Хромоногая правда. Страшная история для взрослых детей

Борис Георгиев

Две недели в доме на берегу реки, что может быть лучше? Там заповедный лес, озёра, соединённые протоками старицы. Можно гулять пешком или на лодке, пить чай на веранде с видом на реку – а платить за это не нужно! Но верно ли, что не придётся расплачиваться? Правду ли говорят, что в иле омутов таится речное лихо? Тс-с! Тихо, тихо. Не будите, иначе придётся остаться навсегда. Стоит только коснуться воды…

III

В комнатушке фанерного домика двое: отец и сын, — нет места для третьего, на двоих едва хватило. Расстояние между кроватями — ровно чтоб поместилась тумбочка. Курятники — так граждане, отдыхающие в санатории славного бронетанкового завода, называют между собою домики, но, правду сказать, больше всего строения эти похожи на ульи, а сам санаторий, если глянуть на него со стороны — на огромную пасеку. Влетают и вылетают из разноцветных ульев деловитые пчёлы разной степени обгорелости, роятся, собираются иногда в столовой, а когда и в других местах, на реку летают и вообще снуют по окрестностям, мёда только вот не дождёшься от них, одно слово — курортники. Ну что это за курорт, думал сын, дыра дырой. То ли дело — Ялта, но туда не поехали, и теперь понятно почему. Теперь всё понятно.

Зол сын на отца, ох как зол. Всё из-за него. Лето испорчено.

В автобусе, когда от станции ехали, догадался: нечисто дело, не зря были свободны два места позади тётки с рыжей девчонкой и тётка эта оказалась знакомой неслучайно. Вовсе не потому что ехали вместе от станции, в столовой попали с ними за один стол. Дурацкие уловки. Нельзя было прямо сказать? Отец подъезжал так и сяк: какая Юлечка симпатичная да как было бы хорошо, будь она сестрой. Большая радость! Тощая, рыжая, да ещё и старше на год. Вела себя как дура, говорить с такой не о чем. Дура-дура, а с какой стороны у бутерброда масло поняла раньше меня, думал сын. После обеда, когда отец завёл разговор про вечер, шепнула на ухо: «Вот что, Вовчик-братик, вечером ты в одну сторону, я в другую, у меня дела. Родакам ни слова. Понятно?» Ну что ж тут непонятного. Не будет в этом году моря, потому что отец уговорился с тёткой, с Татьяной Леонидовной, съехаться в санатории, и чего доброго женится, накачает сыну, и вправду, деловую Юльку в сёстры.

Злился сын, не знал куда деваться от злости. Комната два с половиной на два с половиной, душно, окна-двери закрыты, потому что иначе налетят комары и ночью не дадут спать, да ещё и отец, небось, как с вечера завеется с Танюшей, так и прошляется до полуночи, если не позже. Разговоры про «сходим на вёслах», «сплаваем» и про кино вечером — враки. Только чтоб сказать. Не зря же он закидывал, не хочу ли с Юлечкой после обеда в бадминтон перекинуться. А у неё дела. Чем я хуже? Ну что я валяюсь, как дурак?

— Ты куда? — сонно спросил отец.

Головы даже не поднял.

«Не твоё дело», — хотел огрызнуться сын, и даже хуже кой-что чуть не брякнул, но спохватился и ответил благоразумно:

— С Юлей договорился.

— О чём? Куда вы намылились?

Эти вопросы сын оставил без внимания, попросту вышел, хлопнув дверью. Чуть-чуть не хватило сил, чтоб развалить к чертям свинячьим фанерный курятник. Крепко приложил, аж стёкла в окнах задребезжали. Зашагал… Куда? После обеда в санатории все как вымерли: жарко. Нет, не все; слышно, стучит где-то по теннисному столу шарик, но что толку, если никого не знаешь? Даже если они там режутся навылет — это же надо подойти, напроситься. Нет. Сын брёл, думая: вот она, свобода, могу идти куда захочу, и что же — так и не найду куда себя деть? Получается не свобода, а одиночество. Пойти не к кому. Не к Юльке же. Деловая. Наверное ей никогда не бывает одиноко, всегда при делах. Сама решает, что можно и чего нельзя, а не как я. «Па, а если после обеда на реку?» «Нельзя сразу после обеда, часа через два» И я, как осёл, слушаю его, киваю. Вот бы сейчас прямиком на пляж… А кто мешает? Плавки на мне. Полотенца нету. Дурак, дверью хлопнул, полотенце не взял. Не возвращаться же. Нафига мне оно в такую жарищу? Так обсохну.

Пусто было на пляже в послеобеденную пору, какие-то девчонки на мостках, да ещё четверо картёжников в тени под ивой. В воде никого. Всем после обеда нельзя, а мне можно, думал мятежный сын. Что хочу, то и делаю.

«Вход только по санаторным картам!» Надпись над входом.

Фигня, решил он, раздеваясь возле ивовых могучих корней, утром никто не проверял и сейчас не станет. Никого в будке спасателя. А, вон он где, у лодок, базарит с какими-то. Парочка — пастух и доярочка. Мы на лодочке катались золотисто-золотой, не гребли а… Лодку бы взять. Ни денег нет, ни карты санаторной. Ладно, можно завтра. И послезавтра можно. Делаю что хочу. Свобода!

По вязучему песочечку мимо картёжников по сходсходсходням на мостки прочь! девчонки отшарахнулись прочь видят сразу бегу и с разбегу р-раз! И-их!..

На миг застыла перед глазами тёмнозелёноволнистая плёнка с размытым отражением падающего свободно на фоне перистых облаков человечьего тельца.

В воду!

Плёнка лопнула, шарахнув по лицу, вскипел пузырьками холодный и тесный мрак, принял разогретого солнцем мальчишку, как принимал несчётные тысячи до него и после него примет, обнимет, не разбирая родства, сколько надо столько и возьмёт, хоть с разбегу, хоть без; сглотнёт и охладит, если сможет.

Выгребая из сумрака к солнцу, он думал: ил, донная муть, не то что на море. Там каждый камушек на дне видно, а здесь открывай или не открывай глаза — ничего интересного и звуки не те, никакого тебе прибоя и шороха гальки, как будто вата в ушах, и вода не такая, потому что прес… Фрс-с! Кха! Ха! Пресная.

Вынырнул, отплевался. Далеко ли? Чепуха. Берег, мостки с девчонками, ива — всё струится, глаза мокрые.

Он лёг на спину.

Так себе вода держит. Это тебе не море. Зато на море не увидишь того берега с тростниками и кувшинками, и стрекоз над водой не увидишь, и что-то я не помню, чтоб там мне было так свободно, как здесь и сейчас, но это не свобода, только кажется. Есть ведь течение. Несёт, рано или поздно вынесет в море. Если очень долго лежать. Но зачем долго, никто не заставляет. И на берег никто не зовёт. Что хочу, то и делаю. Так и становятся взрослыми? Выходит, одиночество не такая и плохая штука. Музон кто-то врубил. Клёво. Спасатель лодку отвязывает для парочки. Сплавать на другой берег? Лень. Вылезу, обсохну. А музон у него что надо, это тебе не «мы на лодочке катались».

«By the rivers of Babylon. There we sat down», — лениво бренчал магнитофон в каморке спасателя. Мальчишка, не понимая слов, мычал под дискотечный хит. Плыть под такое — одно удовольствие. Обратно к мосткам.

Девчонки-то, что на мостках, оказались совсем взрослые. Одна по крайней мере, та, что смотрит сверху вниз. Пока искал, где лучше ухватиться, чтоб одним махом из воды вылезти, она стащила через голову платье, осталась в купальнике. Казалась высокою, волосы чёрные до плеч, а купальник у неё — это да. Было на что посмотреть. И она, поправляя волосы, прекрасно знала, что на неё смотрят. Всё вокруг замерло, пока она окручивала волосы, однако глазеть с открытым ртом тоже не дело, надо из воды выбраться. Махом выскочить он не смог, всё-таки прилёг на живот, а когда отдувшись встал на одно колено, увидел перед собой пару загорелых девчачьих ног. Босиком она. Не та, другая. Эту и теперь принял бы за девчонку, должно быть потому, что раздеться до купальника не успела, да и не собиралась, похоже, а просто так стояла, опершись на поручень, разглядывала с усмешечкой. Та, первая, сказала:

— А ты ничего… ныряешь, я уже думала, не утоп ли.

«Это мне? Смеётся. Ну и пусть. Красотка».

Ответа не нашёл, смолчал. Мальчишка. Текло с него на доски мостков, как с мокрой собаки, и это не имело значения. Пусть. Ты ничего — это она мне. А сама не то что ничего, полный отпад. В кино только и бывают такие. Вторая обыкновенная, но и ей было смешно, когда из воды лез. «Не раздеваешься, потому что показать нечего?» — мстительно подумал мальчишка. Красотка тем временем потеряла к нему интерес, что-то высматривала на другом берегу. «С воды выглядела высокой. На полголовы ниже. Если стать с нею рядом…» Не решился. С её подружкой рядом — это сколько угодно. Потому что обыкновенная и ростом по плечо.

— Просто так нырял или искал что-то? — спросила красоткина подружка.

— Что тут искать, ничего не видно, ил.

— Здесь искать нечего, вот выше по течению, за мостом — там интересно.

— Лилька, про что ты? — надменно перебила Красотка, смотря вдаль. — Не слушай её, не знает чего говорит. Плавать вообще не умеет, а туда же: «выше по течению, за мостом». Там и кто умеет — нырнёт и обратно не вынырнет: коряги, омуты.

— Я знаю что говорю, — упрямо возразила Лилька. — На пляже ничего интересного, а выше по течению и на озёрах…

— Эй, Вовчик-братик! — окликнули с отчалившей лодки.

Удивительно. Оказывается из той парочки девушка вовсе никакая не доярочка, а Юлька. Как меняют человека широкополая шляпа и огромные стрекозиные очки! Ничего себе у сестрички видик, когда в купальнике, а казалась тощей. Понятно, что у неё за дела. Экий кабан на вёслах.

— Вовчик-братик, если спросят, ты меня не видел! — крикнула Юлька.

— Хорошо, — буркнул мальчишка, думая: «Вот дура. Орёт на весь пляж. Очень надо мне её видеть».

— Слышал? — едва ли не с угрозой осведомился юлькин гребец.

— Тебя Володей зовут? — спросила, глядя на мальчишку искоса, Лилька.

Он скривился, имя своё не любил. Ответил:

— Зовут, как видишь.

— Не очень-то тебе это имя подходит. А Вовчик — да. Вполне.

— Можешь звать Вовчиком.

— Она тебе сестра? Кричала «Вовчик-братик».

— Нет, — сказал названный Вовчик, удивляясь, почему так легко получается общаться с Лилькой. — Это она просто так. Но может пролезть в сёстры.

— Как так? — спросивши, Лилька ответа не дождалась, тут же обратилась к подруге — Оль, ты Игоря высматирваешь? Вон он плывёт с того берега.

— Где?

— Да вон же, за лодкой. Тебе оттуда не видно.

— Мне и отсюда не видно, — подойдя ближе, возразила Ольга.

Дыхание перехватило у Вовчика, когда, очутившись рядом, она коснулась бедром. Он посторонился, уступил место.

— Не видно, потому что нырнул.

— Эй! Эй! — заорал вдруг юлькин гребец. — Сдурел?!

Лодку раскачивало, Юлия вела себя как полагается, визжала.

— А, это ты, — сказал гребец тоном ниже высунувшейся из-за кормы голове. — Доиграешься. Слышь, Корж? Веслом бы перецепить тя по башке за фулюганство.

— Сидор, где такую очкастенькую подцепил? — осведомилась голова. — На острова везёшь? Я с вами. Бери на буксир.

— Это Игорь. Шутит он так, — нервно пояснила Ольга.

— Я тя щас возьму. Корж ты моржовый. За чо достану, — пообещал Юлькин гребец.

— Ладно, греби давай! — крикнул Игорь. — Угрёбуй отседова!

Лодка получила толчок, Юлькин ухажёр расхохотался, стал грести.

— Вёсла не зануривай, деревня! — крикнул вслед Игорь. Он повернул к берегу, плыл ровным кролем, завидно было смотреть, как плыл.

— Не понимаю таких шуток, — сказала вдруг Лилька.

— Тебе и не надо, не для тебя старается.

Для кого старался Игорь, стало видно, только лишь выбрался на мостки. Как дрессированный тюлень выскочил. Дрессировщица — Ольга. Вместо рыбки тоже она. «Ростом он ниже её, и ничего, пофиг, — думал Вовчик. — Зато руки как у обезьяны. И вообще на Челентано похож». Смутить похожего на Челентано Игоря, судя по выходкам, было сложно; со всеми, в том числе и с Вовчиком, которого видел впервые в жизни, он был запанибрата. Узнавши имя, тут же окрестил Вовкой-морковкой, вывалил пару затёртых анекдотов про Вовочку — бесцеремонно, однако почему-то необидно. Лилька, кажется, тоже не обижалась за то, что постоянно обзывал хромоножкой. «Почему? Вдруг она действительно… Может, поэтому и не умеет плавать? На перила всё время опирается».

Игорь запросто болтал со всеми сразу, Ольгу тискал, и ей это вроде нравилось. А он — как так и надо. Вовчику смотреть на всё это было тяжко. Дурацкое положение, давно сбежал бы, если б Ольга изредка не поглядывала из-под ресниц и:

— Вовчик, а ты санаторский, да?

Спрашивая, к локтю притрагивалась. От прикосновений сердце пропускало удар, зато после колотилось как ненормальное.

— Инкубаторский он, — говорил Игорь.

— Д-да, — слова у Вовчика выговаривались без голоса, внутри всё как ватное. Точно — чувствовал себя как ощипанный бройлер, да вдобавок — стыдоба! — только притронется Ольга к локтю, тут же и крючит Вовчика, чуть ли не пополам сгибает. И все же видят, никуда не спрячешься. Дурацкие плавки.

— Так ты, значит, городской, — говорила Ольга. — А нырять силён. Предки на заводе?

— В кабэ, — едва шевеля губами, ответил Вовчик.

«Присесть на мостки? Ух, стыдобища».

Вовчик сел на мостки, обхватив колени руками.

— Твоё кабэ никого не грэбэ, — сказал Игорь. — Нырять силён? А ну давай, кто дальше.

Вовчик помотал головой. Больше всего ему хотелось лечь на живот или как-то добраться до собственных штанов, которые, чтоб им пусто, на берегу остались, под ивой.

— Силён! — подначивал Игорь. — Сила, как у сталевара.

— Это как? — искренне удивилась Ольга.

«Дурацкий бородатый анекдот».

— Вся сила в плавках.

«Смешно им. Этот ржёт, Олька смеётся. И Хромоножка?»

Улыбка у Лильки странная, кривенькая, как будто потянули за нитку с одной стороны.

— Не хочешь? А я сплаваю. Олька, ты как?

Она отнекивалась, но явно для виду. Когда Игорь столкнул в воду, хоть и назвала дураком, хохотала и визжала в полном восторге, а Вовчик молча страдал от мысли, что вот ведь, лучше быть таким дураком, чем некоторые умники.

На плечо рука легла. Легко, как кленовый лист. Лилька?

— Мы с Мухтаром на границе, — дурачась, орал из воды Игорь. Успел спрыгнуть следом за Ольгой.

Вовчик, шевельнув плечом, сбросил руку.

— Тебе неприятно? — спросила Лилька.

И снова стало Вовчику стыдно: странная смесь стыда и жалости. Непонятно, кого жаль: себя или хромую девчонку, которая никогда не сможет ни нырять, ни плавать как все нормальные люди.

— Не обращай внимания, он со всеми так, — сказала Лилька и присела рядом. Опустилась на мостки, подвернув ноги.

«Неприятно — это не про то, что руку на плечо положила. Не я её, она меня жалеет. За Мухтара на границе и силу в плавках. Фу, стыдобища, как у волка на морозе. Очень мне надо, чтоб жалели всякие хромоножки».

— Ты правда купаться не хочешь? — спросила Хромоножка.

— Да.

— Зачем тогда здесь торчать?

«Торчать? Это она в самую точку. Ловить нечего. И что-то не заметно особой жалости».

— А куда деваться? — буркнул он. — Куда здесь ходят вообще?

— Вечером можно в кино. Тебя же пригласила Олька?

И точно, пригласила. Как она говорила? «Вокзал для двоих. В летнем. Начало в восемь. Место тебе занять?» В кино придёт наверняка со своим челентано. Что я ей ответил? Мычал, как баран. Так бы и не вспомнил, когда б не хромоножка.

— До вечера ещё куча времени, — сказал Вовчик, с тоскою глядя на две головы, что на поверхности воды, точно мячики. — На реке тощища, а что здесь ещё есть, кроме неё?

— Тощища не на реке, а на пляже, — возразила Хромоножка. — На реке здорово, кроме неё тут есть лес.

— Знаю я такие леса. Посадка насквозь загаженная. Санаторий же.

— Ничего ты не знаешь. Никакая не посадка, настоящий лес. Заповедник. Ничего там не загажено, санаторские далеко в лес не ходят, потому что заблудиться недолго, а я…

— Что — ты?

Смотреть на сердитую Хромоножку Вовчику понравилось, симпатяга, и болтать с нею было легко.

— А я хожу. Я там дома.

Так и сказала. Не «я там как дома», а «я там дома».

— Раз ты там дома, зови в гости, — ляпнул Вовчик. Само собою как-то получилось.

— А пойдём, — пригласила Хромоножка, мигом оказавшись на ногах. Руку протянула, как будто не она хромонога, а Вовчик.

— Прямо сейчас?

— Не хочешь? Говорил, деваться некуда.

«А вот есть куда. Отец с ума будет сходить, куда я делся. Ничего, пусть», — подумал Вовчик и ответил.

— Хочу. Пойдём. Сейчас, оденусь только.

Он обнаружил, что может спокойно встать, не будучи при этом мишенью для глупых шуток, к тому же плавки на горячих досках почти высохли.

«Незаметно, чтоб Лилька хромала, — одеваясь подумал Вовчик. — Почему тогда хромоножка? В лесу она дома. Стрижена коротко, голова круглая, повадки кошачьи. Шея тонкая, лопатки торчат, глаза дикие. Кошка лесная. Кошка по имени Хромоножка. Может, поэтому прозвище? Да ну. Откуда тогда Игорь взял? Вид у него такой, как будто ни в жизнь, ни одной книжки. Может, Ольга выдумала? Кинуха шла по телеку, все смотрели. Фу-уф, наконец-то в штанах. На человека похож, а не на клоуна. Вовчик-братик. Хорошо, что Лилька не рыжая. И вообще…» Было Вовчику хорошо идти с Хромоножкой по сельской улочке. Взяла под руку без всякого смущения, будто не полчаса как познакомились, а с самого детства, и видно было — чихать ей, что глазеют бабульки. Ноль внимания на них. На небо поглядывала, но больше на Вовчика — искоса, и болтала как так и надо. Так и надо было Вовчику. Спросил же зачем-то про Игоря — получи: спортсмен, на два года старше, семнадцать ему, здесь на сборах в спортлагере, на том берегу. Гребец. Они тренируются ниже по течению, где русло шире и прямой участок. Байдарки и каноэ. Олька — местная, знает его не первый год.

Сказав про Ольгу, Лилька изучающе глянула, и тут же снова на небо, через плечо. Чего оглядывается? Вовчик проследил. Над рекою в июльской, подёрнутой молочными плёнками облаков синьке, как росчерк пера, большая чёрная птица.

— Скопа, — пояснила Хромоножка. — Сторож. За меня волнуется, куда это я и с кем.

Она помахала рукой, мол, всё в порядке.

— Всё равно ей оттуда не видно, — неуклюже отшутился Вовчик. Понятно, шутит Хромоножка, подсмеивается.

— Не ей, а ему. Ещё как видно, зрение у него прекрасное, рыбу оттуда видит в воде. Рыболов. Но ему сейчас не до меня, птенцы не оперились, надо их кормить и жену. Три клюва в гнезде, да ещё какие, десять рыб в день. Погоди, я ему скажу, что в лес иду и на реку не вернусь.

Серьёзно она говорила, без тени улыбки. Хотелось ей верить. Лжи Вовчик не любил, но разве это ложь? Фантазия. А может, и вправду там скопа-самец, у которого в гнезде двое голодных проглотов и жена. Если знать, что обыкновенно у скоп в гнезде двое и к началу июля они ещё не оперились, угадать просто, но… То-то, что но. Разглядеть на таком расстоянии птицу казалось Вовчику немыслимым, даже если знать, как выглядят самцы скопы. «Что она делает?» Хромоножка остановилась, раскинула руки, а потом сложила над головой домиком.

— Всё, — сказала. Снова взяла под руку и пошла рядом. Не хотел Вовчик, но оглянулся прежде чем свернуть куда вела — в переулок, к лесу. Не без удивления заметил:

— Улетел. Куда это он?

— За мост, к озёрам. Здесь ему ловить нечего, пляж. На километр вся рыба распугана.

— Десять рыб в день, — пробормотал Вовчик. — Бедняга.

— Да, нелегко. Старый он уже, пятнадцать лет. Точно как мне. Старичок мой, речной сторож. Погоди-ка.

Лилька запрыгала на одной ноге, скинула босоножку, потом другую. «Песок. Мелкий, белый. Ноги вязнут. Дурацкие вьетнамки по пяткам шлёпают», — думал Вовчик, но разуться не решился. — Шишки же повсюду. А ей хоть бы хны. Никакая не Хромоножка. Та была нарисованная и не умела врать. Эта настоящая и не хромает».

Совершенно естественно вела себя Лилия; разулась, как будто вернулась домой. Нисколько не удивился бы Вовчик, оставь она босоножки при входе под каким-нибудь деревом. Не оставила, несла, подцепив за ремешки одним пальцем. Куда-то вела. Вовчик заметил, что тропинка-то вовсе не тропинка, а промоина, выглаженное водой русло пересохшего ручья. Корявые корни сосен торчали из откосов справа и слева; которые живы — те ещё ничего, но высушенные добела напоминали кости. Мрачно как-то. Вовчик вздрогнул, за спиною захлопали крылья. Птицу разглядеть не успел.

Лилька фыркнула по-кошачьи, и со смехом:

— Принял дежурство. Не оставят они меня. Лесной сторож. Не обращай внимания.

Вовчик попробовал не обращать внимания, но ощущение, что кто-то следит — противная штука, так просто не отмахнёшься.

Лилька беззаботно трепалась про лесного сторожа, как будто про дальнего какого-нибудь надоедалу-родственника, Вовчик слушал вполуха. Хищная птица со смешным именем. У всех бывают родственники-надоедалы, хорошо если дальние. Тут ближних навязывают. Тетку ту хищную и с нею в нагрузку Юльку.

— Ты всегда такой… бука?

— Только сегодня.

— Специально для меня?

— Нет.

— Заговорила я тебя?

— Нет.

— Молчишь всё время. Что-то случилось у тебя? Сегодня.

Вовчик возмутиться хотел, что вовсе не молчит и ничего не случилось, но неожиданно для себя стал рассказывать про санаторий вместо моря и про то, что отец, как оказалось, лгун, не в автобусе познакомился с Татьяной, а точно — гораздо раньше, и уговорился с нею встретиться, за один стол усадил с деловой Юлечкой, которую собирается сделать сестрой. Лжёт постоянно, ничем не болен, а справку взял у врача, что нуждается в санаторном лечении, и всё для того, чтоб двадцать четыре дня проторчать в глуши, поближе к Татьяне. К ней ближе, не к сыну, а того сплавить куда-нибудь в бадминтон играть с Юлькой, которой нафиг это не надо, а нужно с кабаном в лодке, да ещё и подговаривает она, что дескать не видел. Шляпу нацепила, очки. Ложь, повсюду брехня, все врут.

— Понимаю, — сказала Хромоножка. — Не выношу вранья. Жалеешь, что приехал? Сюда.

Не по дну ручья идём, заметил Вовчик, тропинка вдоль склона. Давно вышли из промоины. Кусты по обе стороны. Малина? На измазанной соком ладони у Хромоножки капельки пузырчатых малиновых ягод. Жалею? Нет, с удивлением понял Вовчик.

— Теперь не жалею.

Одно удовольствие идти с нею рука об руку, наблюдая, как губами берёт с ладони одну за другой малиновые капли — изучать повадки правдивой лесной кошки.

— С отцом теперь в ссоре? — спросила она.

— Да так, чуть-чуть. Погрызлись. То ли ещё будет, когда вернусь.

«Может, он и не заметил. Хотя дверью я саданул крепко».

— Погрызлись? Зачем?

— Низачем. Потому что он мне врал.

— Может, просто не знал как сказать. Он не виноват. Думаешь, так легко?

— Не знаю. Поздно теперь думать, кто виноват. Когда вернусь — погрызёмся, точно тебе говорю.

— Не надо. Ни он, ни ты, никто не виноват. Это Эрида.

— Кто?

— Раздор. Чёрную собаку видел поблизости?

— Нет.

— Значит, не было ещё ссоры, раз не показывалась.

— Чёрная собака? Что за чепуха!

— Не чепуха. Её часто там видят. А вот зачем надо было санаторий строить на проклятом месте?

— Проклятом?

— Тут город был. Скифский. Его сожгли, и триста лет место было пусто, ничего не росло. Потом, гораздо позже, построили новый город, но долго он не выстоял. Где поселилась Эрида, там людям нечего делать, особенно если не знают, как быть с раздором. Теперь они санаторий построили, но Эрида их выкурит. Они же не знают, как заговорить чёрную собаку.

— А ты знаешь. Ну давай, заговори её. Чтоб я не грызся с отцом.

— А ты не хочешь?

«Получается, не хочу», — подумал Вовчик и помотал головой.

— Это уже половина дела. А вторая половина… — она помолчала и прочла на ходу, нараспев:

Не рычи Эрида, Нюкты дочь,

Спрячь клыки и скройся

В ночь, в ночь, в ночь.

Споры и раздоры не пророчь.

Ты — ничто, покойся.

Прочь, прочь, прочь!

Теплая волна прошлась по затылку. Шею согрела, плечи. «А, это солнце, — сообразил Вовчик. — Когда успели выйти?»

Они вышли на опушку, к травянистой низине с одиноким, похожим на шарик деревом.

— Вот и всё, — проговорила Хромоножка. — Не будет у тебя с отцом ссоры.

Крупная тёмно-серая птица скрутила над лесною котловиною спираль, снизилась, исчезла в шарике кроны.

— А я бы хотела поссориться с папой, — сказала Хромоножка. — Чтобы потом помириться.

— Так и поссорься. Это нетрудно.

— Невозможно. С папой не получится, разве вот с мамой. Но с нею воевать не хочу.

«Она знает, как заговорить чёрную собаку, с нею невозможно поссориться, пока сама не захочет. Разве так бывает? Чтоб без грызни».

— Не хочешь?

— Не хочу. Нет. С мамой опасно.

«Я вот тоже не могу с мамой, — с горечью подумал Вовчик. — Зато очень скоро, кажется, буду воевать сколько захочу с Татьяной. Круглые сутки придётся читать заклинание. Надо бы выучить. Как там? Не рычи Эрида, чья-то дочь. Фигня всё это, детские сказки».

— Всё равно с отцом поцапаемся. Я ушёл на пляж, ему не сказал. Теперь, если прогуляю до самого фильма… Слушай, ты в кинуху собираешься? На «Вокзал для двоих».

— Не люблю я кино, но если с тобой — пойду. Попробую.

«Если с тобой — пойду», — повторил про себя Вовчик, ничего не нашёл умнее брякнуть, чем:

— Классно.

— Но мне бы домой попасть, а это не близко.

— Проводить?

— Не надо. Лучше сама тебя выведу обратно к лесной калитке, а то ещё заблудишься.

Вовчик оглянулся. Поляну со всех сторон обступили деревья.

«Откуда мы пришли? Не помню».

— Где это мы? — спросил он как можно небрежнее. — Далеко отсюда до санатория?

Хромоножка рассмеялась, снова взяв под руку, сказала:

— Не дальше, чем оттуда сюда. Если днём. Заячий овраг это. Пойдём.

Довела до самой лесной калитки, там отпустила, условившись встретиться без четверти восемь возле входа в летний кинотеатр, и тронулась в обратный путь. Вовчик провожал её взглядом, пока не исчезла за деревьями. Шла быстро, несуетливо, лёгким шагом человека, привыкшего к дальним переходам. Босоножки несла в руке. Куда она? Сказала «домой», но ведь возле Заячьего оврага, куда ходу столько же сколько и оттуда, говорила, что дом далеко. Местная? А выговор городской.

Вовчик брёл прихрамывая — ногу растёр, надо же! — к выстроенному на проклятом месте санаторскому домику. С отцом поговорить собирался, думал однако же не о том — переживал заново необычайное знакомство с необыкновенной… Язык не повернулся назвать Хромоножку девчонкой или ещё как-нибудь пренебрежительно. Удивительно: ни разговор с нею, ни она сама больше не казались ему странными.