Лидка. Не начался бы у неё от избытка чувств приступ. Хорошо, что я рядом. Когда с нею это случается, надо обнять, не выпускать, уложить в постель, лечь рядом, чтобы согрелась и смогла уснуть. Когда с нею такое — трясёт её, бормочет невнятно, холодная становится, как ледышка, — я знаю что делать. В первое время приступы меня пугали, но скоро привык и научился пресекать на корню. Вот как сейчас. Чего бояться, если есть простое, доступное лекарство. Обнять…

— Подожди, Люш.

Она высвободилась.

— Ты устала, — сказал я, пытаясь удержать. — Потом будем разгуливать, сначала перекусим, устроимся, разберём вещи.

Старался говорить спокойно, но у Лидии прекрасное чутьё на фальшь.

Она строптиво тряхнула головой. «Ты не понимаешь!» Слова я не успел сказать, она уже к мосткам спускалась. Ну что с ней, с упрямицей, делать? Главное — не оставлять одну. Ишь, как к воде кинулась.

Я спустился по кривой, мощёной корявым плитняком тропке к деревянным мосткам, критически оглядел их, — крепенькие, крашенные в зелёный цвет, — ступил на гулкую палубу.

— Лид, ты куда сбежала?

На этот раз она не стала уворачиваться. Так стояли мы, она спиною ко мне, крепко схваченная, смотрела на текучую воду, а я поверх её головы разглядывал небо над верхушками сосен, росших на том берегу. Не знаю, о чём думала Лидка, я же — про то, что теперь понятно, откуда холод. Лезла из-за реки туча, солнце съела, подмяла под себя лес; в подбрюшье у неё черным-черно, как бы грозы не случилось.

— Илья! — позвала Лидка так, будто я далеко.

— Да, — шепнул я.

— Есть у тебя места, где тебе нельзя бывать? Запретные.

— Что за чепуха? Нет, ну бывают всякие закрытые зоны, секретные охраняемые базы всякие, но, честно говоря, меня такое не интересует. Нельзя и нельзя, не больно-то хочется.

— Не понимаешь, — пожаловалась она. На этот раз не смогла сбежать, я не пустил. — Причём здесь базы? Никакие не секретные и не охраняемые. А если хочется? И больно. Очень.

— Не понимаю. Объясни, почему хочется? Почему нельзя и почему больно, если нет никакого секрета и всем туда можно?

— В том и беда, что можно в любой момент. Представь, там у тебя самое… нет, не самое дорогое, но очень-очень. Поэтому тебе всегда туда хочется. Но тебе нельзя — именно тебе, именно нельзя.

— Почему?

— Потому что ты знаешь: будет больно. Однажды было, больше ты такого не хочешь. Понятно?

— А, — сказал я. — Понятно.

Шестнадцать лет назад, когда обрушилась на нас любовь, что-то похожее она говорила. О прошлом. Ну должно же быть у человека тридцати с лишним лет какое-то прошлое! Разговор чуть разрывом не кончился, слава богу хватило ума остановиться. По тридцать два обоим стукнуло, а вели себя точно дети. «Прошлое в сундуке! Понятно тебе?! — кричала она. — Под замком! Ключ я бросила в воду! Понятно?!» Влюблён я был в Лидку по уши, терять не хотел из-за какого-то никому не нужного прошлого, поэтому постарался понять. Мне казалось, понял. Как это здорово — жить заново, всё с чистого листа! А теперь вот ей «всегда туда хочется».

Она повернулась ко мне лицом. Наконец-то. В рубашку вцепилась, будто хотела встряхнуть:

— Что тебе понятно?

— Ты хочешь, чтоб я нырнул за ключом.

— Что?! — Лидка заглянула в глаза. — Почему ты так сказал, будто я… А?

— Не помнишь? Сама когда-то говорила, что прошлое в сундуке, под замком, а ключ на дне реки. Вот я и спрашиваю, не хочешь ли ты, чтоб я полез в воду за ключом?

Она судорожно передохнула и оставила в покое мою рубашку. Я подумал: нет, отпускать рано, разревётся. Ничего. Выплачется, тогда и выпущу. Всё будет хорошо. Ошибся. Не собиралась она плакать. Снова заглянула в глаза, проговорила с расстановкой:

— Теплее, но ещё не горячо. Кое-что понял. А я думала… ты всегда знал? Всё это время?

«Что я понял? Что я знал всё это время? Помогите!»

Вслух я, разумеется, помощи не попросил, смолчал.

— Хорошо, — сказала Лидка.

Не могу сказать, что мне было очень хорошо, я ждал продолжения.

— Хорошо, что ты меня сюда привёз. Так мне хотелось, чтоб кто-нибудь взял меня за шкирку и зашвырнул прямиком в…

— Ещё чего. В реку швырять не стану, плавать не умеешь.

–…в запретное место, в самую середину, — дрогнувшим голосом продолжила она. — чтобы я поняла: не было там никогда ничего страшного, боли больше не будет.

— Боли больше не будет, — пообещал я. Самоуверенный болван. Тут же и поплатился.

— А ты? — спросила Лидка, понизив голос. — Есть у тебя такие… запретные места?

Никто, кроме самого близкого человека, не может вот так вот прицельно попасть в болевую точку, выбрав для экзекуции наилучшее время и место.

Я выдавил:

— Нет, — прекрасно понимая, что Лидку обмануть не получится.

— Вот как? Мне показалось, или ты сказал «да»?

Мне бы орать: «Да!», — рычать, ударить кого-нибудь, схватить за горло, но в сорок семь ведёшь себя иначе, чем в пятнадцать. Я просто отвернулся, выпустил Лидкины плечи. Вернее только собирался.

— Не отпускай, — попросила она.

Я послушался. Дышалось трудно. Думал: всему есть предел, любому терпению, любой выдержке, она правильно сказала — нужно чтоб зашвырнули в запретное место, в самую серёдку, иначе не получится понять, было ли там что-то страшное или всю жизнь прилежно выдумывал себе страх, тёрся у ограды, которую возвёл сам вокруг запретного, чтобы не заехать туда ненароком даже в мыслях, даже в снах, а вот поди-ка наяву попробуй, благо это неподалёку. Ты же потому и решился сюда приехать, чтобы выяснить: было или не было? Ну?.. Нет.

— Что «нет»? — удивилась Лидия.

Оказывается, говорил вслух. Интересно, много ли наговорил? Раз начал, надо продолжать.

— Сразу в запретное место я не смогу, лучше для затравки побродить около, — сказал я.

— Как знаешь. По мне, так лучше сразу, как с моста в воду. Расскажешь?

— Долгая это история. Давай для начала сходим туда, где она началась.

— Где она началась?

— Неподалёку, десять минут пешим ходом. Если не спешить.

— Ладно, мы не будем спешить.

— Раз не будем, самое время перекусить и разобрать вещи. А на обратной дороге в магазин заскочим, если его ещё не снесли.

Так и вышло, что всего-то через полтора часа после приезда мы оказались в заброшенном санатории.

***

Центральный вход нашёлся не без труда, дикий виноград оплёл заваренные наглухо ворота и расползся около. Выглядело это так, будто на заборе оставили для просушки плюшевое покрывало, вывесили, да так и забыли. Поизносился плюш, прореха на прорехе, и в дырьях щербатые кости бетона, ржавьё прутьев — жалкий остов. Была мощь, теперь мощи. Но если теперь мощи, была ли мощь? Вот на этой вот торчащей кости, что прямо у входа, серый колокольчик радиотрансляции приторно подвывал: «Лето, ах лето, лето звёздное, звонче пой,

лето, ах лето, лето звездное, будь со мной!» — и мне, разомлевшему от жары, лето казалось бесконечным. «Я так хочу, чтобы лето не кончалось…» Смешно было слушать первого июля, но ничего смешного не получилось — две недели, и всё. Конец.

— Тут теперь не войти, — сказала Лидка. Пока вёл, шла молча, куда веду не спрашивала, видела — начать разговор будет непросто. Ох, Лидка, Лето моя. Ты же навсегда, правда? Кругом один обман, видимость, всё кончается, так хочется хоть во что-нибудь безоглядно верить.

Рыжая девчонка с дорожной сумкой через плечо, едва заметно шевеля губами, подпевала сладкоголосому серому колокольчику: «Я так хочу…»

— Не войти, — подтвердил я, отогнав видение. — Попробуем через лесную калитку.

— Пойдём же! — торопила Лидка. Утащила меня от центральных ворот и повела в обход. Столовая, летний кинотеатр, танцплощадка, барбарисовая аллея — куда всё делось? Чаща, лианы, как в джунглях, будто ничего и не было. Так, должно быть, выглядел замок спящей красотки: волчцы и тернии, попробуй влезь. Этот обросший плющом плоский курган — крыша летнего кинотеатра? И ведь не сто лет прошло. Какой силы должно быть проклятие, чтоб за треть положенного срока мощь обратилась в мощи?

Мы свернули с деревенской улицы, прошлись по выгоревшей на солнце щетине опушки к тому месту, где склон горы вплотную прижимался к забору, как гигантский истыканный соснами кротовый холм. Пробовал крот-великан подкоп устроить, да так и не смог. Время сильнее сказочных чудищ; с забором справилось легко, а может, помогли люди.

— Калитка ни к чему, — сказал я.

Потому что с лесной стороны от забора остались искорёженные стойки, а местами и вовсе одни воспоминания.

— Не найти тебе теперь лесную калитку, — сказала Лидка.

Я переступил невидимую черту там, где раньше лазил через забор, когда лесная калитка была заперта на ночь, рассеянно ответил: «Почему не найти?» — думая при этом: «Ну вот я здесь, а душа моя… где?» Где-где. В пятках трепыхалась, страшно было подумать о том, что собирался рассказать Лидке. Сильно я сомневался, что неузнаваемые развалины помогут начать.

Лидка осматривалась, тоже ей было не по себе.

— Почему не найти? — повторил я. — Там она, пойдём покажу.

«Кое-кто, помнится, хвастался, что найдёт в полной тьме, безлунной ночью».

Я привёл жену к месту, где не осталось даже столбов, к которым раньше была привешена лесная калитка, сказал: «Здесь».

— Откуда ты знаешь, что она была здесь?

Я присел на корточки, пошарил в траве, оборвал клеверные плети, расчистил торчащий из земли уголок железобетонной плиты, пояснил:

— Вот. Эта плита была под калиткой, при входе.

— Я не про то спрашиваю. Сама знаю, где она была. Но ты! Откуда знаешь, где была калитка? Откуда ты знаешь, что она называлась лесной?

— Сказал один человек. Мы с отцом отдыхали в санатории в начале восьмидесятых.

— Какой человек?!

— Что за тон, Лида? Это допрос?

Я поднялся, заложил руки за спину. Мы стояли друг против друга: она и я. Как рассказать ей? Почему я вообще должен кому-то такое рассказывать? Тут самому бы разобраться.

— А если допрос?

— Тогда не скажу.

— Зачем же было вести меня сюда?! Чтобы я сама…

Сердилась Лидка, но «чтобы я сама» — это уронила в отчаянии. Я спешно искал, как бы отшутиться, и не находил слов, в замешательстве глянул туда, где в чаще сирени виднелись серые доски, подумал: «Домик на двоих. Две кровати, между ними тумбочка. Два окна». Припомнить как следует обстановку санаторского домика не успел, краем глаза какое-то засёк шевеление. «Чёрная тень. Там второй домик? Да, точно. Были два синих домика, слева от тропы и справа, номера…»

— Чтобы я сама?! — повторила Лидка.

Ни номера вспомнить я не успел, ни удивиться лидкиному беспричинному озлоблению. Чёрной фурией, с рычанием бросилась на нас собака. Что я говорю — на нас? Между нами, щеря пасть, кинулась, а когда я отпрянул, присела, на меня глядючи снизу вверх, — морда к земле, хвост поленом, уши острые прижаты, и я понял — сейчас прыгнет. Хорошо, что на меня, а не на Лидку. Палку бы, камень, хоть что-нибудь. Ничего нет, придётся голыми руками, ногами. Кажется, я кричал. Только поэтому сразу не прыгнула или ещё почему? Руку на неё поднял. Не поднимать надо, а локтем лицо прикрыть и шею. Здоровенная тварь, бешеная. Всё исчезло, ничего я не видел, кроме слюнявого оскала. Строка под язык подвернулись: «прочь, прочь, прочь!» — и тут же из памяти выскочили будто наяву услышанные детские стишки:

Не рычи Эрида, Нюкты дочь,

Спрячь клыки и скройся

В ночь…

Девчачий голос пробормотал скороговоркой, но это мне, конечно же, почудилось. Я ждал: вот сейчас она хватанёт за локоть, и надо будет…

Не понадобилось.

Лидка на мне повисла, теребила, спрашивала:

— Всё в порядке с тобой, Люш? Ну что ты молчишь? Илья! Ты кричал…

Я огляделся. Собаки и след простыл. В горле першило, словно песка наглотался. Я откашлялся, проговорил:

— Эрида. Раздор. Ты как?

В порядке Лидка. Обошлось. Чёрную тварь ни словом не помянула, как и не было ничего. Вместо этого:

— Извини, это я. Я виновата. Не надо было выспрашивать, лучше я сама. Сама.

— Я скажу. Расскажу, откуда узнал про лесную калитку. Один мальчишка… Звали его Вовкой. Надо только присесть где-нибудь. Пойдём к танцплощадке, там скамейки. Если остались.

До танцплощадки мы не дошли, лавочка обнаружилась ближе, в самом конце барбарисовой аллеи, где раньше был последний фонарь.

— Давай здесь, — сказал Лидка.

«Вот именно, — с горечью подумал я. — Здесь больнее. И поделом».

Неприятно было сидеть на дряхлой скамье, неудобно, краска облупилась, брусья сплошь в жёстких струпьях. Обопрёшься — впиваются в ладонь, руку закинешь на спинку — тоже колко. Но Лидке хоть бы хны; усевшись, тут же спросила:

— Про мальчишку, которого звали Вовкой. Ты его знал? Что он тебе рассказывал? Я потому так выспрашиваю, что…

Я кивнул, поднял руку: «Сейчас». Собрался с мыслями. С чего бы начать? Про Вовкино порченое лето.