Кент ненаглядный

Алексей Аринин

Кент ненаглядныйМакс и Таня – пара. Он – сама решительность, она – сама красота. Она обеспечена, он – вчерашний зэк. Есть любовь, и есть понимание, но Макс хочет сказать свое слово. Его манит большой куш; однако на пути у него банда вероломных мерзавцев, мент со странными принципами и одержимый прошлым тюремный волк. А в команде Макса только призраки прошлого да лучший друг. Книга содержит нецензурную брань.

Дитя любви

Двух этих людей неудержимо влекло друг к другу с того самого дня, когда их взгляды впервые встретились в гулком прохладном коридоре университета.

Стоял хмурый октябрь с серыми дождями и ледяными туманами. Теплые, полные беззаботного летнего веселья деньки стали прошлым, и миром, казалось, правила Великая Тоска. Но высокому, нескладному парню и маленькой, улыбчивой девчонке со слегка вздернутым носиком некогда было унывать. Они любили друг друга, и все вокруг знали об этом.

Прошла зима, и в город ворвалась сводящая с ума, пьянящая, как молодое вино, малиновая весна. Вспыхнувший в небе голубой пожар — тот, что ослепляет влюбленных и лишает разума мудрецов — раскрыл, наконец, юноше уста, произнесшие: «Выходи за меня замуж».

Невеста в подвенечной фате, тонкой, будто сотканной из лунных лучей и утреннего тумана, была прекрасна. Жених был красив. Молодые смущенно улыбались каждый раз, когда приглашенные, желая увидеть долгий и страстный поцелуй, пьяно кричали: «Горько!». Но поцелуй при свидетелях — это всегда фальшь; он похож на искусственную розу и от него веет стыдливостью и принуждением.

Новобрачные не теряли времени даром: они добросовестно учились, набирались жизненного опыта, не торопясь, однако, с рождением ребенка. И если мнения их иногда расходились, в одном они были солидарны: младенец должен появиться у людей, твердо стоящих на ногах. Нам предстоит многое дать нашему сыну или дочери, думали супруги, именно поэтому с зачатием следует повременить; нужно окрепнуть материально и получить положение в обществе.

Кто-то усмотрит в подобных рассуждениях прагматизм, но разве он плох в данном случае? Почему бы не начать заботиться о малыше еще до того, как он появится на свет? Нежеланные дети несчастны с самых первых дней жизни; они растут без ласки и напоминают крапиву, обжигающую всякого, кто ее затронет. Что касается семей, где во главу угла ставится планирование, где будущему еще не родившегося дитя уделяется максимум внимания, очень часто появляется только один ребенок.

День, когда родилась Танечка, стал в счастливой жизни ее родителей самым счастливым днем.

С ранних лет она слышала добрые слова, смотрела добрые фильмы и слушала добрые сказки. Ей, со всех сторон окруженной нежностью, до поры до времени казалось, будто в нашем мире вообще не существует грубости. Однажды в шестилетнем возрасте, изобразив на своем личике озабоченность, она тихо спросила:

— Мам, а почему вы с папой никогда не ссоритесь, а родители Машки Румянцевой ругаются каждый день?

— Потому, что мы с твоим папой не только любим, но и уважаем друг друга, — улыбнувшись, ответила мама.

Танечка росла в мире, где злу, коварству и подлости не было места, где ни разу не пропускали показ фильма «Москва слезам не верит» и где по вечерам в субботу мама пекла торты. И какие торты! Таких не приготовил бы и повар самого султана, понимающего толк во вкусностях и привыкшего казнить нерадивых кулинаров. Танечка жила в другом измерении, и ей не хотелось покидать созданного ею же самой удивительного, хрустального мира.

Эх, как же здорово — просыпаться в воскресное утро и, нежась в постели, рассматривать пронизанную солнечным светом ладонь! А потом нестись с родителями в машине по пыльной, желтой, как шкура пумы, дороге, нестись к неизведанным, а потому таким таинственным и манящим местам! И слева и справа поля, накрытые зеленой скатертью трав, сливаются вдали с небесной лазурью, и хочется жить, и нельзя надышаться этим пьяным воздухом диких лугов! А рядом улыбающееся лицо мамы и лицо отца, который почему-то хочет казаться серьезным и строгим, но его с головой выдают глаза — в них то и дело оживают веселые огонечки, а тонкие губы делового человека дрожат, собираясь расплыться в улыбке. И если в бездонной выси вдруг поплывут облака, грянет гром, вспыхнет голубое пламя молний — в душе не проснется, не заскребется тревога, потому что жизнь прекрасна и впереди только свет и только счастье.

Но в жизни должно быть место печали, иначе, это не жизнь, а существование слабоумного. Учась в первом классе и возвращаясь однажды из школы домой, Танечка увидела котенка, который, попав в какую-то передрягу, сломал себе позвоночник. Он, громко, жалобно мяукая, полз к остолбеневшей Тане, и задние его лапы беспомощно волочились по темному после дождя асфальту. В его глазах было столько боли, муки и вместе с тем надежды, что Танечка, испуганная и немая, опустилась перед ним на колени — как будто прося прощения за то, что не знает, как ему помочь. Она дрожащей рукой осторожно коснулась мягкой, словно пух, шерстки несчастного животного и тотчас отдернула руку, потому что котенок закричал от боли. Не разбирая дороги, Таня помчалась домой и, отперев дверь, очутилась в теплых материнских объятиях. Сквозь слезы она рассказала маме об увиденном.

— Это ужасно, — шепотом произнесла мама. — Но вокруг столько страданий, и мы не можем помочь всем. Понимаешь, доченька?

Котенок со сломанной спиной потряс Танечку до глубины души. В тот день действительность впервые явила ей свой жестокий лик. Теперь ее сердце было открыто для сострадания.

Шли годы. Дитя превратилось в улыбчивую, с мечтательным взором девушку, которая иногда становилась задумчивой и молчаливой. В семнадцатилетнем возрасте, когда многие девчонки уже захлебываются жизнью, меняя парней, как перчатки, Таня ни с кем не встречалась. Нет, ей, конечно же, назначали свидания, и она приходила на них, но дальше выпитого в баре дело заходило редко. В восемнадцать-девятнадцать лет мальчишки хотят всего и сразу; девичья скромность ими не приветствуется. Да и самой Тане не удавалось повстречать парня, с которым ей было бы интересно проводить время.

Между тем Танины родители, всецело доверяя дочери, не ограничивали ее ни в чем.

— Ты умная девочка, — говорила ей мать, — и знаешь, что хорошо, а что плохо. Мы с папой не хотим отравить тебе жизнь дурацкими запретами.

А отец любил вставить, что «лучший воспитатель тебе — это ты сам».

Таня жила яркой, полной впечатлений жизнью: по вечерам ходила в кино и театры, зимние каникулы проводила на островах, где накатывающая на золотистый берег синь, вселяет покой. Летние месяцы она проводила с родителями на даче. Ей нравился этот милый уголок, расположенный вдали от шума и гама, затерянный среди стройных, плачущих смолой сосен, и неподвижных печальных озер, над которыми по утрам висит белый, как подвенечная фата, туман.

Такие места природа создала для людей, склонных к раздумьям и грезам. Здесь, в этой тиши, утонченным натурам чудятся феи и слышатся приглушенные голоса зеленых человечков, живущих в непроходимой чаще. В голову приходит что-то радостное, глаза вспыхивают счастливым огнем… и тут же вдруг становится грустно, тени из прошлого окружают со всех сторон и невольная слеза уже катится по щеке и срывается наземь…

Таня любила побродить меж сосен, высоченных и величественных, как Кельнский собор, в котором она побывала в день своего пятнадцатилетия. Ей нравилось в одиночестве сидеть на громадном, плоском камне, положенным, должно быть, каким-то древним великаном на берегу озера, у самой воды. В эти минуты она походила на Аленушку, терпеливо ожидающую чуда, или на Русалочку, посредством колдовства избавившуюся от хвоста, и застывшую теперь в нерешительности перед встречей с любимым принцем.

Правда, любимого принца у Тани не было. Но она, как и всякое жаждущее любви создание, мечтала о нем. Ей грезился спортивного телосложения парень, уже имеющий небольшой жизненный опыт, непременно интеллектуал, но интеллектуал обязательно нескучный, обладающий чувством юмора, способный стать душой хорошей компании. «Принцу» также надлежало иметь доброе сердце и хорошие манеры. А его родители? Ну, родителям принца, естественно, полагалось быть королями.

Истосковавшиеся по любви девицы всегда готовы сделать отчаянный шаг. Они боятся пропустить свое счастье и частенько бросаются в объятия тех мужчин, что оказались поблизости. Таня же, хоть ей и исполнилось двадцать, не рвалась форсировать события. Она, если так можно выразиться, смиренно дожидалась своего часа.

— Послушай, Танюша, — сказала как-то отвлекшаяся от вязания мама, — может, зря ты столько времени проводишь с нами на даче? Шансы на знакомство с хорошим молодым человеком здесь крайне малы.

— Хорошего молодого человека, как я успела понять, нелегко встретить и в самом людном месте, — улыбнулась Таня.

— Это точно, — подхватила мама. — Нынче никто не дает балы. Мы скучаем по временам Андрея Болконского и Наташи Ростовой.

Они обе рассмеялись.

Человек, способный на великую любовь, вначале должен беззаветно любить своих родителей. Таня любила мать и отца, жизнь которых появление дочери наполнило священным смыслом.

— Мы дадим ей самое лучшее, — клятвенно пообещал отец, когда Танечка еще лежала в пеленках.

Он оставался верен своему слову.

Таня одевалась в дорогие, хорошо подобранные вещи, всегда имела карманные деньги и два раза в год отправлялась на отдых за границу. Ее альбомы пухли от фотографий, где она улыбалась в веселой компании разноцветных драконов, или махала рукой, плывя в гондоле по венецианским улицам, или с хмельным огоньком в глазах резвилась на карнавале в Рио. В университете, где она училась на историческом факультете, ее называли «лягушкой-путешественницей». Однокурсницы смотрели ей вслед с плохо скрываемой завистью и, едва не скрежеща зубами, говорили: «Везет же кому-то с предками». А однокурсники, когда речь заходила о Тане, неизменно повторяли: «Вроде ничего телка, только… В общем, с ней устаешь быть умным. Короче, с такой каши не сваришь».

Избалованность рождает капризы. Но избалованные дети вырастают лишь в семьях, где чересчур чуткие родители лишают своих чад инициативы, вознося их до божественной высоты. А боги редко дружат со смертными, и отсутствие понимания почти всегда ведет к расколу. Стать другом собственному дитя — величайшая из побед.

Танины родители не без оснований чувствовали себя победителями. Им удалось завязать с дочерью дружбу, а, следовательно, обезопасить себя от неприятных сюрпризов, которые «ангелоподобные» детишки так любят преподносить своим старикам…

Теплым июньским вечером, в просторной комнате, где хозяевами предусмотрен минимум мебели, в небольшом, уютном кресле сидит уже немолодая, но все еще привлекательная женщина, с тонкими чертами лица. На коленях ее лежит какое-то на время забытое рукоделие. Это мать Тани.

Отца еще нет, он будет позже — его срочно вызвали на работу. Сама Таня вбегает в прихожую, оставляя за запертой дверью сгущающиеся сумерки с их причудливыми тенями и комариным звоном.

— Нагулялась? — спрашивает мать. В голосе — ни намека на суровость.

— Угу.

— Ты так подолгу ходишь в лесу, что наверняка уже начала понимать, о чем щебечут птицы.

Таня улыбается и пожимает плечами. Мать изображает на лице озабоченность и говорит:

— Значит, скоро ты станешь святой.

— Почему это? — удивляется дочь.

— Потому что начнешь, как Орлеанская Дева, слышать голоса.

— Ну, тогда, чтобы стать святой, мне нужно еще посражаться, отсидеть в тюрьме и сгореть на костре. Из меня плохая амазонка, в тюрьме, думая о вас, я буду плакать каждый день, а покажи мне костер — умру от разрыва сердца. Так что нимб — не для меня. Чтобы сделаться святой, надо столько выстрадать. И какова награда? Попадешь на небо, и там Бог тебе скажет: «Оставайся праведницей, не греши и в раю. В общем, люди в тебя поверили, держи марку, и все в таком духе. Здесь не греши, там не греши. Скука смертная! И, вообще, не понимаю, что такое грех. Видимо, это какое-то общее слово, под которым кроются всякие плохие поступки.

— Тань, ты в своей жизни сделала много плохих поступков?

— Думаю, нет. Я никого не обокрала и не убила. Да, я частенько вру, но ведь все врут. Да и как же мне не врать — ведь ты сама говоришь, что я фантазерка.

— Как думаешь, что по-настоящему плохо?

Таня берет паузу. Взгляд ее устремляется в пространство. Она молчит с полминуты, не меньше, затем дар речи возвращается к ней.

— Мне кажется, мам, самое страшное — это предательство. Представляешь, ты поверила человеку, строишь какие-то планы, думаешь о нем только хорошо — и р-раз! — все летит к черту, рушится, белое оказывается черным, нежное — скользким и противным.

— Откуда ты знаешь? Разве тебя предавали?

Таня мотает головой.

— Предать могут только настоящие друзья, а у меня нет настоящих друзей. — На этой грустной ноте она умолкает, но лишь на секунду. — Пока нет.

— Знаешь, Таня, жизнь учит меня, что женской дружбы не бывает. Выходит, другом женщины может стать только мужчина. Мой лучший друг — это твой отец. Говорят, будто дети повторяют судьбы своих родителей. Мне очень хочется, чтобы это было именно так.

Таня подходит к окну и вглядывается в беззвездную тьму. Прилетевший из глубин этой черноты ветер касается лица девушки своей влажной от начинающегося дождя рукой.

— Вы всегда с папой были вместе, — задумчиво произносит она. — Никаких расставаний, тихие семейные вечера, запланированный отдых…

— Это плохо?

— Нет, хорошо. А как тебе такой вариант: разлуки, ночи, проведенные у окна, ожидание какой-то беды…

— Стоп, девочка моя, разве это счастье?

— Но если ты любишь его, а он — тебя…

Мать качает головой.

— Счастье — это когда вспоминаешь прошлое, и тебе хорошо вспоминается. А что же хорошего в бессонных ночах и в чувстве страха?

— Значит, счастье — это спокойный быт, — вздыхает Таня.

Мать широко улыбается, обнажая ровные белые зубы. Эта улыбка премудрой старицы, которую хочет поставить в тупик какая-нибудь недалекая, вооруженная одной лишь деревенской хитрецой крестьянка.

— Ох, Таня, Таня. Вы, молодые всегда любите рубить с плеча: если не белое — значит, черное. Я просто хочу до тебя донести, что без мира в доме и без спокойствия в душе ты никогда не будешь чувствовать себя счастливой.

— Да, — соглашается Таня, хлопает в ладоши и смеется, — скажем «да» покою и стабильности, скажем «нет» глупым приключениям.

— Верно, — подхватывает мать. — Приключения только в кино и книгах кончаются хорошо, в жизни они приводят к преждевременному старению и бесконечным упрекам в свой адрес.

— Подвожу итог! — голос Тани звучит наигранно-торжественно. — Вернее, даю клятву. Обещаю, что влюблюсь в уравновешенного молодого человека без вредных привычек, который так же далек от авантюр, как слон от балета.

— Аминь, — кивает головой смеющаяся мать.

И в это время стук двери возвещает о приходе отца.

Громогласный, со сдвинутыми кустистыми бровями, он, оказавшись в кругу семьи, расстается со статусом руководителя не сразу, а постепенно. Чтобы превратиться из холодного, мыслящего логически бизнесмена в любящего мужа и отца ему требуется время.

— Как на улице? — спрашивает мать, откладывая вязанье и подымаясь на ноги.

— Накрапывает.

— Что на работе?

— Были проблемы, но сейчас все в порядке. И надо было меня выдергивать, могли бы и сами все уладить.

— Это хорошо, что без тебя не могут обойтись. Очень хорошо.

Отец опускается в кресло и, выдохнув, обращается к Тане:

— Как прошел день? Чем занималась?

Вопросы задаются с безжалостной четкостью, каждое слово твердо, как гранит. С подобными интонациями эсэсовец мог бы допрашивать схваченную партизанку. Отец сидит в кресле с таким видом, будто проводит дознание. Тане хорошо известна эта внешняя его суровость — суровость, под которой прячется нечто мягкое, нежное, ранимое. Строгость — лишь вуаль. Но вуаль — очень тонкая ткань, и под ней, если хорошенько приглядеться, можно угадать то истинное, настоящее, что она призвана скрывать.

На вопрос отца Таня пожимает плечами.

— Сегодня, пап, не произошло ничего особенного. Да на даче и не может произойти ничего экстраординарного.

— Не скажи, дочь, не скажи. Иногда в такой вот глуши происходят выдающиеся события… Ну, выдающиеся не для всего мира, но для отдельных личностей.

Он и не догадывается, что его слова станут пророческими.

Но что есть слова?

Существует ли сглаз? Слышит ли Бог наши молитвы? Способно ли нечаянно оброненное слово повлечь за собой цепь событий, как влечет за собой лавину громкий крик в горах?

Кто знает, кто знает.

Отец устраивается в кресле поудобнее. Завязывается обычный домашний разговор — тот, что можно по вечерам услышать в счастливых семьях.

Это здорово, очень здорово — болтать обо всякой чепухе, видя перед собой лица дорогих тебе людей! И никакой недосказанности, которая обычно повисает в воздухе грозовой тучей и порождает скованность и напряжение; никакой игры слов, ведущейся, как правило, из-за того, что говорить правду опасно; ни хитро поставленных вопросов, ни уклончивых ответов. Ложь со своими присными — Недомолвками — избегает домов, где царят Любовь и Понимание.

В тот пасмурный вечер, когда Таня дала матери «клятву», свет в их доме не гас очень долго. Луна, это гигантское око небес, хоть и затуманенное белесой катарактой, но все равно прекрасно видящее, с любопытством заглядывало в окна неспящего дома. Вскоре она, любящая страшные тайны, потеряла интерес к трем мирно беседующим людям. Ее примеру последовал и свежий ночной ветер, разъезжающий в крылатой, покрытой звездной пылью, колеснице; он перестал стучаться в стекла и умчался куда-то в залитые тьмой дали.

Таня заснет сразу, как только коснется подушки щекой. Не потревоженная снами, она хорошо отдохнет и проснется, когда на смену румяному, росистому утру придет полный тепла и света день.