Кент ненаглядный

Алексей Аринин

Кент ненаглядныйМакс и Таня – пара. Он – сама решительность, она – сама красота. Она обеспечена, он – вчерашний зэк. Есть любовь, и есть понимание, но Макс хочет сказать свое слово. Его манит большой куш; однако на пути у него банда вероломных мерзавцев, мент со странными принципами и одержимый прошлым тюремный волк. А в команде Макса только призраки прошлого да лучший друг. Книга содержит нецензурную брань.

Старуха

Александр Иванович Старцев, напротив, страдал бессонницей. Даже если ему удавалось быстро провалиться в дремоту, невидимая рука какого-то ночного демона непременно выхватывала его из сна. Что же не давало ему покоя? Грехи? Вряд ли. Со своей совестью он всегда легко заключал союз. Остается старость…

Этот человек родился в глухой деревеньке, затерявшейся где-то среди дремучих лесов и тоскливых полей. Там, сверкая заплатами на штанах, он бегал с друзьями на речку ловить раков. А однажды, наевшись пьяной вишни, циркулем исколол спину классному руководителю.

Первый раз в места лишения свободы он отправился в восемнадцать лет. Теплым июньским вечером, хлебнув браги, Саша захотел показать свою удаль приятелям и устроил налет на единственный в деревне магазин. Не в силах поверить, что ее грабит односельчанин, продавщица рассеянно хлопала ресницами, силясь понять, шутка это или нет. И только удар в нос окончательно развеял ее сомнения. Забрав две бутылки водки, ливерную колбасу и полкилограмма конфет, преступник, по-махновски задорно свистя и улюлюкая, бросился к товарищам.

Саша получил свои пятнадцать минут славы и пять лет зоны.

Так начинался его длинный тернистый путь к просторной, хорошо обставленной квартире, «мерседесу» с кожаным салоном, двумя телохранителям и молодой любовнице, чья задница не уступала в ширине заднице «мерседеса».

Греметь кандалами вместе пяти лет пришлось двадцать. Все завертелось из-за кошки, пришедшей в барак со сломанной лапкой. «Это ее Мишка Кривой из шестого отряда пнул», — услужливо сообщил Саше нарядчик, и Старуха, собирающийся вздремнуть часок-другой, поднялся на ноги — услышанное прогнало весь сон. Все, что на воле кажется пустяком, нелепостью, в лагере заслуживает внимания и серьезного отношения. Пропущенные мимо ушей слова трактуются как покорность, мягкость принимается за слабость, а нежелание ответить ударом на удар — это вообще начало конца.

Бытие определяет сознание. Недобрый мир порождает жестоких людей.

Итак, кошка пришла хромой и жалобно мяукающей, что было расценено как вызов. Перчатка брошена, и уклониться от дуэли мог только лишенный достоинства трус. Старуха принял вызов. И взялся за нож. Кто стреляет первым, живет дольше. Это правило распространяется и на того, кто первым пырнет ножом. Напрасно истекающий кровью Мишка Кривой искал путь к спасенью, выбегая из барака и крича сатанинским голосом. Холодная, безжалостная сталь, точно жало обезумевшей осы, погружалась в его тело снова и снова, пока он не испустил дух. Досталось и подлетевшему «отряднику»: капитан внутренней службы получил два ранения в брюшную полость.

Поножовщина вытянула на пятнадцать лет.

После суда Старуха долго не мог прийти в себя, безумие в нем едва не взяло верх. Но позднее он успокоился, смирившись со своей долей.

Потекли дни, полные тревог, испытаний, тусклого электрического огня и изматывающих ожиданий. На смену летнему мареву приходила снежная закруть, вспыхивали, гасли и вновь вспыхивали холодные звезды, а серость барака менял ледяной сумрак карцера. Но нет таких стен, куда бы не могла проникнуть надежда. Именно она помогает человеку выжить в тех злых, обнесенных колючкой землях.

Старуха не сразу примерил черный милюстин лагерной элиты, но, очутившись среди блатных, понял: здесь ему самое место. Как и многие уроженцы сельской местности, он обладал необходимой для выживания в критических условиях цепкостью и умением настоять на своем. Он крайне неохотно прислушивался к мнению других и для победы часто использовал запрещенные приемы. Вскоре он так развил свое красноречие, что его способности убеждать слушателей позавидовал бы и Цицерон. Его речи пьянили молодых и только прибывших, которые по причине собственной неискушенности, готовы были отдать все за неясно маячащую вдали идею.

Старуха любил не имеющих жизненного опыта юнцов. Больше них он любил лишь трусов. Страх он видел сразу, едва только искорки этого отвратительного чувства вспыхивали в глазах собеседника. Старуха придерживался убеждения, будто настоящий разговор начинается, лишь когда хорошенько возьмешь оппонента за горло. Если такое уместно, он предпочитал быть грубым. Он читал язык тела, и с невообразимой ловкостью жонглируя словами, убеждал во всяких нелепостях. Одного он распекал за то, что тот-де громко кричит, второго, наоборот, упрекал в слабости голоса. И с обоих он брал чай, тушенку, папиросы.

В темном, полном опасностей, глубоком, всегда враждебном океане, именуемом Зоной, Старуха выполнял роль акулы. Однако вести хищнический образ жизни — дело нелегкое, и за желание есть мясо вместо картошки приходилось недешево платить. Частенько Старуха отправлялся в штрафной изолятор, конфликтовал с себе подобными и чутко спал, прислушиваясь к звукам барака. Да, за мясо нужно отдавать кровь.

Но ничего не попишешь, из грязи в князи — тяжело, но весело, а вот из князей в грязь — быстро, но печально. Так сказал Старухе один пожилой вор в законе, получивший «корону» еще в сталинских лагерях. Тот древний мамонт был жуликом старой закалки, и воровские принципы сковывали его как кандалы. Он обещал людям — и слова его не расходились с делом, он советовал — и сам поступал так же. Он не прятался за чужими спинами, а потому страдал, и был горд этим.

Старуха поглядывал на него с уважением, отлично понимая, что самому ему никогда таким не быть. Он запомнил и впитал все, сказанное старым вором. Но чистая вода, разлитая по грязным стаканам, не будет прозрачной.

Слегка изменяя правила, Старуха все приспосабливал под себя.

Он постоянно твердил о порядочности в делах и поступках, однако сам нередко поступал во сто крат хуже, нежели те, кого он горячо осуждал. Едва не казня других, себе он находил оправдание с невероятной легкостью. И как лихо у него это получалось!

Как же часто он заглядывал в глаза сбитому с толку человеку и голосом, властным и одновременно располагающим к безграничному доверию, спрашивал: «Ты что, думаешь, я вру?» И мало кто сомневался в его правдивости.

А еще Старуха всюду вворачивал слово «справедливость». Правда, ему было невдомек, что Справедливость имеет родную сестру, имя которой — Бескорыстие.

С пеной у рта он защищал тех, кто, по его мнению, был унижен, оскорблен, обездолен. В ход шли пышущие жаром фразы типа: «Поставьте себя на их место!» или: «Неужто этот мир прогнил настолько!?» Призывы одуматься, щедро пересыпанные едкими жаргонными словечками, заставляли неприятеля сложить оружие. После его капитуляции Старуха отводил униженных, оскорбленных и обездоленных в сторону и с волчьей улыбочкой объяснял, что ничего в мире подлунном не делается просто так.

Но не стоит винить волка в том, что он волк, а не пугливая лань. «Каждому свое», — гласит рожденный еще в античные времена принцип, гордо заявляющий о справедливости и неизбежности возмездия. Справедливость! Опять она!.. В лагерях любят поболтать о ней. И любят эту измусоленную, изнасилованную в нацистских узилищах фразу. Взаперти, в перевернутом мирке бесконечной суеты и злокорыстных желаний, все, даже самое величественное, выворачивается наизнанку, присыпается ядом житейского опыта. Опыта копающегося в грязи червяка, забывшего о свежем воздухе и солнечном свете.

А годы шли. И если раньше Старуха с тоскливой улыбкой говорил: «Мне гудеть еще, как медному котелку», то в конце срока он, ощущая волнительную дрожь, заявлял: «Ну, все, катушка на размоте».

Настал день освобождения. Дали звонок. На дворе стоял декабрь. Морозы трещали такие, что мертвецы зябли в своих промерзших могилах. Но Старуха не чувствовал холода. Трясясь на заднем сидении ветхого автомобиля, двигатель которого кашлял, точно туберкулезник, он таращился на ледяной диск луны и улыбался беззубым ртом. Его полинявшие глаза были глазами свободного человека.

Ему посчастливилось выйти на свободу в то веселое время, когда в России шумел на блатном жаргоне, искрился огнями горевших киосков и пестрел малиновыми пиджаками бандитский карнавал. Освободись он позднее, жизнь его сложилась бы иначе; но тогда, в хаосе девяностых, деньги лежали под ногами, и для человека с волевой хваткой не составляло труда их поднять.

В ту пору страна сходила с ума. Модные парни говорили на «фене» и презирали труд. «Кто понял жизнь — работу бросил», — ухмылялся четырнадцатилетний шкет. А шестнадцатилетний бережно, словно бесценную реликвию, показывал одноклассникам присланное из колонии фото, трепетным шепотом сообщая, что на снимке его брат. Собственную принадлежность к преступному миру демонстрировали все, кому не лень. Каждый заявлял о своей благосклонности к криминалу, каждый выказывал озабоченность по поводу милицейского произвола. «Он грубо мне ответил», — возмущался в очереди на кассу заводской слесарь. «Надо во всем разобраться, — обращал к нему свой серьезный лик его товарищ по цеху. — У меня есть люди. Такое нельзя прощать». Слово «люди» произносилось вполголоса, таинственно, с нотками бесконечного почтения.

Послевоенные «малины» стали называться офисами, и для темных личностей, в них собирающихся, коммерсанты являлись лишь блюдами в меню.

Всякому бизнесмену полагалась «крыша». Куда ж без бандитского протектората! Союз меча и орала священен! Да здравствует определенный природой симбиоз. Вот только такой альянс не был взаимовыгодным. Овцы забывали, что бояться сторожевых собак следует больше, чем волков, ибо псам ведомы повадки и слабости вверенного им стада; псы имеют к нему доступ и желание вкусить крови. Похлебка быстро надоедает хищникам.

В восьмидесятые люди стыдились своих судимостей, скрывали сии постыдные факты из биографии, в девяностые — о годах, проведенных в заключении, кричали во все горло. «Авторитеты» росли как на дрожжах. Дворовые тираны, властители переулков, диктаторы ларьков с глумливыми ухмылками осмеивали вечные ценности: честность, образованность, непорочность.

Что ж, лагерная тематика близка русскому народу. Бандитский карнавал девяностых есть наследие, оставленное нам эпохой культа личности. В стране, много лет обнесенной колючей проволокой, вряд ли могло быть иначе. Обычаи каторжан проникли в жизнь обывателей и укоренились там, а пьянящий воздух свободы помог им расцвесть. Слишком неожиданно подул этот кружащий головы вольный ветер, слишком стремительно сменились полюса. В пору крови, бед и боев появляются герои. В дни, когда рассыпаются в прах прежние идеалы, начинается пришествие робинов гудов.

Если в России запахло переменами — жди появления ребят в черных кожаных куртках. Так было в семнадцатом, так случилось в девяносто третьем. В семнадцатом, надрывая связки, орали: «Грабь награбленное!», в девяносто третьем — медленно, с расстановкой и с неутомимым порханием в воздухе исколотых пальцев произносили: «Воровать не запрещено».

Ребята в кожанках не скучали никогда. Они вечно кого-то подкарауливали, назначали встречи на автостоянках, пьянствовали в саунах и, несмотря на то, что виделись регулярно, всегда обнимались. Они без конца трепались об «общих» деньгах и ездили в лагеря к малознакомым им людям. Ездили просто потому, что так было принято. Купленные на последние золотые цепи и кресты вызывающе носились поверх футболок и кофт. Ничего не поделаешь, так велел кодекс бритоголовых, живущих напоказ. В шумных барах, по сравнению с которыми ковбойский салун — это тихая заводь, в томных, тенистых уголках парков, на неспящих полуночных улицах и в тишине облюбованных котами дворов — всюду взгляд натыкался на группы одинаково одетых людей, что-то оживленно обсуждающих. Причем дискуссия непременно сопровождалась такой жестикуляцией, что говорящие смахивали на ветреные мельницы. И всем, видевших их, становилось ясно: парни за работой.

Их нравственная недоразвитость находила сочувствие, высказанные ими нелепости вызывали восторженность большинства. Им прощали, в них влюблялись, их уважали.

Криминальный карнавал искрился, воспламеняя холодные головы, заражая бестолковостью, цепляя ярлыки, осыпая шелухой мерзких словечек, отбирая индивидуальность, глумясь над всем, что непонятно и оттого недоступно, обожествляя ничтожеств, прячась от вспышек разума, марая чистое, обеляя уже испачканное и обогащая представителей новой аристократии.

Старуха, так же мнивший себя дворянином, по причине чахотки имел одно легкое. Но аппетит, с которым он ел, явственно показывал, что желудка у него два. Этот же аппетит был виден и во время дележа денег. В колонии он боролся за пачку чая, на свободе — ставки выросли, и теперь на кону стояли пачки денег.

Вооруженный умением складно говорить, Старуха слыл ловким дипломатом. Ему не составляло труда сгладить острые углы, или, наоборот, раздуть из мухи слона. Он умел так сгустить краски, что обратившиеся к нему за помощью и получившие эту помощь, принимали его за мессию. Люди шли к нему, несли деньги, зазывали в компаньоны. Мало кто сомневался в его искренности, его правдивость была вне подозрений. А он, выжимая максимум из доверия окружающих, сам создавал им проблемы, и сам их решал. Словно слепые котята бизнесмены тянулись к нему, советовались с ним в делах, приглашали его на вечеринки, знакомили с семьями, предлагали долю в фирмах. В общем, строили свои города у Везувия.

Лет через пять после освобождения Старуха мог назвать себя состоятельным человеком. Он обосновался в пятикомнатной квартире, владел уютной дачей, содержал любовниц и даже нанял домработницу, которой платил, скрепя сердце. Впрочем, так же он платил и своему водителю. Страх перед безденежьем — сильнейший из человеческих страхов, а Старуха знал, как пахнет бедность не понаслышке. Тени нищеты преследовали его повсюду, и он, памятуя о рваных ботинках, относился к купюрам чрезвычайно трепетно.

Он жил хорошо, сытно. Чувствовал себя сильным, способным порвать глотку любому, вставшему у него на пути, что само по себе уже немало. Противники заставляли его быть в надлежащей форме, а толковые ребята — вчерашние мальчишки — смотрели ему в рот и делились с ним деньгами, как с наставником.

Когда хищник достигает значительных размеров, ему уже не нужно охотиться — он забирает добычу у хищников поменьше. Старуха следовал этому правилу неотступно. Он набрасывался на тех, кто неосмотрительно рассказал о своем криминальном успехе, кто имеет деньги, но не сможет их отстоять. Ему редко доводилось обжечься, он почти всегда праздновал триумф. Однако постоянные победы таят в себе одну угрозу — в отличие от поражений они нас ничему не учат. Глаз, привыкший видеть лишь униженно кающихся да подобострастно хихикающих, не способен разглядеть приметы грядущих перемен.

А меж тем в обществе происходили метаморфозы. Все менялось местами, переплеталось, срасталось воедино, приобретало спокойные тона. Негоцианты, мимикрируя под бандитов, коротко постриглись, бандиты, подобно английской королеве, продолжали царствовать, но перестали править. Для многих Старухиных собратьев коридоры криминальной власти стали лабиринтами. Магнетизм сидельцев таял, как апрельский снег; молодежь, научившаяся отличать настоящее от фальши, беспощадно жала каторжан в сторону.

Не избежал сией участи и Старуха. Да, у него были деньги. Но вместе с деньгами пришел страх. Опасность таилась повсюду: в новых законах, в жадности стражей порядка, в нигилизме сопливых юнцов. Те, кому нечего терять, смотрели на все это с улыбкой. Старуха тоже улыбался, но совсем не весело. Ему все чаще приходили на ум слова старого вора. Путь из князи в грязи печален… Вкусивший тонкого вина с отвращением думает о браге.

В тумане грядущего Старухе мерещились пугающие призраки старческого бессилия, тщетности собственных деяний и возмездия со стороны тех, кто был им растоптан, но сохранил внутри жажду мести.

Мысли о возможном откате к бедности заставляли его с еще большим остервенением обирать свое окружение. Сторонний, гордо несущий голову человек, может, рассмеявшись, махнуть рукой или обратиться в органы; близкие же, скорее всего, не будет роптать. На это и делал ставку Старуха. Он бесцеремонно лишал водителя зарплаты, придумывая тому нелепые штрафы. Домработница тоже сидела на голодном пайке: зловещим, угрожающим шепотом ей было сообщено, что из спальни исчезли золотые украшения, и что взять их могла только она.

Среди ребят, имеющих со Старухой дело, зрело недовольство. Никто еще не заявил громко, в полный голос, но за спиной уже шептались о жадности, изворотливости и непорядочности шефа. Единственная, на кого босс не скупился, была его двадцатилетняя любовница — девица, совершенно не понимающая юмора, но всегда улыбающаяся, с длинными, крашенными в белый цвет волосами и обгрызенными ногтями, с полным, чувственным ртом, какой нравится похотливым мужчинам, и с интеллектом мартышки. На нее Старуха денег не жалел, потому что боялся потерять ее. Он снял ей квартиру, водил в рестораны, покупал вещи. Чем еще, как не деньгами, мог заинтересовать он молодую девчонку?

В свои пятьдесят пять Старуха выглядел на семьдесят. Его обезображенный тюрьмой облик отталкивал. Изрытое арыками морщин вытянутое лицо, неопределенного цвета злые глазки и копна седых волос, скрывающая лысину на макушке — это голова Старухи. Впалая грудь, дряблая шея, белесая кожа утопленника на животе и тощие конечности — это его тело. На спине лагерника красовался собор, купола которого терялись в синих, клубящихся облаках; на предплечьях вальяжно развалились обнаженные, томящиеся желанием русалки; живот занимал кот в сапогах, ведущий на эшафот девушку в старинном платье; на шее, умиротворенные и по-детски пухленькие, беззаботно парили кудрявые ангелочки, а пальцы украшали воровские перстни, коих с годами Старуха стал стыдиться.

Пожилой, исколотый, тщедушный, он походил на почтенного вождя какого-нибудь североамериканского племени. Надень ему головной убор из перьев, облачи его в меховые брюки и куртку из оленьей кожи — и вот вам готовая натура для вестернов. Хотя Старуха давно простился с молодостью, одежда его не указывала на солидность. В ней читалась жалкая, безуспешная попытка выглядеть моложе. В голубых рваных джинсах, в пестрой бейсболке, в ярком, исписанном иероглифами пиджаке с капюшоном, он смотрелся так же смешно и нелепо, как проститутка преклонных лет, нацепившая на себя все короткое и облегающее.

В черной яме души этого изуродованного неволей человека жило немало зубасто-мерзких тварей, но лишь одна из них выросла до размеров чудовища. Имя ей Зависть. Ненасытный монстр заставлял своего хозяина коситься в сторону обладающих коммерческой сметкой, умеющих заработать счастливчиков. Монстр принуждал затевать против них недоброе. «Творить зло, не получая никакой выгоды, — это же бессмысленно», — скажет человек разумный. Но живущий в бездне Старухиной души Левиафан возразит ему: «Я не могу иначе». Иногда Старуха, глядя в зеркало и думая, будто беседует с самим собой, разговаривал с Левиафаном. «Ты немало выстрадал, у тебя многое есть, но ты достоин большего, — шептал он тихим голосом, который вдруг делался громче, становился ревом неукротимого чудища. — Кому, как не тебе, решать судьбы людские!? Кому собирать урожай из рублей!? Счастье нужно заслужить, и все эти молокососы, с умным видом и умными речами пусть становятся в очередь! Сначала я возьму от жизни все, а уж потом — они!»

Однако брать что-либо от жизни становилось все труднее.

Старуха неохотно вкладывал деньги в бизнес. Сам он не умел вести дела, а другим не доверял. Ему, облапошившему сотни, повсюду мерещился обман. «Хочешь меня обхитрить, ха-ха, — говорил он, бережно складывая в сейф купюры. — Хер тебе! Видал я таких — с наполеоновскими планами и слюнявыми просьбами». Он оставался хищником, и в людях по-прежнему видел только добычу. Неудачи лишь слегка сбили с него спесь, но своих авторитарных привычек он не растерял. Ему все так же казалось, будто мир (ну, хотя бы район) вертится вокруг него.

Впрочем, к боссу все еще относились с уважением. Время стерло зубы старого волка, но из молодых волчат он запросто выгрыз бы кишки. Это знали, и этого боялись.

Он носил на руке дорогие часы и разъезжал в дорогом автомобиле. Так было нужно. Роскошь тоже бывает необходимостью. Он регулярно летал в жаркие страны, и хвастал этим перед знакомыми. Ему приветливо улыбались в ресторанах, ему дружелюбно пожимали руку на улице. Те, кто не знали его хорошо, думали примерно так: «Славный человек. Приветлив, приятен в общении, видел жизнь без прикрас. Дает умные советы. Тревожную душу успокоит, а зарвавшегося наглеца поставит на место. Всегда сдержан и рассудителен. Имеет связи и готов прийти на помощь. Про него всякое болтают, но он живет в жестоком мире и не может поступать иначе. Невинному-то он вреда не причинит. А анекдоты рассказывает такие, что все по полу катаются. И беседу в компании поддержать умеет. Для каждого ключик подберет. Разговорит даже немого. Хороший старик».

Девяностые были эпохой легенд. Эхо тех легенд слышалось и на заре нового века.

Молва утверждала, будто однажды Старуха узнал, что среди платящих ему дань таксистов работает больной раком мужичок. Он освободил недужного мужичка от выплат, и слухи о милосердии и человеческом участии Старухи наполнили город. Мало кто знал, что, отпустив с миром одного, Старуха переложил ношу отпущенного на другого — молодых ребят, собирающих деньги с таксистов, он обязал приносить ему деньги за больного. Старуха был щепетилен даже в мелочах.

Из уст в уста передавался еще один миф.

Как-то вечером, плотно поужинав в ресторане, Старуха, увлеченный телефонным разговором, забыл расплатиться. Он вышел на улицу, сел в автомобиль, который тут же растаял в сгущающихся сумерках. Официантка, приносившая ему заказ, за пятнадцать минут успела пройти семь кругов ада. Хозяин кабака, красномордый мужлан, чей лексикон состоял лишь из забористых словечек, а руки всегда лезли официанткам под юбки, багровея от ярости, орал на девушку, угрожал и даже ударил ее по лицу. Ему не столько нужны были деньги, сколько хотелось напомнить персоналу о своем статусе. Растерявшаяся девчонка только повторяла: «Вычтите у меня из зарплаты. Пожалуйста, из зарплаты». Но хозяин ее будто и не слышал; он продолжал нависать над ней ревущей горой сала. И тут за спиной его мелькнула чья-то тень…

Старуха явился девушке не совсем прекрасным, но добрым рыцарем, готовым вырвать жертву из когтистых драконьих лап. Он попросил дошедшего до кипения мужчину успокоиться, и со словами «моя рассеянность очень дорого стоила этой девочке» достал бумажник. К тому же он добавил, что готов все компенсировать «несчастной девчушке». Хозяин заведения знал, с кем имеет дело, и потому, предложив считать все произошедшее недоразумением, отпустил официантку со Старухой.

На этом заканчивается та часть истории, которая известна всем, и начинается другая — известная лишь официантке, Старухе и его водителю, не раз возившем босса и девушку в маленькую гостиницу на окраине города.

За все надо платить, господа! Современные рыцари требуют мзду даже за сомнительные подвиги.

Итак, Старуха в свои пятьдесят пять был башней, расшатанной тараном нового времени. Мрак феодализма и беззакония рассеивался, и свет здравого смысла пугал каторжанина, как пугают вампира лучи зари. Его лагерные приятели большей частью стали призраками, а официоз и отречение от старых порядков не сулили ему ничего хорошего. В будущее приходилось заглядывать с нервной дрожью. Он не мог не волноваться, даже когда его никто не беспокоил. Там и сям ему мерещились жуткие тени — те, что чудятся старикам, не воспитавшим себе защитников. Он включал телевизор, и с тревогой подмечал, как место криминальных саг занимают полицейские сериалы. Он приезжал в бар на чашечку кофе и, общаясь с молодежью, понимал: желторотая шпана — это потенциальная проблема. Он вглядывался в лица депутатов на огромных плакатах, и сознавал, что нынешняя власть — это они, холеные, известные, грамотные. А ему никогда таким не быть. Подобные мысли удручали. Власть — хмельное вино, она туманит мозг и, сделавшись недоступной, вызывает мучительное похмелье.

И все-таки в умении запихнуть тревогу подальше, ему было не отказать. Старый волк знал: тоска в глазах привлекает к человеку проблемы, отчаяние очерняет. Выходя сегодня на улицу, он улыбнулся. Но не свету лета, не чистоте небес, нет. Он улыбнулся своей надежде — жить в достатке, не ведая катаклизмов, не зная серьезных потерь.

— Хе-хе, — губы его растягивались все шире. — Надо будет до «чистильщиков» долететь. Нужно всегда оставаться на виду, а то не ровен час забудут.